Когда в один из октябрьских дней 1952 года я прочел в газетах о страшной гибели принца Юнио Валерио Чимы Виварини — ему отрубили голову в далеком курортном местечке австрийских Альп у подножия горы Хохфайлер, я испытал облегчение и беспокойство одновременно. Облегчение — потому что только с его смертью закончилась для меня Вторая мировая война, хотя Европа вот уже несколько лет пыталась прийти в себя и вернуться к нормальной жизни. А тревогу вот почему: когда Юнио в последний раз разговаривал с Монтсе, моей женой, в марте 1950 года, он сообщил ей, что в случае, если он умрет насильственно, мы получим документы с его инструкциями. Монтсе поинтересовалась, о каких документах идет речь, но Юнио ограничился лишь коротким ответом: пока это тайна, открыть которую он не может «ради нашей же безопасности». Учитывая, что война закончилась уже более шести лет назад, а Юнио был ярым сторонником Третьего рейха, нам вовсе не хотелось быть втянутыми в его дела. Кончина Юнио, грозившая нам неприятностями, получила широчайшую огласку во всех средствах массовой информации — не только потому, что он был весьма неоднозначной фигурой, но и по другой причине: за несколько месяцев до его смерти еще один человек, некий господин Эммануэль Верба, погиб в том же самом месте точно при таких же обстоятельствах. А посему после того, как были убиты Юнио и господин Верба, снова ожила легенда, согласно которой нацисты спрятали в баварских Альпах огромные сокровища и их вполне достаточно для того, чтобы создать Четвертый рейх. Эти сокровища якобы охраняют члены элитного подразделения СС, верные приверженцы эзотерических воззрений рейхсфюрера Генриха Гиммлера.

Помимо Юнио и господина Вербы, здесь стоит также назвать имена альпинистов Гельмута Майера и Людвига Пихлера: их обезглавленные трупы нашли в той же местности. Газеты сообщали, что в одной из шахт Альтаусзее обнаружили подземную галерею, где находились произведения искусства, собранные со всей Европы: 6577 картин, 230 акварелей и рисунков, 954 гравюры и эскиза, 137 скульптур, 78 предметов мебели, 122 ковра и 1500 ящиков с книгами. Здесь были произведения братьев Ван-Эйк, Вермеера, Брейгеля, Рембрандта, Халса, Рубенса, Тициана, Тинторетто и других мастеров мирового искусства. Кроме того, в местечке Редль-Зиф один американский солдат случайно наткнулся на хранившиеся в амбарах сундуки с драгоценностями, золотом и шестьюстами миллионами фальшивых фунтов стерлингов, при помощи которых немцы рассчитывали задушить экономику Великобритании в случае, если бы война продлилась дольше. Соответствующий план операции, получившей название «Бернхард», разработал штурмбанфюрер СС Альфред Науйокс, и утвердил сам Гитлер. В июне 1944 года нацисты приготовили четыреста тысяч фальшивых купюр, которые предполагалось разбросать над английской территорией с самолетов. Это неизбежно вызвало бы девальвацию английской валюты и хаос в британской экономике. Осуществлению операции помешали неожиданные препятствия (в тот период войны руководство люфтваффе

Покончив с чтением прессы, я стал вспоминать события, случившиеся пятнадцать лет назад.

Все началось в конце сентября 1937 года, после того как дон Хосе Оларра, секретарь Испанской академии истории, археологии и изящных искусств в Риме, решил выставить на аукцион картину художника Морено Карбонеро, с тем чтобы получить средства для финансирования испанских националистов. Купил ее немецкий политик, проживавший в Милане.

