Сознание возвращалось какими-то урывками. То толкало в бок чем-то твёрдым на ухабах дороги, то снова окуналось в тёмную ночь. Что с ним произошло, и куда его везли — вот два вопроса, которые всплывали из небытия вместе с замутнённым сознанием. По всему чувствовалось, что везли в горы, это можно было определить по углу наклона уазика-буханки, по надрывному на некоторых участках дороги рёву машины.

Тело, скрученное накрепко какими-то толи верёвками, толи жгутами, болезненно откликалось на каждую встряску. Во рту пряно ощущался раскисший от слюны валик скомканной ткани. Когда сознание вернулось окончательно, он приоткрыл левый слипшийся глаз, правая сторона головы упиралась в шаткий пол «уазика», и постарался осмотреться. Вокруг царила непроглядная темнота, изредка нарушаемая несколькими огоньками от сигарет. Лежавший на полу мог лишь болезненно ощутить своими рёбрами обутые в войсковые берцы ноги сидящих в салоне «буханки».

Последнее, что вспоминалось, это шашлычня на рынке в Гикало. И зачем он поехал туда на машине этого совсем незнакомого парня? Всего-то пошёл поесть пельменей в пельменную Толстой-Юрта. А тут этот подсел, сказал, что из комендатуры. И уговорил съездить развеяться, шашлыка поесть хорошего…

На улице майская жара, в шашлычне угарный смрад перегоревшего курдючного жира. И что он попёрся туда один, без сопровождения и прикрытия. Хотелось побыть наедине с самим собой, подумать о том, что случилось, прикинуть свою жизнь на будущее. Местный галдёж на неродном русскому сердцу языке, души не затрагивал, мыслить не мешал, а лишь обострял чувства.

Так… Он сидел один, пил пиво и ел пережаренный вонючий шашлык… В небольшом прогорклом зальчике на несколько засаленных курдючным жиром столиков, кроме него сидели ещё несколько местных. Они не пили, а только ели… Как же звали этого парня? Нет, не вспомнить…

Войсковой разведчик Николай за ликвидацию банды боевиков Ночного волка Исы Ахъядова и предотвращение терактов в Сыктывкаре и Иваново получил третью полковничью звезду, чем очень гордился. Но продолжал носить подполковничьи погоны — резон в этом был следующий, во-первых, незаметнее передвигаться по территории, увы, не совсем дружественного России внутрироссийского региона, во вторых, люди идут на контакт с подполковником веселее, чем с полковником.

Он ехал на своей бронированной «Ниве», замаскированной под обычную штатную машинёнку «Чеченнефти» на очередную «стрелку» со своим информатором шашлычником Исмаилом на центральный рынок в Гикало, и думал об этом старом лисе.

Исмаил Мерзоев с компетентными органами дело имел еще при советской власти. Сейчас ему было уже под семьдесят. Что-то очень страшное произошло с его участием в середине пятидесятых годов. Что-то такое, что до сих пор саднило душу человека и не давало ему покоя, не давало ему основания для того, чтобы с вершины своих мудрых лет взять да и послать на три русские буквы этого фраерка в погонах Николая. С тех пор его так и передавал из рук в руки заезжавший в Чечню служивый люд по потребам государства Российского. Когда Федор пропал почти на три месяца из его поля зрения, перестал захаживать в шашлычную и звонить, Исмаил было, уже подумал, что всё, ярмо на шее рассосалось само собой. Однако, как, оказалось, рано радовался старый чеченец. За Федором, вон, заявился Николай, а после него кто появится, может, Петр какой-нибудь…

Личный водитель и охранник Николая, как всегда, что-то негромко насвистывал под нос.

— Не свисти, денег не будет,— как обычно пошутил разведчик.

Милиционеры из Коми выехали в командировку в самом начале марта. Поезд отправился от сыктывкарского перрона в час ночи. Было морозно и холодно от сквозящего вдоль железнодорожной полосы северного ветра. Военный эшелон, состоящий из четырёх вагонов, трёх пассажирских для ста пятидесяти человек личного состава и одного товарно-почтового с провиантом, стройматериалами, «гуманитаркой», вооружением и иной военной амуницией, прицепили к местному составу, который ходил до узловой станции Микунь и тащился дальше в северном направлении. В Микуни состав перецепляли к воркутинскому поезду, шедшему до Новороссийска. Затем добирались до Минвод, а дальше, как поётся в известной среди российских «солдат удачи» и иных контрактников песне: «На Моздок, на Моздок…»

Как водится, на вокзале было много провожающих. Все они небольшими стайками кучковались со своими отбывающими в Чечню родными и близкими ребятами в милицейской полевой форме в залах ожидания и вдоль перрона. Какие-то два пьяных придурка ходили по всему этому пространству и дико орали:

— Ярик! Где же ты, Ярик?!

