В кузне до того было жарко, так остро пахло гарью, окалиной, еще чем-то едким, проникающим в горло, даже в легкие, что любимый Владигором дружинник Бадяга Младший то и дело дергал себя за вышитый красной нитью ворот нарядной рубахи, дул на свою волосатую грудь, желая хоть немного охладить себя, проводил по мокрому затылку рукой. Казалось, еще минута, и он, знатный, смелый воин, выходивший в бою один против десятерых, упадет здесь замертво от жары, вони и частого, громкого стука молотов.

Младшим Бадягу прозвали еще в отрочестве, потому что нужно было отличить парня, уже не раз показавшего себя в сражениях, от отца, которого, так уж получилось, тоже звали Бадягой. К тридцати годам Бадяга Младший, когда уже не было на свете Бадяги Старшего, превратился в коренастого, даже толстоватого мужа с густющей бородой, с шишковатым носом и страшным рычащим голосом, а поэтому прозвание Младший казалось многим совсем неподходящим для могучего, свирепого в бою дружинника. Но тот сказал однажды строго, обращаясь к пытающейся шутить над именем его ратной братии:

— Не замай. Как отец прозвал, так и будет!

И вот сейчас стоял Бадяга в кузне, пыхтя и отдуваясь, и никак не мог понять, зачем он позван сюда Владигором. Сам же князь, раздетый по пояс, но с кожаным фартуком, прикрывшим грудь, с блестящей от пота кожей, под которой гуляли, бугрились мышцы, с волосами, перехваченными тесемкой, все ковал и ковал с тремя подручными наконечники для стрел, не желая замечать страданий Бадяги.

Дружинник же видел, что наконечники выходят какими-то чудными — вроде бы и для стрел, но совсем другого вида: тяжелые, почти как для дротика, иные — изогнуты, как полумесяц, с рогами, выгнутыми в направлении полета стрелы, другие — будто срезаны ножом, тупорылые, но с острой по кругу кромкой. Никогда раньше не видел таких чудных наконечников Бадяга. Зачем такие?

Владигор не любил борейцев, с которыми ему не раз приходилось сражаться, не любил за наглость и неуемное стремление воевать ради грабежа и крови, но отказать посланнику одного из самых могущественных борейских племен он не мог. Бореец входил в его дом без оружия, как гость, а прогнать гостя в Синегорье считалось поступком столь же недопустимым, как и бежать с поля битвы.

Извещенный о приближении борейского посла еще до того, как тот въехал в ворота Ладора, Владигор стоял у оконца и смотрел через прозрачную слюду на подъезжающую к городу кавалькаду. Все всадники были облачены в начищенные доспехи и держались в седле горделиво.

«По этим бы зерцалам

[2]

да из самострелов…» — подумал невольно князь, но тут же прогнал от себя эту мысль: обстоятельства требовали проявлять спокойствие, если не учтивость. Владигор приказал:

— Живо готовьте обед на двух человек!

Он знал, что представитель племени игов, одного из самых сильных в Борее, захочет говорить с ним с глазу на глаз, потому что не что иное, как дела наиважнейшие, могло заставить князя Грунлафа отправить посла во враждебное Синегорье. В красной мантии, в окружении виднейших дружинников, бывших к тому же и политическими советниками князя, Владигор ожидал гостя в палате для приемов. И вот раздался звук рога, и вошедший в зал отрок-герольд торжественно доложил, что князя Синегорья просит о приеме Хормут, посланник Грунлафа.

Не в драном коричневом плаще, а в нарядной пурпурной мантии с золотой запоной на плече, в желтых сапогах из самой лучшей кожи и верхом на буланом жеребце отправился Крас в Синегорье. Совсем его было не узнать: вместо голого, как яйцо, черепа — грива седых волос под шапкой с бобровым околом. Длинные усы и борода скрывали бритый подбородок. Длинный меч в сафьяновых ножнах, отделанных золотыми бляшками, висел на левом его бедре. Сидел на коне он гордо и ладно, точно с детства приучен был к верховой езде, поводья небрежно держал левой рукой, облаченной в расшитую рукавицу, правой же придерживал кожаный мешок, что приторочен был к луке седла, — в мешке том вез колдун чудесный портрет Кудруны.

