В книгу писателя и журналиста Аркана Карива (1963–2012) вошли два его романа, а также разнообразная малая проза (рассказы, эссе, рецензии), написанная для периодики. Роман «Однажды в Бишкеке», публикуемый впервые и законченный автором незадолго до смерти, имеет подзаголовок: «роман про любовь». Герой романа все тот же Мартын Зильбер, своеобразное alter ego автора, известный его читателям по роману «Переводчик». Авантюрный сюжет, построенный на современных политических реалиях, на сей раз приводит Зильбера в Бишкек, для участия в предвыборной кампании одного из кандидатов в президенты.
Предисловие
Аркадий Юрьевич Карабчиевский, более известный как Аркан Карив, родившийся и умерший в Москве, хотя половину жизни прожил в Израиле, был моим близким другом, от чего глупо и нечестно было бы отстраняться в попытке сделать эти строки более академичными и менее предвзятыми.
В каждой очерченной субкультуре — будь то русский интернет первых медленных модемов, московский андеграунд разваливающихся восьмидесятых или окололитературный эмиграционный круг — всегда есть человек, само присутствие которого более важно для формирования времени и среды, чем его собственные произведения и достижения. Для послевоенного Израиля таким был, например, польский нелегал Марек Хласко, автор неряшливой хроники «Красивые, двадцатилетние». Таким в нашей юности был Исраэль Малер, владелец книжного магазина в Иерусалиме, соиздатель одного из томов знаменитой парижской «Мулеты», советник и собеседник, который и познакомил меня с Арканом Каривом незадолго до своей смерти. Аркан купил в его магазине Хласко в первом русском переводе и сразу же отдал мне — потому что у него уже был этот текст, разумеется, в оригинале.
Аркан ценил таких людей и сам был таким — бездомный, бессемейный, неухоженный, полиглот, кавалер, тангеро, корреспондент, переводчик, телезвезда безрыбья, красивый, двадцатилетний и какой-то немыслимый европеец и в растрескивающемся Негеве, и в кокетничающей Москве.
Литературные пристрастия Аркана очевидны, а для его времени и образа жизни естественны: Набоков, Тынянов, Довлатов — сухой паек русского путешественника, набор обязательных поколенческих паролей и явок — Бродский, Кибиров, Пригов. Но меня никогда не покидало ощущение, что все это вынужденный багаж, который жалко и подло бросить, но которым Аркан тяготился. По-настоящему он расцветал только на смежной почве, на стыке и сломе жанров и языков. Он был прекрасным редактором, щедрым и внимательным — таким, какого, безусловно, заслужил и требовал сам, но так, к несчастью, и не обрел. Он был хорошим переводчиком, дорожил и уважал это мастерство в себе и в других настолько, что сделал переводчиком своего единственного героя — Мартына, и свой главный труд — учебник современного иврита «Слово за слово» — написал именно с этой, приглушенной интонацией спокойного высказывания и сотворчества, с тем глубоким пониманием ритма и адресата, которым владеет истинный синхронист.
ПЕРЕВОДЧИК
(роман)
Пролог
Я проснулся, как всегда, за пять минут до запланированного взрыва будильника, обезвредил его вслепую, сунул в рот сигарету, потянулся до первого сладкого хруста и, откинувшись на подушке, вспомнил, что очень хочу писать и что сегодня — первый день милуим
[1]
.
Часть первая
Библиотечный день
Глава I. Утро. Кофе. Сборы
Шаркающей кавалерийской походкой в аляповатых иерусалимских декорациях вошел в русскую речь весенний месяц нисан. На самом деле это всего лишь апрель, месяц моего рождения, в который Солнце покидает пылкого придурка Овна и разливается мягким теплом по ленивому, но страстному Тельцу. Пробуждается природа, едут капелью крыши, распускаются почки.
Я сам как набухшая почка: томительные ожидания детства-отрочества-юности и клятвенные обещания молодости распирают меня изнутри; с каждым годом их становится все больше, и давят они сильнее. Однажды (в этом не может быть сомнений) я распущусь прекрасным цветком, хоть бы и пришлось для этого лопнуть.
