В первый раз в жизни Ливия Пертини влюбилась в тот самый день, когда ее любимица, буйволица Пупетта, победила на конкурсе красоты.

С незапамятных времен жители деревни Фишино в праздник урожая абрикосов устраивали не только состязание на самый вкусный абрикос, из тех, что зрели в многочисленных садиках, тянувшихся по склонам горы Везувия, но еще и конкурс на самую красивую девушку здешней округи. Соревнование по абрикосам бессменно проводил отец Ливии Нино, так как, казалось, именно у него, хозяина деревенской остерии, самый изысканный гастрономический вкус; главным же судьей конкурса красавиц был священник Дон Бернардо, потому что, считали все, мужчина, принявший обряд безбрачия, как раз и может внести должную объективность в подобное мероприятие.

В сравнении с абрикосовым соревнованием конкурс красавиц обычно проводился с меньшим азартом. Отчасти, возможно, потому, что тут обходилось без подкупа, взяток или кражи из чужого сада, постоянно случавшихся при абрикосовом конкурсе. Но еще и потому, что почти все деревенские девушки были сплошь темноволосые, с оливковой кожей и округлыми формами, что немудрено при здешней жизни на свежем воздухе и постоянном употреблении пасты. Потому определить, в которой из девиц означенные черты слились в наиболее привлекательном виде, особого труда не составляло. С абрикосами же дело обстояло совсем иначе. При каждом извержении Везувий покрывал свои склоны плотным слоем превосходного натурального удобрения — поташа. Выходило, будто сама гора способствует возникновению многих плодов и овощей, каких больше нигде во всей Италии не найдешь, а значит и расцвету кулинарного искусства, что с лихвой окупало ущерб от бедствий, случавшихся время от времени в этой местности. Появились новые разновидности абрикосов — тугощекие «Cafona», сочные «Palummella», сладкие с горчинкой «Boccuccia liscia», похожие на персик «Pellecchiella» и — с колючей кожицей, притом необыкновенно сочные — «Spinosa». Каждый сорт имел своих горячих поборников, и суждения вокруг достойнейшего вызывали, пожалуй, ничуть не меньше горячих дебатов, чем случалось при выборе крестьянина, взрастившего самый лучший плод.

Ливия ушла с головой в работу, ей было вовсе не до этих состязаний. Любой праздник для маленькой остерии означал, что приготовление обеда в этот день требует времени много больше, чем обычно. Поднявшись до рассвета, Ливия и ее сестра Мариза готовили посуду, чтобы потом выставить на столики, тянувшиеся по всей длине террасы, укрытой от нещадного полуденного солнца оплетавшим ее виноградом. Да и вообще Ливия косо смотрела на эти конкурсы: в смысле абрикосов — тут, как говорится, на вкус, на цвет… Что до отбора красавиц — девчонки в деревне всем известны. Уже заранее все знали, что победу присудят кому-нибудь из сестер Фарелли, и ей, Ливии, незачем выставляться и позориться на радость победительнице. Словом, в то время как односельчане, сойдясь на площади, спорили, подбадривали участвующих, шикали, били в ладоши, Ливия, сосредоточившись на приготовлении закусок, проворно уворачивала burrata в свежие листья асфоделя.

— Эй! — выкрикнул юношеский голос из помещения, служившего одновременно и баром, и залом. — Есть кто-нибудь?

После обеда пошли в ход и кастаньеты, и аккордеон, как бывало всегда в праздничный день. На таммурро, похожем на громадный тамбурин барабане из натянутой козьей кожи, кто-то, точно поддразнивая, принялся негромко выстукивать, зажигательно, ритмично, и все от мала до велика пустились в пляс. Дети плясали с дедушками и бабушками; маленькие девочки учились движениям, примостившись ножками поверх дедовских ботинок; матери кружились, придерживая у груди младенцев. Ну а солдаты, как и участницы конкурса, то и дело выставлялись друг перед дружкой, девушки грациозно извивались, юноши щеголяли всякими акробатическими вывертами.

— Занятая, станцуешь со мной тарантеллу? — спросил Энцо, когда Ливия с кучей грязных тарелок проходила мимо.

— Еще чего! Сплетен не оберешься. Кстати, хватит обзываться. Меня Ливия зовут.

— Значит, Занятая уже не Занятая?

— Как видишь.

Случилось нечто из ряда вон: у Ливии подгорел лук. И не просто лук, а для ее знаменитого sugo genovese,

[8]

вкуснейшего соуса из мелко нарезанного лука, приправленного крепким мясным бульоном с нашинкованными сельдереем и петрушкой. Этот соус вместе с pummarola

[9]

и рагу образует божественную троицу неаполитанских соусов к пасте. Чтобы приготовить истинный дженовезе, лук около пяти часов надо томить на самом крохотном огне, время от времени помешивая, чтобы не приставал ко дну кастрюли, и спрыскивая водой, если покажется, что подсыхает. Лук — удивительный продукт, ибо приготовленный таким образом он почти полностью утрачивает свой луковый вкус, превращаясь в исключительно сладкое и ароматное варенье. Но если случится, что хоть чуточка подгорит, горьковатый привкус грозит испортить все блюдо.