Как и обещал Грунлаф, дал он в сопровождение Красу лучших своих дружинников. Три десятка воинов в кольчугах и рогатых железных шлемах ехали следом за Красом, в сумах переметных везли еду на неделю пути: печеный хлеб, жито, ячмень, пшено, чтобы кашу варить в дороге, вяленое мясо да сушеную рыбу, а еще баклаги с пивом и брагой.

Крас, зная нравы дружинников, приотставал частенько, потешал воинов грубым рассказом, и историй этих, видели все, было в запасе у неизвестного прежде вельможи с избытком — не избудут за все время пути.

Так и ехали, останавливаясь во встречающихся по дороге деревеньках или разбивая легкие шатры прямо на лесной поляне. Балагурили, в котелках варили похлебку, ели кашу, пили брагу, пели боевые песни, вспоминали былые сражения, говорили о сражениях грядущих, к которым всегда были готовы.

Перебрались через Велонь-реку, и однажды уже под вечер дружинник, что Грунлафом был назначен старшим над остальными, подъехав к Красу, сказал:

Не сразу Владигор сказал своей сестре Любаве, куда собрался ехать он после того, как с полей Синегорья будет собран урожай. Проницательная Любава замечала, что с братом происходит что-то странное. Делами Синегорья он занимался с меньшим тщанием, пиры и охота его не привлекали, зато стрельба из лука и какого-то нового оружия стала единственным его увлечением.

— Ты собираешься идти на войну? Но против кого? — спросила она как-то раз. — Разве в Поднебесном мире вот уже несколько лет подряд не царит радостное для всех затишье?

Владигор не ответил, лишь загадочно улыбнулся, поцеловал сестру и ушел в свои покои.

Любаву беспокоило, что брат стал каким-то неровным в поведении. Он то скрывался ото всех, подолгу был задумчив, то, напротив, проявлял бурную веселость даже тогда, когда обстановка требовала серьезности, — например, во время приема иноземных посланников. Он, видела Любава, чаще стал выказывать гнев по самым пустячным поводам, и, что казалось наиболее странным, перестал выносить присутствие рядом с собой представителей пола, к которому она сама принадлежала, — он почти ненавидел всех женщин, делая исключение лишь для нее одной.

Кончалось лето, был собран урожай, и вот однажды Любава была призвана Владигором в его горницу. Князь был серьезен и, стараясь почему-то не смотреть на сестру, сказал:

Грунлаф со скрещенными на груди руками ходил по горнице взад-вперед, изредка останавливаясь возле окна, и каждый раз досадливо проводил рукой по лбу, не увидев за пределами комнаты ничего для себя интересного. Горница располагалась в верхнем этаже башни его дворца, и отсюда хорошо была видна дорога, ведущая с востока к Пустеню. По ней порой проезжал крестьянин, везущий в город овощи на своей дрянной телеге, скакал посланный куда-то гонец, шли из города в ближайшую деревню смерды, купившие что-то на рынке, но никаких признаков княжеского отряда или по крайней мере одинокого всадника, похожего на Владигора, не было видно.

— Он не приехал, не приехал! — топнул ногой, обутой в мягкий сапог, князь Грунлаф. — Ты, чародей, слишком много возомнил о силе своего искусства! Зачем-то выцедил из тела моей дочери целую чашу крови, потом замучил ее, когда малевал на доске! И чего ты добился? Что прикажешь мне делать? Все витязи и князья уже устали ждать, когда начнутся состязания, они едят мои хлеб и мясо, опустошают мой погреб, а напившись допьяна, бродят по городу и обижают женщин! Ссоры, драки, угрозы сжечь мой дворец! И ведь, не забывай, каждый приехал с дружинниками, с холопами, даже с наложницами! Что мне делать? Скажи!