С сигаретой в зубах и немигающим взглядом я застыл над унитазом фигурой мадам Тюссо. А в комнате звонил телефон. После шестого звонка включился ответчик и, расшаркавшись за меня в реверансах, предложил оставить сообщение после сигнала. Би-и-ип! —
Глава II. Экскурсия. Старый город. Знакомство
Весенний месяц нисан отмечен народной мудростью, как месяц ненадежный, дурной, переменчивый. Над робеющим ранимым солнцем глумятся оборванные юркие облака. Ветерок дует с подтекстом. Погода стоит неверная, демисезонная. Но зато белесый зной летнего иерусалимского камня еще не вытеснил пастельную оранжевость зимы. Воздух пока еще дрожит не от жары, а от нежности. Душа полна волнующих предчувствий. Так хочется пустить кораблик по ручью! И втюриться в кого-нибудь по горло.
— А где мы будем нынче жрать, Альбертик? А? Мне манчес истерзали весь желудок.
— Не знаю. По дороге решим. Ключи мои не видел? Куда я, блин, ключи от машины свои дел?!
«Знай и люби свой гороскоп!»
Юппи утверждает, что никогда в жизни не поймет двух вещей: что такое секс и почему не падают самолеты. Я согласен с ним только наполовину. Самолеты — это, конечно, полная загадка, но в сексе, друзья мои, смею думать, я кое-что понимаю. Как говаривала Мэй Уэст, у меня с сексом много общего. Достаточно бросить беглый взгляд на мою натальную карту.
Венера в Овне в Восьмом доме.
Рядовой астролог недолго думая скажет, что этот аспект указывает на пылкую в сердечных делах натуру. Будет, в общем-то, прав. Хотя и неточен. Неточность в слове — вот что в глазах многих делает астрологию продажной девкой и лженаукой. Между тем истинная задача этой дисциплины как раз и заключается в поиске нужных слов. Моя мама, например, ласково называла меня похотливой скотиной, — поразительная точность попадания там, где другие увидели бы только расплывчатый образ: трогательного подростка, безнадежно влюбленного в одноклассницу с двумя косичками и строгим взглядом.
Восьмой дом символизирует секс, смерть и приключения. Овен — разгоряченного козла. Венера — любовный этикет. Составьте теперь их вместе, и легендарный поручик Ржевский возникнет перед вами во всем своем анекдотическом великолепии: «Прошу пардона, мадам! Не будучи представленным, …ись не желаете?» На справедливое удивление корнета «но ведь так можно и получить!» Ржевский, если помните, отвечает: «Бывало, получал. Но чаще все-таки …ся!» Согласитесь, что удачливость поручика не имеет логического объяснения. Тем более убедительным представляется объяснение астрологическое: как и у меня, в гороскопе Ржевского Венера находится в легком аспекте с Юпитером — планетой счастья и удачи; шальной, ничем не заслуженной прухи.
Глава III. Кибуц. Арабский рынок. В городском парке
Когда окажетесь в наших краях, то, если и не попадете на экскурсию «Иерусалим Мартына Зильбера», а станете, подобно многим другим гостям столицы, пить и гастрономничать дни напролет в мансарде
У Доброго Поэта
[11]
, вы все равно в какой-то момент неминуемо окажетесь возле Яффских ворот. В этот самый момент (а он может наступить совершенно неожиданно и даже вопреки вашей воле, ибо так устроен святой для каждого монотеиста город) не пожалейте пяти долларов — снимитесь на добрую память в уличном ателье «Повремени, мгновенье!», которое создал, пестует и на доходы с которого водит иногда меня по ресторанам мой друг Альберт Эйнштейн.
Выберите уже сейчас, кем вы хотите быть: Иисусом, Марией, Вараввой или Пилатом. Все эти образы аккуратно прописаны художником Михой Алюковым (я — гиперреалист, бля!) по большому — два на два метра — куску картона. Не хватает только лиц. Решайте, в кого вам хотелось бы вставить свое. Всего за пять долларов. Без комплексов нагнуться и вставить, беря пример вон с той бодрой американской babushki лет восьмидесяти в оранжевых бриджах и кедах на босу ногу.
— Пиздец Мария! — восхитился Эйнштейн.
«Суд, фурфочка, кибуц» (телега)
Знаете, кем был Эйнштейн до репатриации? Не знаете! Так я вам скажу: до репатриации Эйнштейн, как и все мы, был дворником. А вот кем он стал после репатриации, вы ни за что не догадаетесь: кибуцником! И, что удивительно, в кибуц он подался совершенно из тех же соображений, которые в свое время привели его в дворницкую: кормежка по Женевской конвенции и дармовое жилье.