Гражданская война в Испании шла уже целый год, и жить в городе с каждым месяцем становилось все труднее. Испанское посольство в Риме сразу же перешло на сторону восставших. Директор академии, назначенный Республикой, был немедленно уволен, и бразды правления перешли в руки секретаря. Путешествие из Рима в Испанию представлялось чрезвычайно трудным и опасным, а посему нам, четверым стажерам, продлили период обучения и продолжали выплачивать стипендии. Хосе Игнасио Эрвада, Хосе Муньос Мольеда и Энрике Перес Комендадор, которого сопровождала жена, Магдалена Леру, сочувствовали идеям националистов; я же не испытывал симпатии ни к одной из враждующих сторон. Первые месяцы войны мы провели в компании секретаря академии Оларры, его семьи и дворецкого — итальянца по имени Чезаре Фонтана.

Из-за отсутствия новостей из первых рук в конце 1936 года, воспользовавшись выгодным топографическим положением академии, стоявшей на горе Аурео, посольство решило установить телеграфную вышку на одной из террас: там двадцать четыре часа в сутки работали три инженера.

В начале следующего года в академию приехали три каталонских семьи, вынужденных бежать из Барселоны, — представители буржуазии, боявшиеся репрессий со стороны республиканских властей и орд анархистов. В результате в феврале 1937 года в Испанской академии в Риме жили пятнадцать человек: стажеры, прислуга, военные и «изгнанники» (этот термин применительно к каталонским беженцам использовал сам Оларра в своих отчетах испанскому посольству). Как и следовало ожидать, нехватка материальных средств становилась все более острой, и в конце зимы мы жили в холоде и голоде.

После того как секретарь Оларра нарушил инструкции, продав картину с аукциона, мы, сотрудники, опираясь на поддержку «изгнанников», решили пожертвовать несколькими ценностями, чтобы получить наличные деньги. Самому секретарю ввиду крайнего положения, в каком мы все оказались, пришлось закрыть глаза на происходящее. Сначала мы хотели продать всю мебель, но потом подумали о том, что деревом можно топить помещение, когда усилятся холода, и переключили свое внимание на книги. Если в академии и было что-то ценное — то это библиотека, где хранились раритеты времен ее основания — 1881 года — и даже более ранние, доставшиеся учреждению в наследство от монахов, живших в том же здании в XVI веке. Поскольку Магдалена Леру, жена Переса Комендадора, знала одну antica libreria

Мне не спалось, и около полуночи я встал с постели. Я решил подняться на террасу и узнать о последних новостях из Испании. Ясно, что эта информация предварительно проходила цензуру. Секретарь Оларра, выполнявший обязанности политического пропагандиста, рассказывал нам об успехах мятежных войск, безжалостно критикуя идеи республиканцев и осуждая поведение солдат, защищавших их. Он презрительно называл их «безликим сбродом».

Рубиньос, самый молодой из трех телеграфистов, нес вахту у аппарата, в наушниках, с закрытыми глазами. В правой руке он сжимал карандаш, в левой — маленький блокнотик, в который записывал сообщения, полученные с полуострова. По выражению его лица можно было подумать, что он дремлет и только секунды остались до глубокого сна.

— Есть новости? — поинтересовался я.

Рубиньос вскочил со стула, словно заяц, застигнутый охотником врасплох в своей норе. Его светлые волосы, тонкие и ломкие, ершились на макушке, а голубые глаза вращались в орбитах, словно пытаясь найти правильное положение, чтобы посмотреть на меня.

— Ничего особенного, господин стажер. Красные продолжают убивать монахов, заставляя их глотать распятия и четки. Одной монахине отрезали грудь и оставили ее труп на пляже в Сиджесе; в Мадриде священников бросают в клетки ко львам в зверинцах, как делали древние римляне с христианами…

Монтсе отправилась в путь, не зная, что идет навстречу своей судьбе. Оказавшись на улице Данте, она снова превратилась во вчерашнюю дерзкую и влюбленную в жизнь девушку. Я заметил, что она сильно надушилась, и подумал: может быть, ради меня? Она с любопытством расспрашивала меня обо всем, и я старался не отставать от нее, интересовался подробностями ее жизни в Барселоне и планами на будущее. И вдруг она выпалила без предупреждения:

— Когда тебе заплатят, отдашь деньги мне, чтобы я их спрятала.

