Бессмысленное, невероятное какое-то сочинение, прозвучавшее сегодня по радио, назойливо вертелось в голове, повторяясь снова и снова, в такт шагам, под скрип слежавшегося сухого снега. От усталости, что ли, трудно было от дурацкой песенки отвязаться или это разрядка такая? Пришло же кому-то в голову — взять и разрезать слово, оборвать колдовскую и точную связь слогов, превратить живое в мертвое и бессмысленное…

Даша идет по улице, снег похрустывает под каблучками, легкий мороз сменил наконец унылую слякоть. Все сразу стало другим, чуть ирреальным — деревья, дома, тротуары. А главное, стал другим воздух: радостным, молодым и волнующим.

Хорошо идти вот так, по морозцу, вбирая в себя эту свежесть и легкость, идти и чувствовать, что устала после интересного дня. Лекция, семинар, консультация к зимней сессии да еще Алехина прогнала по всему курсу… А лекция удалась безусловно, надо запомнить сегодняшний, неожиданный для самой себя поворот, использовать, когда утомляется аудитория.

Даша читала всему потоку, в Коммунистической. По собственным студенческим годам помнит: в этом полукруглом зале на галерке звук гаснет, его нет почти, надо его форсировать. Правда, на галерке сидят записные сачки, Дашин фольклор, в общем-то, им ни к чему, но и сачков можно пронять, из них ведь тоже вырастают филологи, иные не без таланта. Тридцать пять минут, положив на кафедру снятые с запястья часы, она приобщала непоседливых первокурсников к древним сказам, особо остановилась на былине о змеевиче, единственной дошедшей до нас из домонгольской Руси. А потом взяла да и прочитала наизусть строфу из последней песни Суханова, современного московского барда.

— Как, по-вашему, эти, например, песни — фольклор? Народное это творчество?

Стремительный поезд нес ее на другой конец Москвы, в обжитой теплый дом, а в доме том ждали ее мама и дочка и еще пес — умнейший дворняга по имени Тошка.

Екатерина Ивановна ждала потому, что соскучилась и спешила сообщить новость: срочно велела позвонить Света; Галка — потому, что нашла наконец пальто — в подростковом магазине, в «Машеньке»— вельветовое и с погончиками, о котором мечтала все лето, осень и треть зимы. Надо немедленно ехать в магазин: пальто модное, разберут, хотя теперь не сезон, но придет же когда-нибудь и весна! Тошка задумчиво лежал у порога, свернувшись в клубок, прикрыв пушистым хвостом нос — по случаю грядущего снегопада, — и ждал тоже. Особым своим чутьем Тошка знал совершенно точно — вот-вот Дашины шаги приблизятся к двери, щелкнет ключ в замке и он радостно метнется навстречу, будет прыгать и взлаивать, визжать как щенок, носиться по коридору, ко всем приставать, всех покусывать от волнения за ноги. Он устроит такой веселый переполох, что соседи сердито застучат в стенку.

Так все и было. Хлопнула в парадном дверь, запрыгал, завертелся волчком, закружился, гоняясь за собственным хвостом, Тошка, улыбаясь, вышла в коридор Екатерина Ивановна.

— Ну, как дела? Мой руки и ужинать.

Из кухни радостно завопила Галка:

Странно все-таки сотворен человек, царь природы. Очень по-разному — красивый и некрасивый, добрый, злой, умный и глупый, — однако един в главном: не может он без надежды, не может, не научился и учиться не собирается, с ней живет, с ней умирает. Никто не знает, что мелькнет последним в гаснущем навеки сознании, но, наверное, та же надежда — рядом с ужасом, с ним сливаясь, — не может быть, чтобы ничего больше не было…

А в жизни? Сто раз обманет мечта, выпорхнет из рук удача, а ты надеешься снова и снова. Редко на что-то реальное, зримое, просто живет в израненном жизнью сердце неистребимая вера в хорошее…