Но Ярик всё никак не находился. И они продолжали орать, внося в процесс проводов некую изюминку. Вскоре для торжественного построения должен был прибыть министр, и замполит оперативной группы майор Валерий Петрович Вихров выловил этих двоих у входа на вокзал, оказавшихся двумя инспекторами из отдела связи, разыскивающими своего товарища по службе, тоже прапорщика милиции, будущего связиста оперативной группы Грозненского района Чеченской Республики. Разговор был короток:

— Стоять!— это Вихров.

Павелецкий встречал гостя. Гостем был подполковник милиции Михаил Николаевич Александров, который в ГУВД Ставропольского края занимал должность заместителя начальника по криминальной милиции. Это был высокий человек средних лет с густой кудрявой шевелюрой смоляных волос, тронутых по вискам сединой, лицо Александрова было не по годам испещрено глубокими морщинами. Сергею Ивановичу своим обликом гость напоминал известного актёра немецкого кино Гойко Митича, снявшегося в нескольких кинолентах о северо-американских индейцах.

После того, как верный своему долгу Анатолий предупредил командира о визите незнакомца, Александров вошёл в кабинет:

— Здравия желаю,— сказал он по-военному и протянул для приветствия руку.

— И вам того же,— улыбаясь, ответил Павелецкий,— проходите, присаживайтесь…

На столе красовалась бутылка коньяка, всякие фрукты-шмрукты, колбас-момбас и другая закусь. В помещении было прохладно, работал кондиционер. Традиционно телевизор вещал грозненскую программу, на этот раз передавали концерт.

Небо над посёлком, подпираемое столбами уютного дыма из печных труб, было усыпано мелкими манящими мальчика звёздами так густо, словно Эдькин нос-кнопка веснушками в марте. Дома, будто заплывшие белым жиром шкварки на остывшей к утру сковородке прятались в высоких, под самую крышу сугробах, и как волки сквозь еловый лапник, поглядывали на маленького путника холодными угольями окон. Воздух застыл, словно лёд в кадке. Ни ветерка, ни звука не было в уставшем на лесосеках посёлке. Только скрип искрящегося в лунных бликах снега под валенками Эдика нарушал эту космическую тишину. Нарушал, свидетельствуя о том, что ещё теплится огонёк в этой забытой богом и, в общем-то, не нужной нормальным людям керосинке.

Эдька Вартанов брёл, удивляясь красоте мира, к лесопунктовским гаражам с мехмастерскими, ютившимися на берегу спящей Выми за нижним складом. Там чадила трубой кочегарка. В ней дед Эдьки Вартанова Иван Петрович Шулепов, бывший охранник местной зоны строгого режима, будучи на военной пенсии, подрабатывал последние полгода.

Своего деда Ваню мальчик любил беззаветно, так, как любят дикие звери волю, а домашние хозяйскую кормящую руку. Эдька прощал деду его слабости и любил его страсть пофилософствовать о жизни и о мировом порядке вещей. Иван Петрович называл себя не кочегаром, как величали его остальные люди, а оператором котельных установок. Он был мягок нравом и уважаем всеми за золотые руки и незлобивый характер. Одно мешало Эдьке любить деда ещё чуточку больше, чем он его любил. Дед, особенно в последнее время, когда упала с плеч тяжесть пусть незначительной в масштабах страны, но службы, запил горькую без оглядки с закуской и без оной. Шли к нему люди, прибитые тяжкой жизнью, за советом и помощью, да и просто душу излить. А такой разговор на Руси между мужиками всухомятку без «Пшеничной» ну ни туды и ни сюды, словно речка без воды…

В кочегарке было пусто. Впечатление пустоты усиливала расточительная высота потолков. Монотонно гудела печь под котлами. Где-то в углу скреблись крысы. Эдик обошёл всё помещение, но деда не обнаружил. Дежурство точно было его. Рядом с топчаном стояла знакомая полевая сумка.

Мальчик не стал терять время даром, опустил ранец на стол, сам уселся на табурет и стал старательно писать прописи, заданные учительницей на дом. Выводя буквы и палочки, он увлёкся и не услышал скрипа снега на улице. Поэтому испугался, когда входная дверь неожиданно со стуком отворилась. В проёме неуверенно ворочалась заснеженная фигура. Сквозь поваливший с улицы морозный туман. Эдик узнал деда. Телогрейка Ивана Петровича зацепилась хлястиком за засов, это не давало ему войти. Раскачиваясь всем телом из стороны в сторону и беспомощно шаря руками, дед никак не мог понять, что за сила удерживает его на пороге. Увидев внука, он заулыбался и почти завопил: