Асфальт и тени

Казаков Валерий Николаевич

В произведениях Валерия Казакова перед читателем предстает жесткий и жестокий мир современного мужчины. Это мир геройства и предательства, мир одиночества и молитвы, мир чиновных интриг и безудержных страстей. Особое внимание автора привлекает скрытная и циничная жизнь современной «номенклатуры», психология людей, попавших во власть.

Валерий КАЗАКОВ.

Родился в октябре 1952 года на станции Реста (деревня Горбовичи) Могилевской области Белорусской ССР, в семье рабочего. После окончания школы — работа на Могилевском лифтостроительном заводе, солдатская служба в Эстонии и Германии, Высшее военно-политическое училище, затем Литературный институт им. А. М. Горькою. Военный корреспондент газеты «Красная Звезда», член Союза журналистов.

После ухода в запас — работа в Российском Союзе ветеранов Афганистана, Совете Безопасности РФ, Администрации Президента РФ, научная работа, учеба в аспирантуре Белорусского Государственного университета.

ФИЛОСОФИЯ СВОБОДЫ

(рассказы)

Ты, или Зарубки на стене

«Кровать», к счастью для соседей, стояла у стены, граничащей с лестничной клеткой, и поэтому только одинокие кошки могли слышать ее неистовые скрипы, приглушенные стоны, невнятное, блаженное бормотание и отрывистые, как крик ночной птицы, всхлипы.

О, великая лодка жизни, старенькая, раздолбанная тахта в Петькиной мастерской на Калашном переулке, я, наконец, отчаялся и пишу хвалебную оду в твою честь! К своему стыду, я не знаю твоей дальнейшей судьбы. Сладкие месяцы, когда ты нас баюкала, остались изумительным, ярким пятном в моей памяти. Неужели все это было с

нами

?

Мы давно уже не живем в этом огромном, самодовольном, как и любая столица, городе. В редкие наезды как-то недосуг заглянуть в глубокий колодец по-питерски пахнущего двора и подойти к подслеповатым окнам двухэтажного флигеля, сиротливо присевшего за аркой слева. Кто живет сегодня за патиной годами не мытых стекол? Какие они, эти люди?

А может, ты еще жива, самая сладкая кровать моей разноликой любви? Ведь вещи в мастерских художников редко меняют место жительства, живя там своей сакральной жизнью, и новый хозяин, если он, конечно, не полный придурок, с благоговейным трепетом принимает их в свое владение и очень осторожно знакомится с нравом и привычками предметов, ставших в одночасье его новыми сожителями.

Неприкаянный

Тяжелые океанские волны с протяжным стенанием бились о высокий берег чужой для него земли. Скалиозные пальмы с жесткими зелеными зонтиками крыльев о чем-то негромко поскуливали. На зубах противно скрипел прибрежный солоноватый песок. Ему нравилась «Страна Желтого Дьявола», он ее видел, осязал, обонял и лишь сравнительно недавно стал слышать. До этого страна говорила на непонятном для него языке, языке громкой, пугающей музыки, которую дни и ночи слушала его дочка. Голос же волн был понятен и напоминал что-то старое, давно позабытое, ушедшее.

Как мы заблуждаемся, веря в то, что события, люди, поступки живут в нашей памяти! Нечему там жить. Память — обычный запыленный склад, где хранятся лишь образы да тени того, что с нами было и давно уж минуло, умерло. Мы не в состоянии ничего изменить в прошлом. Нам лишь иногда разрешается, как маленьким детям, поиграть с близкими сердцу картинками, волшебными кубиками воображения, составляя какую-то свою, ничего общего с действительностью не имеющую мозаику и, занеся на бумагу этот обман, выдать за свои новые чувства, свою новую жизнь.

Павел сидел на поклеванных морем камнях. Раскачивающийся гул прибоя и дующий с океана теплый ветер создавали полную иллюзию одиночества и дикого брега, но стоило волне замешкаться, а ветру на секунду захлебнуться собственным бессилием, как сзади на его худую сутулую спину наваливались ночные звуки калифорнийского побережья.

Для приезжего в южной ночи всегда есть что-то порочное, запретное и оттого заманчивое, однако с годами это ощущение близости к океану у Павла притупилось, и он, вслушиваясь в почти черноморский грохот волны, думал ни о чем. Вернее, ослабив жесткие зажимы того, что мы называем волей, дал свободу накопившимся в нем картинкам, звукам, представлениям, и они неспешно проплывали перед его внутренним зрением, иногда возвращались назад, наталкивались друг на друга, скандалили, выясняя, кто из них — копия, обозначающая подлинный предмет или человека. Интересная это игра — быть сторонним наблюдателем своей памяти, своего потаенного, скрытого от других людей мира. Чего там только порой не увидишь!

Начинал он новую жизнь с пятьюстами долларами в кармане, пятилетней дочкой на руках, с потерявшимися в Лондоне сумками с вещами и рукописями, с безыскусной зыбкостью американского будущего и с позорным клеймом невозвращенца и похитителя собственного ребенка в российском прошлом. Сегодня вся эта затея представлялась полным безумием. Тогда — единственно правильным выходом.

Непутевая Катька

Стараясь не звенеть ключами и сняв сапожки еще у лифта, Катька кралась домой.

Бесшумно отперев дверь, благополучно миновав темный коридор, она, как была в шубейке, юркнула в комнату и, облегченно вздохнув, принялась неспешно стаскивать с себя вещи, бросая их где попало.

Усталость тупо проведенной ночи вызывала раздражение. «И какого хрена я там сидела? Все эта дура Анька! Вот рыба, ненавижу: давай еще немножко побудем, давай еще немножко… Ей хорошо! Сиди, киряй да с долбаным Гульфиком кокетничай, а я за рулем! Все, завтра оставлю машину и расслаблюсь, тоже мне, таксиста нашли!»

Накинув халатик, она смело направилась в ванную. Теперь уж если кто и проснется — не страшно, ругаться не станут.

Катька любила родителей, даже гордилась ими, но по неведомым ей самой причинам постоянно подкидывала им различные гадости. Предки бесновались. Мать обижалась и дня три не разговаривала, отец орал, потом долго говорил правильные слова, он вообще по этой части большой мастер, Катька, поогрызавшись, соглашалась, искренне плакала, ей было стыдно, жалко родителей, и она давала себе слово, что это в последний раз.

Овсяная каша

Понедельник, половина седьмого утра — общее для окраинной Москвы время пробуждения. В миллионах квартир почти одновременно начинают на все лады тарахтеть, звенеть и петь будильники, срабатывают таймеры, включаются свет и музыка. Кто-то бежит в ванную, кто-то делает зарядку, кто-то, поглядывая на часы, торопливо занимается любовью — словом, день начинается.

Иван Макарович Хрустолапов проснулся и, следуя годами выработанной привычке, резко вскочил с кровати, раздвинул шторы и… вполголоса чертыхнулся. Ему не надо было ехать на работу.

В пятницу бывшего чиновника формально-торжественно проводили на заслуженную пенсию. Глубокая досада, которую приносит с собой шестьдесят первый год жизни, наконец поселилась в сердце этого еще крепкого, сухопарого, невысокого роста человека.

Пенсия. В нашей стране в этом слове слышится что-то унизительное, больничное и отчужденное. Но новоиспеченный пенсионер пока не догадывался об этом.

Минут пять-семь вяло помахав руками для самоуспокоения, он поплелся в душ.