Всего один разговор, телефонный обмен информацией, — и Даша ждет Новый год с нетерпеливой радостью. Что там за Валерий такой? Имя какое-то странное… А у самой, что ли, лучше? Это сейчас вошло оно в моду, в детстве сколько из-за него страдала! «Даша-каша, Дашка-какашка…»— дразнился соседский Витька, вызывая на драку — Даша бросалась в бой сразу, — дразнился, пока не выросли оба. И в студенчестве имя ее не считалось красивым, хотя Вадиму нравилось, да он не в счет: влюблен же был, все ему тогда нравилось. Как-то теперь он живет? После Прибалтики Даша его простила, только Вадим об этом не знает, все поняла тогда — там, в мастерской у художника, — ужаснулась дремучему своему невежеству, пожалела и себя и Вадьку, простила и стала ждать — той самой, единственной встречи, которая суждена, говорят, каждому… Нет, о Вадиме вспоминать не надо, потому что это очень больно.

Неужели не ушла еще неумелая, ненастоящая ее любовь, неужели так глубоки наши непостоянные чувства? Как-то в читальном зале вдруг сжалось нежностью сердце: у полки стоял, склонившись над книгой, пожилой человек, и что-то в его фигуре, в манере держать чуть набок голову напомнило Вадьку. Но это потом поняла Даша, что похож он на мужа, первая же реакция — нежность. Жарко стучало в висках, и вспотели ладони, и все при одном только взгляде на сухощавого незнакомого человека…

Теперь будет у нее Валерий, может быть, будет. Давно пора появиться кому-то, устала Даша одна, утомилась от своей непарности, краткости встреч и мелькания лиц.

Света велела приехать пораньше: помочь с салатом, а главное, поболтать, пока нет никого. Они и болтали, и салат сделали, а потом Даша соорудила Свете прическу — Света ворчала, что долго, медленно, что жгут щипцы и сколько можно ее терзать. Через час прибыл Женя с огромной сумкой — отвозил ребят к матери, от нее приволок здоровенные банки: соленые огурцы, квашеную капусту, маринованные помидоры.

— Дарья, салют! — Глаза веселые, сытые, чувствуется — выпил и закусил, в настроении преотличном. — Ух ты, какая ты у нас сегодня красавица! Свет, давай в темпе, грянет Игорь, а ты в халате. — Прическу жены не заметил.

— Переживет, — небрежно отмахнулась Света, однако же скрылась в спальне.

— Даш, что открывать? Куда что ставить? Полдесятого, а у вас конь не валялся! Вам бы все трепаться…

Женя, как всегда, прав: заболтались, завозились, а в десять гости, и могут прийти раньше, и надо же отдохнуть. Но с Женей все не проблема, переполнен энергией. Мигом вскрыты консервы, раздвинут и сервирован стол. На ходу, между делом Женька врубает джаз, протяжный вопль великолепной Глории Гейнер задает сервировке бешеный темп.

Он позвонил через день и позвал в кино. Это было смешно и трогательно: сто лет не была в кино, чтоб так вот — в нормальном кинотеатре с буфетом, где сидят за столиками прямо в пальто, едят пирожные, положив на колени пушистые шапки, пьют пиво и соки. Потом, в пальто же, набиваются в плохо проветренный зал, смотрят старые и обязательные «Новости дня», а уж после них фильм.

Даша давно ходила лишь в Дом ученых, где фильм как-то само собой получался одним из составляющих, где сдавали пальто вежливой гардеробщице, пили кофе в маленьком обжитом кафе, угощались слоеными пирожками и часто там же, в кафе, оставались, махнув рукой на фильм, предпочитая ему дружескую беседу, тем более что фильмы в последние годы пошли какие-то скучные, необязательные — что наши, что зарубежные. Отгремели, улетели в прошлое фильмы-события, когда ходили после них как больные и думали, думали — о себе, о жизни, своей перед нею ответственности.

«Кто боится Вирджинии Вульф»… Фильм с молодой Тейлор — об опустошении двоих, соединенных навеки, об интеллектуальном измывательстве друг над другом, о страшной игре — подмене жизни. Только посмотрев этот фильм, поняла Даша, какая актриса — Тейлор. А в прокате все Клеопатра в золотых туалетах, ледяная богиня с мраморным бюстом и пустым взором…

Интересно, почему он пригласил в кино, как школьник? Но, с другой стороны, куда можно пригласить женщину? В театр? На хороший спектакль билеты надо покупать заранее, и не покупать, доставать с боем. В ресторан? Зверское повышение цен помогло ненадолго: по-прежнему томятся у дверей покорные очереди. Бары? Их заполонили наши подросшие дети, которым тоже податься некуда. А ведь тянутся еще новогодние праздники — в этом году целых три дня, с субботой и воскресеньем, — да и Дашиных вкусов Валерий пока не знает.