Крас, сменивший рыжую бороду на черную, окладистую, сидел у стола, закинув ногу на ногу, и маленьким ножом сосредоточенно срезал кожицу с яблока, которая длинной спиралью свисала вниз.

— Что делать, спрашиваешь? Отвечу: ждать, ждать и ждать, — спокойно сказал он. — Владигор в твоих руках, говорю тебе, благороднейший. Он выглядел умалишенным, когда в одной рубахе, весь потный и красный, прибежал ко мне в каморку. Портрет обладает великой сверхъестественной силой. Помнишь, я рассказывал тебе, как полсотни разбойников перебили друг друга мечами ради того, чтобы кто-нибудь из них мог приехать на состязание?

— Помню, — немного успокоился Грунлаф, — но только почему же я не вижу его в Пустене? Не случилось ли с ним что-нибудь в дороге?

Бадяга затягивал подпругу долго и сосредоточенно, и вовсе не потому, что это дело было для него непривычным. Просто в Пустене больше нечего было делать, но уезжать в Ладор без Владигора Бадяга не мог, он считал, что поступить так — означало бы проявить малодушие. Три дня он пытался разыскать следы своего господина, которого считал или убитым, или похищенным, его допрашивали у Грунлафа по поводу исчезновения князя, но что он мог сказать тем, кто расследовал обстоятельства внезапного появления перед Грунлафом страшного урода? Только то, что еще утром, в последний день состязаний, видел его в прежнем обличье. Рассказал он еще о том, что витязь с кукушкой на спине обменялся с Владигором личинами у ворот Пустеня, но во время обмена Бадяга лица князя Синегорья не видел, а поэтому не мог сказать, выехал ли с дворцового подворья настоящий Владигор или же на коне уже сидел урод.

«Эх, говорил же я ему, — с досадой думал Бадяга, возясь с подпругой, — не езди в Борею! Борейцы — самый плутовской народ во всем Поднебесном мире, и Грунлаф все эти состязания затеял, чтобы заманить тебя к себе, да еще с твоим самострелом. Нет, не послушал меня, вот и получил свое».

В глубине души Бадяга подозревал, что причиной исчезновения Владигора является сам Грунлаф, позволивший князю сначала победить, а после подменивший его на урода, чтобы всем показать свою непричастность к делу исчезновения повелителя враждебной Борее страны. К тому же Грунлаф сумел завладеть самострелом, и теперь, вооружив каждого своего воина новым видом оружия, наверняка пойдет на Синегорье войной.

О многом успел передумать Бадяга за эти три дня, но своих подозрений никому не высказал, спеша уехать из Пустеня побыстрее, — нужно было спешить в Ладор, чтобы предупредить Любаву о грозящей Синегорью опасности. И как же тяжело было на сердце у Бадяги! Он представлял себе убитую горем княжну, и как разгневается она на него, оказавшегося неспособным сохранить для Синегорья любимого всеми князя. Стыд мучил Бадягу, но вместе со стыдом в сердце жило и другое чувство, а именно страх, страх за себя, за свою голову. Вот поэтому-то и был задумчив и нерешителен Бадяга, затягивая подпругу на животе своего каурого жеребца.

В полном воинском облачении, со щитами за спиной выехали дружинники Владигора из ворот Пустеня, долго ехали молча, и никто из них ни разу не оглянулся, чтобы бросить прощальный взгляд на башни города, в котором потеряли они своего князя. Каждый чувствовал себя виноватым, у каждого на душе лежал камень, поэтому дружинники понуро клонили головы и не горели боевым задором их глаза.