Увидев удивление на моем лице, она пояснила:

— Я специально надела пояс с внутренним карманом.

— Может, ты мне не доверяешь? — предположил я.

Семнадцать тысяч лир произвели впечатление только на секретаря Оларру. Дважды сосчитав деньги, он воскликнул:

— Дуче предлагал пятнадцать тысяч лир в месяц Хосе Антонио Примо де Ривере на поддержку Испанской фаланги! А вам удалось продать книгу за семнадцать тысяч! Решительно, мир сошел с ума!

Остальные комментировали происшествие, в центре которого стояла донья Хулия, одна из «изгнанниц», всеми уважаемая за кулинарный талант. Похоже, во время сиесты эта милая дама повстречалась с призраком академии. Она, по обыкновению, прилегла ненадолго отдохнуть и вдруг почувствовала, что ее обнимают длинные прозрачные женские руки, тянущиеся изнутри матраса. Убедившись, что сила этого объятия мешает ей подняться с постели, она закрыла глаза и стала читать «Отче наш» — именно так следует поступать, оказавшись в подобной ситуации. Призрак исчез, и донья Хулия опрометью бросилась прочь из своей комнаты. Страх не покидал ее и теперь, когда она рассказывала о случившемся.

История о призраке не стала для нас новостью — напротив, она принадлежала к числу знаменитых легенд академии. Некоторые считали, что речь идет о блуждающем призраке Беатриче Ченчи, римской аристократки, казненной за убийство отца, который ее домогался. Ее тело похоронили в находившейся неподалеку церкви Сан-Пьетро-ин-Монторио. Ее отсеченная голова хранилась в серебряной урне, а потом исчезла оттуда, когда в 1798 году в Рим вошли французские войска, и это обстоятельство якобы разозлило призрак покойной; с тех пор он стал бродить по территории академии, требуя, чтобы ему вернули похищенное. Другие уверяли, что привидение — это дух одного из монахов, живших в здании, когда оно еще принадлежало францисканскому монастырю. Как бы там ни было, «изгнанникам» сообщили о существовании призрака, как только они приехали в Рим, после чего оставалось лишь ждать, пока это предупреждение сыграет с ними злую шутку.

Я больше часа выслушивал подробности случившегося и мнения всех собравшихся (нашлись и такие, кто предлагал пригласить в академию священника, чтобы он изгнал духа). После чего решил прогуляться в Трастевере

С отъездом Монтсе я вновь стал возвращаться внутренне к тому, о чем я уже много раз размышлял прежде: например, что город — это прежде всего состояние души. Только после того, как она покинула меня, я понял, что на виа Джулия нет деревьев. Знаю, это может показаться мелочью, но, лишь почувствовав себя без нее незащищенной сиротой — ведь я уже считал наше расставание окончательным, — я обратил внимание на то, насколько голы бесконечные городские пейзажи. Как я уже сказал, на виа Джулия не было деревьев, но я не замечал этого, потому что, когда наша жизнь течет по нормальному руслу, нам кажется, что ненормальное является ее неотделимой частью. Однако достаточно простой перемены нашего душевного состояния, чтобы предметы и вещи, окружающие нас, перестали быть просто элементами декорации и тоже начали служить нам утешением. Я хочу сказать, что настоящая архитектура всегда является следствием какой-либо глобальной причины, и наше отношение к ней тоже имеет под собой причину, в данном случае — личную. Зрительное восприятие мира обусловлено особенностями нашего зрения, которое, в свою очередь, имеет глубинную связь с чувствами, так что любое эмоциональное переживание может изменить наше видение окружающего. Верно говорят, что города живые, что они дышат, но делают они это благодаря сердцам своих обитателей. Так я открыл для себя иной Рим, отличающийся от того, каким я знал его до сих пор. И именно так я открыл неизвестную мне прежде часть своей души. Как будто мое «эго», зеркало сознания, разбилось на тысячу кусочков.