На всякий случай Даша надела любимое вязаное платье — наверняка ведь зайдут куда-нибудь после кино, может, потому и пригласил на дневной сеанс? Галя с интересом смотрела на мать.

Холодно и темно. Мрак за окном. День давно прибывает, но как же медленно прибывает он!

Даше не надо смотреть на часы: она знает, что только пять. Если совсем плохо, если тоска и смута в душе, всегда почему-то просыпается в пять утра. Так было, когда ушел Вадим, когда пришлось ложиться в десять, девять вечера: знала, что во сколько бы ни легла, проснется в пять — пустая, холодная, мертвая. Проснется, но встать не сможет. Побежденная, будет лежать и лежать — без сна, без мыслей, без потребности что-то делать, начинать новый бесцветный день. Теперь уходит от нее Галя, ускользает в другую, непонятную и опасную жизнь.

Больше месяца как она вернулась из лагеря, больше месяца в доме война, потому что Галя вернулась совсем другой: чужой и бунтующей. Неужели это она шла под Новый год по Смоленской, болтая о неведомом Даше Севке? Неужели она, как котенок, прижималась к матери: «Ой, мама, так с тобой интересно! Интереснее даже, чем с Максом…»

Не нужны ей теперь ни мама, ни Макс, никто не нужен: Галя теперь в компании. Как оказались эти расхристанные, налитые чужой, страшной силой парни в лагере для старшеклассников? Кто, почему пустил их туда? Давным-давно переростки, никакие не школьники, не студенты, не крестьяне и не рабочие, люди без занятий и без специальности, с неопределенным и странным, но таким заманчивым образом жизни: бродяги, работающие время от времени в экспедициях, по найму. Они пьют и курят, перебрасываются грубыми шутками и обливаются по утрам холодной водой, они играют на гитарах, рассказывают удивительные истории, от которых просто дух захватывает: про тундру, тайгу, лесные пожары, настоящее боевое товарищество: «Два дня искали мы в тайге капот и крылья, два дня искали мы Серегу…» И рвут пальцы струны, и хрип — под Высоцкого, и тянет-тянет куда-то вдаль, от постылой обыденности, городов, от привычных занятий и чувств: «А на улице дождь-дождь, между нами все ложь-ложь, и что любишь ты — врешь-врешь, и цена тебе грош-грош…» С ума сойти, до чего горько и здорово!

Что стоило этим парням увлечь, поработить Галю, что стоило им оттереть, отшвырнуть в сторону простого влюбленного мальчика? Даша закрывает в темноте глаза. Как ясно видит она возвращение дочери…

Долгий резкий звонок. Екатерина Ивановна вздрагивает, прижимает руку к больному сердцу. Даша идет отворять. Когда она купит, в конце концов, настоящий современный звонок? Завтра, завтра же купит. Чтобы мама больше не вздрагивала. По всей Москве давно уже звякают колокольчики, заливаются нежно скворцы, тренькают мелодичные нотки. А у нее да у Светы все те же звонки, какие врезал кто-то когда-то, сдавая дом. И замки стандартные, от тех же великодушных строителей (эх, воры не знают! Впрочем, что взять у Даши со Светой?), двери ничем не обиты, и глазков знаменитых нет, черт знает что, в самом деле.

— Мам, мы пришли.

— Здравствуйте.

За Галей возвышаются трое: высокий мальчишка с розовым детским лицом, смуглый коренастый крепыш с усиками, а позади всех — прыщеватая неопределенная личность с косящими болотными глазами и узким ртом. Сердце у Даши падает: почему-то сразу становится ясным, что это и есть легендарный Нафт.

— Проходите, пожалуйста, раздевайтесь.

