Тело было простерто на хрупких березовых носилках. Грудная клетка и живот – сплошная масса рваных ран, цветущих запекшейся кровью и засохшей землей, хотя голова и руки были в лучшем состоянии. Солдат приподнял прикрывавшие тело плащи, чтобы Асхил мог осмотреть его, и со всех сторон начали стекаться робкие любопытные, потом вокруг жутких останков собралась толпа. Холод гнал мурашки по синей коже Ночи, и Борей развевал золотистые волосы факелов, темные края хламид и густую гриву гребней на солдатских шлемах. Тишина широко раскрыла глаза: все взгляды были прикованы к ужасному осмотру, проводимому Асхилом при свете лампы, которую прислуживавший раб укрывал рукой от когтей ветра: жестами повитухи разделял он губы ран и погружал пальцы в страшные дыры с опрятным старанием чтеца, скользящего пальцем по знакам на папирусе. Не молчал только старик Кандал: он так кричал посреди улицы, когда появились солдаты с телом, что разбудил всех соседей, и в нем еще оставался как бы отзвук его криков; казалось, он не чувствует холода, несмотря на почти полную наготу; он хромал среди стоявших кругом людей, волоча усохшую левую ногу, похожую на почерневшее копыто сатира, и вытягивал стебли своих худющих рук, чтобы опереться на других, вскрикивая:

– Это бог… Смотрите!.. Так спускаются боги с Олимпа… Не прикасайтесь к нему!.. Я же говорил!.. Это бог… Правда же, Калимах?… Ну скажи, Эвфорб!..

Длинные белые волосы, колыхавшиеся на угловатой голове, как продолжение его безумия, развевались по ветру, закрывая ему пол-лица. Но никто не обращал на него особого внимания, предпочитая безумцу мертвеца.

Капитан приграничной стражи вышел из ближайшего дома в сопровождении двух солдат и теперь снова надевал свой шлем с длинной гривой: ему казалось, что следует показать народу свои воинские отличия. Из-под темного козырька он обвел взглядом всех присутствовавших и, заметив Кандала, указал на него с таким же безразличием, с каким согнал бы надоедливую муху.

– Зевса ради, заткните ему глотку, – сказал он, не обращаясь ни к кому из солдат в отдельности.

Рабыни подготовили тело Трамаха, сына вдовы Этис, как заведено: ужас рваных ран натерли мазями из лекифа; проворные пальцы рук вскользь прошлись по истерзанной коже, смазывая ее душистыми маслами и благовониями; тело, одетое в чистые одежды, завернули в тонкий покров плащаницы, оставив открытым лицо; челюсть туго подвязали, чтобы скрыть жуткий зевок смерти, а под маслянистый язык положили обол, предназначенный для оплаты услуг Харона. Затем ложе убрали миртом и жасмином и положили на него труп ногами к двери – целый день будет длиться бдение; серая тень небольшого Гермеса-покровителя стерегла останки. На входе в сад амфора с водой из храма – арданион – послужит знаком горя и очистит прощающихся с телом от встречи с неведомым. После полудня, когда стало звучать больше соболезнований, наемные плакальщицы затянули свои фальшивые песнопения. К вечеру вдоль садовой дорожки зазмеилась череда людей: каждый молча ждал во влажном холоде деревьев своей очереди, чтобы войти в дом, пройти перед телом и выразить соболезнования родственникам. Роль амфитриона выполнял Дамин из дема Клазобион, дядя Трамаха: он владел кораблями и серебряными шахтами в Лаурионе, и его присутствие привлекло многих. Тех же, кто пришел в память о Мерагре, отце Трамаха, осужденном и казненном за предательство демократии много лет назад, или в знак уважения к вдове Этис, унаследовавшей бесчестие своего мужа, было мало.

Гераклес Понтор пришел на заходе солнца, потому что он тоже решил принять участие в экфоре – траурном шествии, которое всегда проводилось ночью. С церемониальной медлительностью он вошел в темную прихожую, влажную и холодную, с маслянистым от запаха благовоний воздухом, обошел вокруг тела, следуя за извивающейся чередой посетителей, и молча обнял Дамина и Этис, закутанную в черный пеплум и шаль, покрывавшую голову на манер капюшона. Не было сказано ни слова. Его объятие было одним из многих. Среди ожидавших людей он смог различить некоторых знакомых и незнакомых: там были благородный Праксиной с сыном, прекрасным Анфисом, о котором говорили, что он был одним из лучших друзей Трамаха; были там Изифен и Эфиальт, два известных торговца, несомненно, пришедшие из-за Дамина; был, к удивлению Гераклеса, и Менехм, скульптор и поэт, как всегда, небрежно одетый, который нарушил правила и тихо заговорил с Этис. Наконец, на выходе, во влажной прохладе сада, ему почудилось, что он увидел коренастую фигуру Платона, ожидавшего среди посетителей, еще не зашедших в дом, и он заключил, что приход философа вызван памятью к давней дружбе с покойным Мерагром.

Траурная процессия, идущая к кладбищу по Панафинейской дороге, казалась огромной извивающейся тварью: в начале головы колебалось раскачивавшееся на плечах четверых рабов тело; за ним шли ближайшие родственники – Дамин, Этис и Элея, – погруженные в скорбное молчание, гобойщики, юноши в черных туниках, ожидающие начала ритуала, чтобы заиграть; и наконец, белые пеплумы четырех плакальщиц. Тело твари составляли друзья и знакомые семьи, шагавшие двумя рядами.

Процессия вышла из Города через Дипилонские ворота и двинулась по Священной дороге, вдали от света жилищ, во влажной и холодной ночной дымке. Камни Керамика изгибались и подрагивали в свете факелов; свет то и дело выхватывал фигуры богов и героев, покрытые мягкой смазкой ночной росы, надписи на высоких стелах, украшенных волнистыми силуэтами, и строгие урны, увитые ползучим плющом. Рабы осторожно опустили тело на погребальную поленницу. Гобойщики запустили в воздух извилистые трели своих инструментов; плакальщицы танцевальным движением разорвали свои одежды и затянули колеблющийся холод песнопений. Начались возлияния в честь богов умерших. Присутствующие разошлись, чтобы наблюдать за ритуалом: Гераклес устроился поблизости от огромной статуи Персея; отрубленная голова Медузы, которую герой держал за змеиные волосы, была как раз на уровне его лица и, казалось, глядела на него вытаращенными глазами. Кончились песнопения, прозвучали последние слова, и золотистые головы четырех факелов прикоснулись к краю поленницы: многоголовый Огонь, извиваясь, взметнулся, и его многочисленные языки всколыхнули холодный и влажный воздух Ночи.