Программа «Первый дом на родине» определила Эйнштейна в кибуц Яд-Мордехай. А кибуцный совет распределил его в коровник. Не подумайте, что моему другу приходилось с наполненными комбикормом ведрами бегать по колено в навозе — вовсе нет. От него требовалось только наблюдать за машинной дойкой. Доильный аппарат имеет несколько скоростей. Истинный воспитанник физматшколы, Эйнштейн смекнул, что чем выше скорость, тем короче процесс. Коровы-рекордсменки носились в его смену по кругу как угорелые. Быстренько отдоив несчастных животных, Эйнштейн отправлялся в свой караван
[13]
, валился на койку и читал «Графа Монте-Кристо» и «Как закалялась сталь» — единственные книги на русском языке, которые ему удалось обнаружить в кибуцной библиотеке.
Когда коровы из тучных начали превращаться в скучных и тощих, за Эйнштейном была установлена слежка, и тайное стало явным. Эйнштейн отделался суровым внушением и был переведен на черную кухонную работу в принадлежащий кибуцу придорожный ресторанчик. Меню этого заведения прямо с обочины шоссе завлекает автомобилистов удобными ценами, которые выставляются специальными колесиками. Уже на третий день Эйнштейн догадался подкрутить колесики так, что стоимость комплексного обеда сравнялась с ценой на порцию лобстеров в парижском «Максиме».
Глава IV. Разговоры. Воспоминания. Арест
Что вам сказать? — я не в ладах с реальностью. Жизнь моя поэтому нелегка. Если бы я был писателем или хотя бы художником, все было бы проще, во всяком случае, привычнее. Я придумывал бы мир, которого нет, но которого мне так не хватает, а потом лепил бы его неторопливо на гончарном круге смолоду избранного ремесла.
Так меня изначально задумали, я знаю наверное. Но случилось, что ангел-хранитель, нахальный любопытный чертик, подкрутил часы моего рождения: ему хотелось посмотреть, что будет. Земля успела провернуться на лишние тридцать градусов, и на беспечную Луну навалилась тяжелая сатурнианская тень. Шалун потер ладошки. «Болтать будет без умолку, фантазировать и влюбляться будет, а вот чтоб чего-нибудь сделать… хым-хым… это вряд ли…» Потом повернулся к сестричке, тоже ангелу: «Папе не рассказывай, ладно?»
Мой ангел-хранитель, этот очаровательный подонок, уже отличился однажды, правда, очень-очень давно, когда занимал куда более важный и ответственный пост главного стилиста мировой души. Знаете, что он учудил тогда, негодяй? Он взял и отделил форму от содержания! Папа реагировал бурно. Ангелочек, как это часто бывает в конфликте поколений, вместо того чтобы, склонив голову, выслушать и повиниться, посчитал нападение лучшей защитой. Он произнес обличительную речь, столь же заносчивую, сколь и сбивчивую, каждый период которой начинался «а ты сам, между прочим!..» Главный пафос сводился к тому, что папа выставил Адама и Еву из рая из чистейшего любопытства и, следовательно, руководствовался теми же абсолютно мотивами, что его сын-стилист. Папа слушал и улыбался в бороду. Потом сказал: «Значит, так. До высокой абстракции ты еще недорос. Поработаешь внизу, с народом. В отделе персоналий. Вот тебе душа… скажем… ну, скажем, вот эта. Будешь ее вести. Конкретно. Все понял? Ступай!»
Телега «Верные друзья»
Давным-давно в один из дней слякотного московского месяца нисан я оказался в кабинете директора ДЭЗ номер двенадцать недалеко от Белорусского вокзала. Мне было двадцать лет, я ушел из дома. Я насмерть разругался с родителями и решил податься в дворники, потому что дворникам в центре давали коммунальное жилье. Техник-смотритель Вера Павловна полистала мой паспорт, узнала из него, что, хотя я выгляжу как чурка, я не чурка, а еврей; поинтересовалась, буду ли я работать на совесть или нам придется скоро расстаться; и дала заполнить анкету и листок бумаги для заявления. Сама она вернулась к прерванному разговору с директором. «Так вот, я и говорю: зла не хватает! Не хватает зла! Ну не хватает зла, и все тут!»
На миг мне почудилось, что Вера Павловна просто сетует на нехватку зла, как жалуются на нехватку кадров или стройматериалов.