В мае Германия и Италия подписали новый союзнический договор, а у меня состоялся разговор с Юнио, пробудивший меня от летаргического сна, в каком я пребывал вот уже несколько дней. Сообщив об окончании моей работы в качестве курьера, он рассказал, что ситуация в Германии осложнилась по вине ватиканского шпиона, которого не могут обнаружить тайные службы нацистов и который имеет отношение к отравлению Карты Творца; он хорошо владеет немецким, и его кодовое имя — Посланец. И добавил:

— Впрочем, нацисты считают, что его зовут Николас Эсторци. Они уверены, что он является членом древней католической секты убийц, копирующей организацию арабского происхождения, которые убивают ради достижения рая.

Кем бы там ни был Николас Эсторци, меня удивил тот факт, что Юнио упомянул криминальные группы, вышедшие из лона католической церкви.

Еще раз встретившись со Смитом номер два в Е-42, чтобы подробно изложить ему содержание своих бесед с принцем Чимой Виварини, а также назначив новое свидание с падре Сансовино в крипте церкви Святой Цецилии, я снова утратил интерес ко всему и даже стал подумывать о самоубийстве. Помню, на протяжении нескольких недель, пока Юнио безуспешно пытался найти мне работу в архитектурной мастерской, я читал биографии великих людей, по тем или иным причинам принявших решение уйти из жизни. Меня потрясла полная страданий и безысходности жизнь Эмилио Сальгари. Его сын Надир писал, что отец, не боявшийся тропических лесов и морских бурь, не смог выдержать прозаических нужд цивилизованной жизни, потому что бедность всегда была его самой верной спутницей, несмотря на то что книги Сальгари выходили большими тиражами. Однако больше всего меня поразила его трагическая смерть: он сделал себе харакири малайским крисом с изогнутым лезвием в далеком уголке Валь-Сан-Мартино, на отрогах туринских Альп, через шесть дней после того, как умерла его жена, актриса Аида Перуцци. В конце концов я решил, что примеру Сальгари следовать не стоит, тем более что Монтсе, насколько мне известно, была жива и здорова.

Мы доехали из Рима до Комо в комфортабельной carrozza

[53]

поезда, следовавшего в Лугано, и остановились в «Гранд-отель Сербеллони», старинной частной гостинице, построенной семейством Фриццони в 1852 году. Юнио и Габор заняли большие смежные комнаты (если память мне не изменяет, именно тогда я понял, какова сексуальная ориентация принца); я же обосновался в очень просторном и светлом люксе с видом на озеро в другом конце здания. Номер был обставлен французской мебелью, на окнах висели тяжелые бархатные шторы, на полу лежали старые персидские ковры; кроме того, помещение украшали chandeliers

[54]

из муранского хрусталя и фрески. Я никогда прежде не видел такой роскоши, и, разумеется, больше она в моей жизни не повторилась, так что воспоминание о тех днях можно сравнить с приятным сном, который по мере своего отдаления во времени все ярче врезается в память и вызывает все б

о

льшую нежность.

Погода снова наладилась, воздух стал чистым, прозрачным и бездонным, словно воды озера, наполняя собой все уголки пространства; на придорожных клумбах распускались яркие цветы; в общем, жизнь моя пропиталась вялой негой, какую способны испытывать лишь мышцы, отдыхающие после больших физических усилий. Потому что мое существование в Риме после отъезда Монтсе действительно требовало больших усилий. Я даже стал завидовать сельским жителям, сдержанным, спокойным и не столь активным в проявлении своих политических взглядов, нежели итальянцы-горожане. Юнио обычно говорил: «Они ведут себя как настоящие швейцарцы».

Должен признать, в те дни мне стало казаться, что рай не земле существует.