Витязь, который вышел на состязание лучников с медведем на одежде, тот самый, что стрелял натягивая тетиву зубами и всем казался одноруким, был не кто иной, как князь Гнилого Леса Велигор. Не имея возможности сражаться на мечах, потому что Крас, заколдовав его правую руку, запретил левой рукой когда-либо брать меч, Велигор мог биться лишь копьем или стрелять из лука. В поединке с Владигором он потерпел поражение, но не был намерен сдаваться. Победить в соревнованиях лучников стало для витязя-разбойника целью жизни, потому что пламя любви к Кудруне сжигало его сердце.

Но и в стрельбе из лука Велигор не сумел превзойти синегорского князя. В тот миг, когда Грунлаф уже собирался вложить руку своей дочери в руку Владигора, Велигор стоял всего шагах в тридцати от своего счастливого соперника. Ему хотелось броситься к победителю и крепкими своими зубами перегрызть ему горло, хотелось выхватить из колчана стрелу и, в мгновение ока натянув тетиву, как и прежде, единственно доступным ему способом, пронзить ею сердце ненавистного удачника. Левая рука Велигора, все еще державшая лук, потянулась уж было к колчану, но вдруг замерла — победитель снял маску, и все, в том числе и Велигор, увидели мерзкую харю какого-то урода.

Нет, стрелять в него Велигор не стал. Во-первых, уродливый стрелок совершенно точно не был Владигором, а во-вторых, князь Гнилого Леса не сомневался: Грунлаф не отдаст свою дочь за урода, кем бы тот ни был. И значит, можно было надеяться, что когда-нибудь ему, Велигору, все же удастся добиться благосклонности Грунлафа или соблазнить Кудруну, склонить ее к побегу из княжеского дворца. В лесу, близ селения, где владычествовал Велигор, в пещерах, только ему одному известных, были припрятаны немалые сокровища, и, согласись Кудруна на побег, она ни в чем не нуждалась бы в будущем.

Но одновременно с радостью по поводу того, что Владигор внезапно превратился в урода, в сердце Велигора нашли место и другие чувства. Ему казалось странным это необыкновенное превращение, и, когда все покинули ристалище, Велигор поднял с земли личину Владигора, сунул под полу плаща и отправился с нею в Пустень.

Дорогой его сердце стесняло какое-то то ли смущение, то ли сожаление. Он вспоминал, как рыдал стрелок с лицом урода, увидев свое отражение в панцире, и в нем крепла уверенность в том, что с Владигором в самом деле случилось какое-то превращение и никакой подмены князя Синегорья на урода во время состязания не было.

Не с ничтожным по количеству бойцов отрядом выезжал из Пустеня Владигор, облаченный в дорогие, надежные доспехи, подаренные ему Грунлафом, а с целою дружиной: триста всадников, следуя на лошадях попарно, сопровождали Владигора, дорогого зятя правителя игов.

Но не одни лишь конные воины, на щитах которых изображен был родовой знак синегорских князей, ехали с Владигором в Ладор, — жена его, Кудруна, в легком крытом возке, восседая на подушках, направлялась к столице Синегорья. Еще и Крас, и Хормут ехали в Ладор, и необходимость их присутствия, как заверил Владигора Грунлаф, была продиктована желанием сделать церемонию въезда князя Синегорья с супругою в столицу более пышной. К тому же советники Грунлафа могли толково объяснить княжне Любаве и всем ладорцам, что случилось с их князем.

Владигор поверил в искренность намерений Грунлафа. Синегорский князь был прекрасным полководцем и отличным устроителем жизни своих подданных, но неумение вести интриги, творить козни, нежелание хитрить в общении даже с заклятыми врагами Синегорья делали его безоружным перед чужой хитростью. Выезжая из Пустеня, он не сомневался, что Грунлаф отпускает дочь в дом победителя состязаний лишь потому, что верен своему слову. Другое смущало Владигора — как добиться взаимности той, которую он не переставал любить?