«Представляете: захожу во дворик на Фадеева, гляжу, картина: устроился, голубчик, на солнышке! Ящики, значит, картонные подстелил, телогрейку под голову, лопату в угол, книжку раскрыл и бутылка пива у него в луже охлаждается. Ну прям’ аристократ, етить!»
Глава V. Игра и приступ
Нас встретил стук костей. Друзья мои резались в нарды, развалившись в плетеных креслах-качалках под сенью — хочется сказать чинары, а как называется это дерево на самом деле, я не знаю. Оно, во всяком случае, достаточно крепкое, чтобы выдержать натянутый между ним и крыльцом гамак, в котором Юппи лежит, когда не сидит. Скрип калитки заставил игроков поднять глаза от доски. Но ровно на ту долю секунды, которая необходима, чтобы на сетчатке отразилось изображение входящих. «Привет!» и другие реплики подавались уже не глядя, вернее, глядя, но обратно в доску. Меня такие вещи не смущают. Кому, как не мне, знать, что оторваться от игры человеку чрезвычайно трудно, значительно труднее, чем от работы.
Я бегло оценил положение на поле, но углубляться не стал, потому что по природе своей я не болельщик, и меня интересует только та игра, в которой я сам принимаю участие. В нарды, или, как их у нас называют, шеш-бэш, я страшно люблю играть. В отличие от шахмат в нардах присутствует элемент удачи, а значит, полный набор мистических переживаний, знакомый русским писателям и другим авантюристам духа, которым необходимо чувствовать, как именно божественный случай ограничивает свободу нашей воли. Притом игра в шеш-бэш лишена абстрактности карточных игр: передвигающиеся по полю фишки, которые в одном месте ведут атаку, в другом терпят бедствие, а в третьем держат достойную оборону, все-таки правдивее изображают жизненную борьбу, чем зажатые веером в руке бумажки. И нет этой унизительной картежной потребности скрывать, блефовать, подглядывать. Шеш-бэш — открытый честный спорт. Он не стал еще олимпийским единственно потому, что далеко не все выдающиеся атлеты смогут пройти перед соревнованиями drug control.
Я обожаю нарды, и все же мне было не до них сейчас. В предвкушении совсем другого праздника тревожно метался мой дух, шпыняемый нетерпеливой плотью. Где тут у вас будка для конфессии? Я хочу художественно исповедаться.
Часть вторая
Милуим
День первый
Какой же Эйнштейн не любит быстрой езды! Наш водит так, как будто играет в компьютерную игру, и в запасе у него еще три-четыре горшочка с эликсиром жизни. Поразительно, но он ни в кого до сих пор ни разу не впилился. Чужое счастье удивляет меня, хотя я и знаю, что каждому свое: кому водить, кому — переводить.
По левую руку пронеслись Сады Сахарова — восьмое чудо света, еврейский памятник Андрею Дмитриевичу. Столичный горсовет, чутко откликающийся на пульс планеты названиями своих карликовых площадей и улиц, поспешил почтить память. В стене на выезде из города нарезали террасы, облицевали мемориальной доской на четырех языках, но цветочки посадить забыли, и сады поэтично расцвели крапивой и чертополохом.
Здесь нас поджидал последний городской светофор, после которого мы будем неудержимо стремиться на Юг. Это совсем не тот пляжный Юг, на который стремятся в летний отпуск. Скорее, он похож на Юг героев «Хижины Дяди Тома»: «Тебя продадут на Юг! Тебя продадут на Юг!» Ежевесенний выезд в южном направлении связан у меня исключительно с солдатчиной.
Телега о Пинхасе Бен-Шимоне,
поведанная Альбертом Эйнштейном вечером первого дня милуима:
«С Петькой Гайденко мы знакомы с восьмого класса — как в физматшколу поступили. Вы не поверите, но тогда он был неимоверно жизнерадостным хлопцем. Заводной ужасно. Однажды поспорил, что насрет под дверью кабинета директора, Екатерины Харлампьевны. И выиграл спор. Харлампьевна на следующий день ходила по всем классам, чтобы лично каждому заглянуть в глаза. Взгляд у нее был — детектор лжи! Даже сейчас страшно вспомнить. Она в войну зенитной батареей командовала. Но Петька ейный взгляд выдержал как партизан и даже не покраснел. А еврейская грусть у украинского хлопца начала проявляться только в конце девятого класса по причине несчастной любви к одной рыжей жидовочке. Лариса Эрлих ее звали. Так себе, ничего особенного, играла на скрыпочке в Гнесинке.