Почти каждое утро мы ходили «на природу», по выражению Юнио, как будто она и без того нас не окружала. В ресторане отеля нам готовили корзину с провизией и бутылку prosecco

[55]

, и Габор вез нас на машине к мысу Спартивенто, перешейку, разделявшему озеро на три рукава: правый — Лекко, левый — Комо — и среднюю северную часть. Оттуда открывался превосходный вид на горы, описанные Алессандро Манцони в романе «Обрученные», с грозными вершинами, покрытыми вечными снегами. Или же мы посещали расположенные в тамошних местах знаменитые виллы, чьи хозяева радушно принимали Юнио. Я до сих пор помню древние фамилии этих амфитрионов, чей домашний покой мы побеспокоили своим любопытством: Альдобрандини, Сфорца, Гонзага, Русполи, Боргезе и так далее. Однако чаще всего Габор садился за руль, и мы колесили по извилистым окрестным дорогам. А однажды утром мы сели на пристани Белладжо на traghetto

Однако этим не ограничились открытия, сделанные мною в те дни. Однажды утром, когда мы завтракали на одной из террас «Сербеллони» с видом на озеро, Юнио стал рассказывать мне о своем детстве (он охарактеризовал его как «блудное» из-за многочисленных путешествий и частой смены местожительства), о семье (из-за денег слишком разобщенной, вследствие чего каждый делал, что хотел) и даже намекнул на то, какой путь ему пришлось проделать, чтобы стать тем, кем он стал. Он объяснил свою преданность делу фашизма и приверженность националистической доктрине Гитлера «семейными обязательствами», поскольку прочные узы связывали его род с руководящими классами обоих движений. Он назвал себя человеком умеренно религиозным, чуждым всякого экстремизма, потому что в жизни им движут прежде всего практические соображения. Юнио хотелось, чтобы светское государство переняло некоторые католические ценности, а церковь согласилась с рядом светских постулатов. Таких, например, как развод.

В начале августа я стал работать в мастерской архитектора Бьяджо Рамадори. Этот человек не обладал архитектурным талантом, зато имел чутье, позволявшее ему заводить связи с нужными людьми. Благодаря этой способности налаживать контакт с представителями высших сфер власти Рамадори пообещали масштабный проект в Е-42. Однако 1 сентября 1939 года гитлеровские войска вступили в Польшу, после чего Франция и Англия вынуждены были объявить войну Германии. И то, что до сих пор являлось преимуществом и позволяло получать прибыль, теперь обернулось против архитектора Рамадори, поскольку ввиду возможного вступления Италии в вооруженный конфликт ему поручили спроектировать бункер для Дворца администрации. Эту работу ему предстояло осуществить под руководством Гаэтано Минуччи. Рамадори назвал поручение «пустячным делом» («принимая во внимание мой талант и услуги, оказанные мною режиму», — сказал он) и, чтобы уязвить Минуччи, который занимал пост главы архитектурного управления проектом, переложил всю работу на меня. Я так и не узнал об истинных причинах ссоры между Рамадори и Минуччи (полагаю, они были такими же, как у всех: ревность, зависть и высокомерие, позволяющее считать себя выше ближнего), но следствием ее стал поворот моей профессиональной карьеры на девяносто градусов: я стал работать на одного из лучших архитекторов того времени. Конечно, моя деятельность ограничивалась бункером Дворца администрации, но барабанная дробь войны звучала все громче и громче, сложилось так, что в мастерскую Минуччи заказы сыпались градом, а он, сосредоточившись главным образом на осуществлении проекта Е-42, поручал мне проектирование и разработку новых объектов.

Чтобы спроектировать бункер, нужно учитывать множество аспектов. Прежде всего бункер предназначен не для того, чтобы стать частью окружающего мира, а чтобы защищаться от него. Во-вторых, здесь мы имеем дело с архитектурой чрезвычайных ситуаций: она должна выстоять в момент катастрофы; поэтому такого рода здания обычно отличаются небольшими размерами и скромной отделкой. Внутренность бункера — не что иное, как залитая бетоном полость. Поэтому проект бункера, мягко говоря, это не голубая мечта архитектора.