Глухая бесконечная ночь, и кажется, что нет ей конца. В соседней комнате спит вымотавшаяся за день Галя — так же неожиданно, как бросала, вернулась в школу и вообще помягчела, а звонки вдруг прекратились, — чуть слышно похрапывает мама — надо бы поставить ей все же горчичники, — за стеной у соседа уже угомонилось радио. Странный он парень: полночи крутит ручку приемника, бродит по миру, нигде не задерживаясь надолго, а поутру там, за стеной, тишина. Даша соседа не видела, его не знает, но почему-то думает, что похож он на Ерофеева, только одержим не науками, а поп-музыкой, да еще политикой — в разной интерпретации разных станций и стран. Даше музыка его не мешает, вечерами все равно не работает. Музыка — легкий фон ее праздной, после девяти, жизни.

Андрей так и не позвонил. Господи, хоть бы из вежливости! Да какая там, к черту, вежливость… Вот они, случайные встречи, знакомства на улицах и в кафе. Вечер за столиком, вечер в театре, предложение — очень конкретное, недвусмысленное — и все, нет — так нет, поищем другое, попроще. Новые времена, новая мораль, новый стиль, а в сущности все по-старому: раз знакомство в кафе, значит, оно легкое, а женщина легкомысленна. А если нет, так нечего с первым встречным распивать шампанское, Валерий прав…

Даша лежит в темноте и терзается. Но лежать и не спать трудно, и она встает, пьет воду, подходит к окну.

Выросшие к ночи сугробы смутно синеют в газовом свете. Днем широкими деревянными лопатами снег сгребли в высокие кучи, и теперь он послушно дожидается утренних тяжелых машин. Ни единого дуновения ветерка, снег замер на крышах, укрыл голые ветви деревьев, укутанные брезентом машины.

Пусто. Мертво. Только изредка, с легким шелестом, ночное такси. Какая тоска… Как одинок человек на земле… Неужели ничего больше не будет? Сейчас, в этой глухой настороженной тьме, все неважно: любимое дело, студенты, статьи и друзья, даже мама и Галя. Даша одна на всем свете, а за окном такая безмерная тишина…

Середина марта. Чуть смешной и немножко грустный «женский день» позади. Даша его ждала: думала, вдруг позвонит Андрей. Теперь ждать нечего.

А все равно это милый праздник, у нас милый. Где-то далеко, за горами-морями женщины борются за свои права, нам бороться не за что: мы давно равноправны. Восьмое марта — тот единственный день в году, когда мы, слава богу, чуть-чуть не равны. Женщинам уступают места в метро, им дарят цветы, а спутники жизни суетятся и что-то придумывают. Этот день даже сделали выходным, правда, и для мужчин тоже, что опять-таки говорит о равенстве. Но есть же еще седьмое, канун, когда все женщины — именинницы, потому что они не дома, а на работе.

Даша сменила всегдашние брюки на вязаное синее платье, вынула туфли из шкафа, явилась на лекцию, молодо стуча каблуками. Желтый пушистый букетик застенчиво светился на кафедре.

— Спасибо, — улыбнулась аудитории Даша.

Валечка Персина засияла в ответ. Сколько Даша ее бранит, а Валечка все равно Дашу любит, боится и любит, интересно, за что?

Даже странно, как много их собралось на лекцию: прорвавшись сквозь низкие, полные дождя тучи, вовсю сияло над Москвой солнце, умытое, ослепительное, молодое. Даша шла, подняв лицо к небу, прищурившись — загорала. Звонко пощелкивали по сухому асфальту каблучки высоких сапог, машины рвались вперед по-весеннему лихо, прохожие были оживлены и беспечны.

Войдя в переполненную аудиторию, Даша привычно подобралась: почуяли, чертенята, ей есть что сказать. Радость сжалась пружиной в самых глубинах ее существа.

— Сегодня мы поговорим о старинных напевах с их утраченным сегодня ритмом — о ладах…

Голос звучит спокойно и сильно, что мгновенно отмечается краем сознания. Сели недавно связки, пришлось бегать к врачу, чем-то там смазывать, полоскать.

— Послушайте, как звучат лады. Я уверена, вы почувствуете их отличие от позднейшего стихосложения…