И как-то раз в рюмочной… тут надо сказать, что у нас с Петром был по субботам ритуал: зайти после уроков в рюмочную в Копьевском переулке и тяпнуть по пятьдесят грамм водки. Мы выглядели довольно-таки по-взрослому, и нам наливали. Главное, чтобы школьная форма из-под куртки не высовывалась…
Ну вот, значит, взяли мы водки, хряпнули, закусываем бутербродом с килькой — помните? на каждые пятьдесят грамм обязывали покупать бутерброд, и Петруха мне и говорит: „Альберт, — говорит, — если ты мне друг, то открой мне вашу еврейскую тайну. Что я должен сделать, чтобы Лариса меня полюбила?“
День второй
В армию уж затем ходить надо, чтобы фишку сломать. Ну когда бы еще я встал в пять утра?
С подначками и прибаутками, ежась от утреннего холода, рота погрузилась в тиюлит
[37]
. Нас повезли. Степь да степь кругом. С носа течет. Автомат зажат между колен. Хорошо бы каску не забыть, не потерять. За нее штраф триста шекелей. Разговаривать не хочется — отвык за ночь. Так бы и ехал молча всю жизнь, клюя мокрым носом. Ан нет: остановились. Спешились. Сейчас мы будем отрабатывать коронный номер программы учений под названием «тарнеголет», что по-русски — «курица». Баташит — маленький такой грузовичок с пулеметами по бокам — медленно движется как бы вдоль границы. Патрулирует. Тут ему кричат: «Засада!» Баташит лихо разворачивается ближайшим пулеметом в сторону агрессора; водитель, командир и бедуинский следопыт (если ночью) прыгают на землю и под прикрытием пулеметного огня наносят ответный удар, переходящий в контратаку. Нет! Поправочка. Зах как раз всех собрал и объясняет, что, согласно распоряжению главнокомандующего, водила теперь остается в машине. Прямо за смену до нас случилось, что водила не поставил на ручник, и кому-то отдавило ногу.
В армии, как и везде, главная боевая задача — жопу свою прикрыть. Существует даже специальный еврейский навороченный глагол
[38]
в значении «прикрывание жопы от административной ответственности». Другие языки вряд ли могут таким похвастаться.
Синайский трип
Хорошо, что мы отдали египтянам Синай! Останься он за нами, там сейчас был бы один сплошной Эйлат, жирный и дорогой. А так, под бедуинским руководством, Синай похож на остров Чунга-Чанга: ешь кокосы — жуй бананы! кури траву! катайся на верблюде!
Мы начали с верблюда. Набоков рассказывает, как они с братом попытались в детстве разыграть сцену из «Всадника без головы», когда Морис-мустангер и мисс Пойндекстер целуются, сидя на лошадях. Владимир Владимирович чуть не свернули себе шею. Мы же с тобой успешно поцеловались, сидя верхом на верблюдах, помнишь? Мы потом еще заставили их скакать галопом, и обслуживающий персонал в лице бедуинского подростка сбился с ног, догоняя нас. Эйнштейн распух от колонизаторского самодовольства и все время орал из Киплинга: «take up the white man’s burden!» — «несите бремя белых!» И колотил в своего верблюда пятками. Корабль пустыни ему достался облезлый и упрямый, как осел. Подожди, а где был Юппи? Почему он с нами не поехал?.. Ах, ну да, он же в это время как раз принимал дядю Мозю из Алабамы, бедняга…
Нам было хорошо в Синае. Но мне, гордецу, захотелось, чтобы стало еще лучше.
День третий
Шесть-шесть — жестокая схема жизни. За шесть часов дежурства успеваешь озвереть, за шесть часов отдыха не успеваешь выспаться. Оч-чень скоро превращаешься в зомби. Но в бардаке первых дней службы мне скостили целую смену, и я заступаю сегодня только днем, на махсоме. Бардак — друг моей судьбы.
Я думал понежиться с утра в объятиях Морфея, но, как и предрекал Эйнштейн, палатка раскалилась от солнца, налетели злые мухи, и к девяти часам, после упорных продолжительных боев, выбили меня из раскладушки. Я сунул ноги в шлепанцы и поплелся к сортиру-душевой.
На полпути к сортиру стоял раввин Петруха. Что он здесь делает? Какие у него длинные руки! Для чего ему нужен огнемет?!