Я стал тщательно изучать все существующие технологии защиты, применявшиеся в разных странах, начиная с войны четырнадцатого года, со знаменитой линии Мажино (лучшая из когда-либо воздвигавшихся линия укреплений; она насчитывала 108 основных оборонительных сооружений, разделенных расстоянием в 15 километров, множество менее крупных заградительных пунктов и более 100 километров крытых траншей и протянулась вдоль всей франко-германской границы, но в конечном счете себя не оправдала) до бельгийских стратегических сооружений, и пришел к выводу, что конструкция чешских бункеров действительно является новаторской. Традиционно бункеры всегда были ориентированы на линию вражеского наступления. Это значит, что артиллерия противника стреляла прямо по позициям, на которых располагались оборонные сооружения. Так вот, чешские инженеры решили эту проблему, обратив свои фортификации к врагу тылом. Преимущества очевидны: огонь неприятеля обрушивался на наименее уязвимую часть конструкции, в то время как оборона осуществлялась путем атаки на флаги, а не фронтальной. При таком размещении соседние бункеры защищали друг друга. Кроме того, все бункеры соединялись между собой телефонной линией, заложенной на большой глубине, и подземной сетью коридоров, служивших для переброски войск и доставки продовольствия и боеприпасов. Так что мне оставалось лишь последовать примеру чехов, улучшив некоторые детали.

Юнио воспользовался моей внезапной «славой» и порекомендовал меня компании «Хохтиф», главному конструкторскому предприятию Германии, с одним из руководителей которого я встретился в римском «Гранд-отеле». Договора мы не заключили, но тем не менее условились в ближайшем будущем работать вместе. Что и произошло, начиная с 1943 года.

Моя новая должность очень устроила Смита номер два, которому я, кроме информации, полученной от принца, начал поставлять также сведения, связанные с моей работой архитектора. Этот качественный скачок в моей шпионской «карьере» наполнил меня гордостью и даже заставил понять, что тайная служба может оказаться почетным ремеслом. Смит, который всегда был честен со мной, оценивая степень риска в выполняемом мною задании, предупредил, что с того момента, как я вручу ему первый чертеж, жизнь моя подвергнется серьезной опасности в том случае, если меня раскроют. Но на тот момент я уже принял для себя решение, что не стану поворачиваться спиной к новой войне, поскольку в ней на карте стояла уже не судьба маленькой страны, а будущее всего мира.

Война сожрала 1940 год с той же жадностью, с какой Германия заглатывала другие страны. Несмотря на советы итальянской политической верхушки и самого короля присоединиться к Германии, в первые месяцы года Муссолини колебался. Нежелание дуче вступать в войну объяснялось тем, что он знал, насколько ограничены возможности итальянской армии, хотя служба пропаганды и заявляла о ней всему миру как об одной из самых воинственных и подготовленных. Наконец, убедившись в неизбежности поражения Франции, он объявил ей и Великобритании войну: скорее из страха, что Италию наводнят немецкие войска в случае, если он не предпримет этого шага, чем вследствие уверенности в победе своих солдат на поле боя. Было 10 июня 1940 года, а в то время ни один здравомыслящий итальянец не сомневался в том, что Германия победит.

Однако неспособность итальянцев подчинить себе юг Франции, несмотря на то что немцы разгромили действовавшие там армейские части, предопределила судьбу дальнейшего участия войск Муссолини в вооруженном конфликте. Армия, возглавляемая герцогом Савойским, окружившим себя графами, герцогами, маркизами и верховными фашистскими иерархами, еле-еле продвигалась вперед по французской земле. Всего за несколько недель сражений было убито шестьсот человек и две тысячи ранено. Подписание перемирия положило конец военным действиям. Однако, несмотря на то что победительницей считалась Италия, условия мирного договора диктовала Германия, потому что именно она нанесла поражение французским войскам. Муссолини потребовал себе Корсику, Авиньон, Баланс, Лион, Тунис, Касабланку и еще ряд территорий меньшего значения. Гитлер, мотивируя свое поведение тем, что не следует унижать Францию, тем более теперь, когда он планирует использовать ее как плацдарм для нападения на Англию, позволил Италии создать демилитаризованную зону на узкой полоске протяженностью в пятьдесят километров на итало-французской границе и еще одну — на границе Ливии и Туниса.