С самого раннего детства у Ливии ни разу в дженовезе лук не подгорал, но сегодня все посетители ресторанчика, наматывая на вилку и запуская в рот пасту, уловили в соусе легкую горчинку. Переглядывались, но молча, без слов.

— Ну, как мясо? — спросила Ливия, выходя, чтобы забрать грязные тарелки. Не дожидаясь ответа, она уже на изгиб локтя составляла их в стопку.

— Ливия, — тихо сказал старый крестьянин Джузеппе, — а ведь мяса-то еще и не было.

— Как не было? — удивленно переспросила та. — Ой, правда! Сейчас несу!

Правила приличия в Фишино отличались одновременно и либеральностью, и строгостью. Поскольку Ливия с Энцо были официально помолвлены, им в общем-то не возбранялось, украдкой ускользнув на сеновал, валяться в сене, целоваться и миловаться до умопомрачения. Но при этом считалось, что оба должны хранить целомудрие до самой брачной ночи. А уж как там у них в промежутке случится — дело темное.

Одним из множества плюсов этих проверенных и испытанных обычаев было то, что они вынуждали мужчину проявлять куда большую изобретательность, чем при привычном сношении с женщиной, лишенном особых затей, после чего следует сон. Вскоре Энцо обнаружил, что, несмотря на внешнюю сдержанность, темперамент у Ливии неистовый.

— Вот что, — сказала она в первый же раз, когда они оказались на сеновале, — хочу, чтоб ты себе уяснил. Я с тобой в сарае потому, что мне противно, как моя сестрица пялится и хихикает каждый раз, когда видит нас вместе, а вовсе не потому, что мне хочется, чтоб ты щекотал меня своим языком. Позаботься, пожалуйста, не распускать руки.

— Ясно, никакого языка, никаких рук, — кивнул он. — А от каких еще частей тела прикажешь отказаться? Может, от ног?

— Ноги оставь, только не вздумай лезть на меня с ногами!

— Дальше ехать нельзя, — сказал водитель, выруливая на обочину. — Ривьера — это там, — он указал пальцем, — внизу. Если вам удастся пробраться через развалины.

Он проследил, как Джеймс неуклюже спускается со своего насеста поверх груды ящиков с патронами, после чего весело козырнул:

— Удачи, сэр!

И запустил двигатель мощного грузовика «К-60».

Джеймс Гулд подхватил свой вещевой мешок и ранцы, приладив их на себе крайне неуклюже: тяжелый вещевой мешок оттягивал одно плечо, ранцы свисали с другого.

Служба армейской контрразведки была о себе явно высокого мнения, и это было очевидно с первого взгляда. Ее нынешняя штаб-квартира располагалась в старинном palazzo,

[19]

несколько внешне пострадавшем, но все еще несущем следы былого величия. В громадном вестибюле поблекшая фреска изображала нимф и сатиров, которые что-то не поделили за пиршественным столом. Джеймс прошел во внутренний двор, где обнаружил одно лимоновое дерево и два пары новеньких джипов.

— Эй! — негромко окликнул он.

В одном из окон, выходящих во двор, он заметил ординарца в американской военной форме, перебегавшего из одной комнаты в другую со стопкой папок.

— Простите, — Джеймс, перегнулся через подоконник внутрь, — я ищу службу британской армейской контрразведки.

— Это выше, — равнодушно бросил ординарец через плечо.

Ливия Пертини с грохотом составила кастрюли и, сверкнув глазами на отца, крикнула:

— Как готовить, если не из чего?

Отец развел руками:

— Альберто Сиенца пришел, покушать хочет.

— Этот прохвост? Только и норовит своим свиным рылом в корыто. Надо же, и как его жирное брюхо не лопнет!

Всего за четыре года все изменилось до неузнаваемости. Когда Муссолини объявил о начале войны, иные итальянки посчитали, что он, как всякий итальянец, выдрючивается; что он ввязался в драку просто так, ради показухи. Но мужская сторона думала иначе, многие верили, что «дуче» спасает страну от краха. Союз с Гитлером был для них лишь очередным подтверждением того, что Муссолини понял, с какой стороны надо мазать хлеб маслом.

Энцо поцеловал Ливию, махнул рукой и отбыл с уверенностью, что через пару месяцев вернется домой. Но вот стали приходить первые сообщения об отступлении войск. Из Африки, из Греции, а потом и из России шли письма.

Уважаемые синьор и синьора, правительство с глубочайшим прискорбием имеет честь сообщить вам о героическом самопожертвовании вашего сына…

Порой куда хуже было полное отсутствие вестей: когда письма от любимого просто перестают приходить, как и случилось у Ливии. Мариза из Фишино писала, что, бывает, крестьянки просят, чтоб она, воспользовавшись своим даром, сказала им, жив ли еще или нет их муж ли сын. Мариза всегда отнекивалась, уверяя соседок, что так далеко видеть не может; но Ливии порой признавалась, дескать, такой-то или такой-то домой уже никогда не вернется.