День четвертый
Самое его начало, сразу после полуночи. Я сижу на вышке в позе Наташи Ростовой, в фундаментальной позе моей юности. Сиживал я в ней на подоконнике родительского дома в Теплом Стане; коротал, случалось, ночи в окне Жидоприемника, что на Лесной улице. Я был молод тогда и не нуждался в наркотиках. Мне хватало стакана грузинского чая. Сейчас я, кажется, больше не молод и, что уж точно, — пьян. Я держу в руках трубку рации. Меня слышно в патрульных баташитах, на сторожевых вышках, в каморке старика Заха. Я пою во весь голос:
«Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей я в стогу ночевал… был я пьян и обдолбан, но счастья не знал…»
Да разве им, ивритянам, понять нашу русскую душу!
День четвертый (продолжение)
Я скрутил еще косяк и стал искать, из чего бы сделать фильтр. Порылся в сумке, напоролся на Библию. Вторая страница была из довольно плотной бумаги. На ней сиял дарственный автограф идеальным почерком идеального гражданина: «Так держать! Желаю успеха!» Подпись: «ротный командир 930-го пехотного резервистского батальона капитан Шмуэль Зах». Я вырвал аккуратную полоску, свернул ее в трубочку, вытащил зубами ватную набивку и вставил картонную спираль. Снаряд с напутствием старика Заха кому хочешь снесет башню. Махмуд, поджигай! Желаю успеха!
Мирный запах синайской травы воскурился над израильским фортом.
Раз уж Библия в наших руках, посмотрим, что пишут.
Я вижу (интерактивная телега)
…Метет-метет по всей земле, во все пределы. Метет всю ночь. Утром, увязая в снегу, техник-смотритель Вера Павловна бежит с изменившимся лицом к Жидоприемнику. Проносится по комнатам. Распахивает двери. «Мальчики! Мальчики! Вставайте! Беда!» Не снимая пальто, она ставит чайник на плиту; моет под краном в холодной воде (горячей нет у нас) граненые стаканы. Три недовольные призрачные тени расходятся по трем сортирам. Вера Павловна разливает по стаканам чай. «Ой, мальчики! Не знаю, как вы и управитесь. На полметра нанесло… Ну вы уж потихоньку как-нибудь…»
Первобытные утренние люди с трудом движутся по снежной целине. Они еще несут в себе тепло простыней, запах зубной пасты и шкворчащей яичницы. Это утро — заря человечества.
Мой участок — крестный путь человечества. Особенно для стариков и детей. Злая прохожая бабка скачет в темноте по сугробам: «Безобразие! Набрали тут лимиты всякой! Работать не хотят!»
Часть третья
Праздник свободы
Ну, не Новый год, конечно, и не день рождения, а все-таки праздник. И если в городских условиях еще можно было от него увильнуть, уйти, сбежать, смыться в свою виртуальную реальность с книгой или женщиной, или (хоть это и не интеллигентно) окунуться с головой в плюрализм кабельного телевидения, то в таком заведении, как армия, быть свободным от общества и его праздников не представляется возможным.
Кто это там, в замацанном берете, с послом арабским говорит?
Это я, Мартын Задека-Зильбер, переводчик и вазир-мухтар. Это меня отрядили на мирные переговоры с палестинской стороной.
Прощальная телега (хорошо темперированный базар)
Юппи завел собаку и назвал Митричем. Эйнштейн Митрича чморил. Он говорил ему всякие гадости.
А Юппи очень любил Митрича. Он водил его гулять и подолгу держал перед зеркалом, чтобы у него развивалось самосознание.
Митрич был веселый и несуразный, с маленьким тельцем на жутко длинных ногах. Он перетрахал всех овчарок в районе Белорусского вокзала.
Эпилог
В то время как, усевшись на землю рядом с контрольно-следовательной полосой, я обматывал тряпками подошвы армейских ботинок, чтобы не оставлять явных следов предательства родины, мои друзья орали друг на друга в палатке. Эйнштейн настаивал на немедленной перлюстрации послания; Юппи возражал, что, как интеллигентные люди, они не имеют права. Активное начало нашей дружбы довольно скоро одержало вверх.
«Любовь моя! Я долго боролся со своим ангелом, но не победил его. С большим трудом мне удалось добиться ничьей. Ему полностью отошло содержание, а мне досталась лишь форма. Зато я могу менять ее по своему усмотрению. Счастливого конца, как видишь, не получилось. Прости меня, если сможешь.
Владение формой не приносит счастья, но оно оставляет надежду. Давай назначим свидание?