После неудач итальянской армии сначала в британском Египте, а позже в Греции немцам пришлось прийти им на помощь, и это обстоятельство окончательно подорвало веру большинства итальянцев в своих солдат и в своего дуче.

Хотя Юнио не осмеливался выражать разочарование открыто, в начале октября 1940 года он стал активно контактировать с СС. 15 октября он снова отправился в Вевельсбург, где его ожидал Гиммлер. Кажется, он намеревался в свите Гитлера двинуться в Андайю, где у фюрера была запланирована встреча с Франко, чтобы потом сопроводить рейхсфюрера в его дальнейшем путешествии в Мадрид и Барселону. Позже Юнио рассказал мне одну из историй, которые так нравилось слушать Смиту номер два. Речь шла о катарской легенде, согласно которой Чаша Христа находилась в замке Монсегюр, на юге Франции, попав туда незадолго до падения крепости в 1244 году. Однако Монсегюр высился на фундаменте из цельного камня, и это навело ученых, мечтавших обнаружить Святой Грааль, на мысль, что он хранится в одной из пещер монастыря Монтсеррат, по другую сторону франко-испанской границы. Так что Гиммлер принял решение ехать в Монтсеррат, чтобы осмотреть тайные подземелья барселонского монастыря. Кроме Юнио, в экспедицию Гиммлера входили еще двадцать человек; среди прочих — Гюнтер Алькен, редактор журнала «Дас шварце корпс», начальник штаба генерал Карл Вольф и странный персонаж по имени Отто Ран. Я говорю — странный, потому что Ран был экспертом по средневековой литературе и истории катаров, автором книги «Крестовый поход на Грааль» и еще одной весьма любопытной работы — «Трон Люцифера», одного из любимых произведений Гиммлера, в переплете из хромовой кожи, распространявшегося среди двух тысяч высших офицеров СС. Но у Рана, дослужившегося до высокого чина в генеральном штабе Гиммлера, была одна проблема: бабушку его звали Клара Гамбургер, а прадеда — Лео Кучер. Типичные для Европы еврейские фамилии, но вследствие этого его решили «уничтожить», чтобы он продолжал оказывать услуги СС под другим именем.

Таким образом Отто Ран превратился в Рудольфа Рана. Я обращаю особое внимание на этого персонажа, потому что в последние месяцы оккупации его назначат германским послом в Риме.

Я не понимал, зачем понадобился Монтсе мой адрес (ведь она говорила, что лучше нам не писать друг другу), пока однажды холодным, дождливым декабрьским утром она не появилась у меня на пороге. Когда я увидел ее в дверной глазок, мне показалось, что она только что вынырнула из воды: волосы ее намокли, по лицу текли дождевые капли. Она не была накрашена и куталась от холода в старое шерстяное пальто, красноречиво свидетельствовавшее о том, в какой суровой бедности она живет. Несмотря на это, красота ее нисколько не поблекла. Лицо сохраняло ровное выражение, большие зеленые глаза блестели, в них читалось спокойствие и здравомыслие. Заглянув в них, чувствуешь себя моряком, после долгого и утомительного плавания заметившим на горизонте луч света, исходящий от маяка, который приведет его в порт. Да, такие глаза вселяли уверенность.

— Монтсе! Как я рад! — воскликнул я.

Она не поцеловала меня, а коснулась моих губ тонкими пальцами.

— Подожди, я вся мокрая, — объяснила она.

Я много раз представлял себе нашу встречу, но эта принесла мне полное разочарование. На какой-то момент мне даже показалось, что передо мной стоит незнакомка. Она взглядом попросила у меня что-нибудь теплое, чтобы согреться.