В Торе Эль Греко стояли немецкие солдаты, голубоглазые, таких Ливия прежде никогда не встречала. Сначала показалось, хоть и в форме, и при оружии, но ведут себя дружелюбно. В конце-то концов, вместе воюем, вместе побеждаем. Но парней, которые добровольно в армию не шли, стали забирать силой, устраивали крупные rastrellamenti,

[24]

сгоняли на трудовой фронт. Ранним утром немцы рыскали по домам, распахивали шкафы, простукивали стены в поисках тайников, дубасили своими тяжелыми сапогами в двери, и их овчарки остервенело лаяли, будоража всю округу.

Исчез белый хлеб, какой перед войной пекли местные пекари. Карточек хватало только на черствую черную буханку с железной коркой, под которой было пусто, если не считать скудной клеклой и пресной мякоти. В квартирке родителей Энцо с уходом мужчин осталось четверо женщин, но за все четыре карточки можно было на неделю получить всего одну буханку, немного пасты и горстку бобов.

Как-то ночью Ливия проснулась от странной вспышки света за окном, за ней последовал оглушительный рев. Вскочив с кровати, на которой теперь она спала вместе с Кончеттой, младшей сестренкой Энцо, Ливия кинулась к окну понять, что происходит. И опешила. Небо под черной тучей самолетов было сплошь залито неповторимым сиянием, призрачно-серебристым, мерцающим, лучистым, взрываемым сотнями летящих вниз вспышек.

Почуяв, что Джеймс проснулся, маленькая ящерка поспешно юркнула в трещину на стене. Впервые за много месяцев ему выпала роскошь спать в одиночестве, к тому же на необъятной кровати, потому сначала Джеймс не мог сообразить, где находится. Потом он увидал разрисованные ставни, прикрывавшие высокие окна. Встал с постели, подошел, раздвинул. Рисунок ставень в духе trompe d'oeil

[25]

в точности воспроизводил вид на Неаполитанский залив за окном, правда вместо военных кораблей в нарисованном море резвились обнаженные нимфы.

Надев форму, Джеймс побрился у покрытого бурыми пятнами зеркала под пытливым взглядом серебряного херувима. Его раздражало, что бриться по-прежнему приходится раз в неделю. Прищурившись, вгляделся в свое отражение. Благодаря пышной мыльной пене на подбородке можно было представить, как бы он смотрелся с бородой, — явно старше, солидней. Стоило соскоблить со щек мыло, и снова из зеркала на него смотрела мальчишеская физиономия. Правда, Джеймсу показалось, будто вьющиеся, темные с рыжинкой волосы уже редеют на затылке. Некоторые утверждали, что волосы выпадают от армейского шампуня. Нет-нет, решил он, в двадцать два года лысеть еще не пора.

В университете Джеймс был студентом классического факультета. В истории и в языке Древнего Рима он чувствовал некую надежность, ведь все это имело отношение к империи, в чем-то схожей с той, какой была признана служить и его культура. И еще этот предмет имел то явное преимущество, что в нем столько веков ничего не менялось. Латынью овладеть не трудней, чем игрой в крикет, даже много легче: стоит усвоить набор определенных грамматических правил, и уже все предельно ясно, пусть даже нет возможности справиться у живого древнего римлянина, так это или нет. Когда Джеймса призвали, его лингвистических способностей оказалось достаточно, чтобы определить его по разведывательной линии — точнее говоря, в Службу армейской контрразведки, — где ему предложили выучить на выбор один из трех языков: итальянский, французский или арабский. Итальянский показался ему наиболее близким к латыни, и Джеймс выбрал его. И не без удовольствия пробыл несколько недель под опекой меланхоличного тосканского графа, заставлявшего его читать вслух Данте, пока Джеймс не достиг беглости. После чего по типичному для армейской контрразведки разгильдяйству его услали в Африку. Чтобы добиться переброски в Европу, Джеймсу пришлось прибегнуть к помощи своего командира.

Джеймс пошел взглянуть, здесь ли еще Джексон, хотя вечером тот обмолвился, что ему завтра вставать рано, и, судя по всему, уже отбыл. Джеймс решил начать день с осмотра места своего нового назначения. На этом этаже было, наверное, с дюжину просторных комнат, располагавшихся по кругу над внутренним двориком. В первой комнате оказалась кухня, там также стояла жестяная ванна. По-видимому, это было хозяйство вольнонаемного Маллони. Джеймс заглянул в буфеты, они были пусты, не считая нескольких жестянок из армейского рациона. У Джеймса заныло сердце — на каждой значилось: «Тушенка с овощами»; ему ли не знать эту малосъедобную дрянь, последние года полтора он только ею питался. Похоже, кроме нее, у Маллони для приготовления пищи не имелось практически ничего.

Следующая комната была гораздо просторней. Едва Джеймс вошел, двое мужчин в штатском подняли над столами головы.