Владигор не мог забыть выражение ужаса, появившееся на лице Кудруны, когда он сорвал с лица маску. Конечно, он на правах супруга мог войти в спальню к девушке и не спрашивая ее разрешения. Но, с одной стороны, сам Грунлаф намекнул ему, что не стоит до поры до времени добиваться от Кудруны выполнения супружеских обязанностей, — пусть она-де попривыкнет к его внешности. С другой стороны, Владигор понимал, что нельзя требовать от девушки невозможного. Глядя на свое отражение в зеркале из полированного серебра, он всякий раз в отчаянии хватался за голову, не представляя, как ему жить дальше.

Чтобы не вызывать ни у кого невольного отвращения, Владигор закрыл лицо маской из мягкой заморской ткани, а одна из дворцовых мастериц украсила ее изящной вышивкой. Маска эта оставляла открытыми только глаза и рот.

Долго ехали по осенним убранным полям, пересекали вброд реки с уже студеной водой. Наконец показались сторожевые башни и кровли княжеского дворца Ладора.

— Вот она, моя столица! — не удержался от восклицания Владигор. Крас промолвил со своей обычной издевкой:

— Твоя, конечно, твоя, Владигор. Вот будет славно, если нам удастся посетить ее. Нас пустят?

— Что за вздор ты несешь, старик! — возмутился Владигор. — Кто же посмеет не пустить в Ладор меня, князя Синегорья? Поскорей же подъедем к воротам!

Оправив княжескую мантию, сняв с головы шлем и держа его на согнутой левой руке, Владигор первым подъехал к воротам ладорской крепости. По обе стороны от него — Крас и Хормут, тоже принаряженные, за ними — возок Кудруны с впряженными в него двумя прекрасными белыми жеребцами. Двести пятьдесят воинов в блестящих доспехах попарно ехали за главными лицами процессии.

Долог был путь от Бореи до гор Рифейских, но чем дольше ехал туда Велигор, пересекая широкие реки, минуя деревушки и городища, тем крепче становилась в нем уверенность, что добиться встречи с чародеем Веденеем он обязан во что бы то ни стало.

Все, что совершал он прежде в жизни своей, казалось ему теперь вредным для людей: грабил, беспощадно убивал тех, кто не желал своею волей расставаться с добром, не почитал богов, потому что, кроме силы человеческой, никакой иной силы в окружающем его мире признавать не хотел. Если над ним светило солнце, то он и задумываться не хотел, зачем оно светит и кто его зажег. Лес с могучими деревьями, оживающими весной, звери, птицы казались ему созданными лишь для его надобностей: из деревьев можно дом построить, можно, убивая зверей и птиц, быть сытым. Дети, на взгляд Велигора, рождались тоже лишь для его блага — становились либо сподвижниками в разбойничьих делах, либо теми, кого он грабил, а женщины всегда служили для его любовных утех, и в них Велигор не видел прежде ничего, что могло бы уравнять их в правах с мужчинами, хотя в лесном городище жили женщины сильные, смелые, умело сражавшиеся рядом со своими мужьями.

Своих родителей Велигор не знал. Лесная ведунья подобрала его младенцем на дороге, запеленутого, лежащего в берестяном коробе. Только перед своею смертью открыла она ему, что зовут его Велий, имя это было начертано на золотой подвеске, надетой на шейку младенца. Рассмотрел подросток Велий ту подвеску, признал в ней вещь дорогую, и сердце его гордостью и честолюбием преисполнилось.

«Княжеской я породы! — воскликнул он. — Только брошен посреди леса или утерян кем-то! Буду князем! Хочу, чтобы люди слушались меня, подчинялись мне!»

Но ничего лучше не придумал Велий кроме того, как выйти на проезжую дорогу да и ограбить проезжего купца. Стражников его убил, обзавелся не только товаром знатным, но и оружием хорошим. Трех бродяг уговорил разбойничать с ним вместе — дело пошло на лад, товаров и казны прибавлялось, а жили они в лесных полуземлянках.