– Печень трески… Горбуша в собственном соку… Слышь, Сань? – толкнул стоящего в первой шеренге Кравца его друг Юрка Захаров. – Ребята из семьдесят четвертого рассказывали: в выездном нажрались всего от пуза… Ты пробовал печень трески?

– Тише, Гейман услышит, – сквозь зубы осадил Кравец. На ужин был похожий на клейстер комок каши, который он есть не стал, а чай и кусок хлеба с маслом только разожгли тоску о человеческой еде.

– Так пробовал печень? – не унимался Юрка.

– Да пошёл ты со своей печенью!

Телеграмму подполковнику Кравцу вручили ранним утром. Дежурный по мотострелковому полку, где Кравец служил заместителем командира по воспитательной работе, вместо обычного доклада о положении дел торопливо сунул ему телеграфный бланк.

«Срочно приезжай воскл знак мама тяжёлом состоянии тчк Анна Якимовна», – прочитал Кравец сообщение, которое уже несколько лет боялся получить. Поначалу он не обратил внимания, что телеграмма пришла на адрес войсковой части, а не домой, что на бланке нет необходимой в таких случаях подписи врача, заверенной на почтамте.

На это сразу же указал ему командир полка полковник Смолин, к которому обратился Кравец.

– Всё понимаю, комиссар, – так, по старинке, Смолин обращался к своему заму, – понимаю, но официально, в отпуск по семейным обстоятельствам, отпустить не могу. Тут буча какая-то закручивается. Сегодня в четырнадцать ноль-ноль комдив собирает весь офицерский состав. Что будет на совещании, пока даже мне неизвестно. А ты знаешь, какие у меня в дивизии «уши»…

– Ну и сука этот водила! Мне сразу его рожа не понравилась! – флегматика Захарова было не узнать. – Он же деньги взял… И свалил! Чё делать будем, Саня? Опоздаем ведь…

– Чё делать, чё делать… – передразнил Кравец. – Снять штаны да бегать!

– Ага, штаны… Шалов их и так сдерёт, если к отправке не успеем…

– Как же он сдерёт, если не успеем?

Служба и дружба, как две параллельные линии, не сходятся никогда. Это высказывание Суворова всегда казалось Кравцу несколько сомнительным. Он имел немало примеров, чтобы его опровергнуть. Взять хотя бы Смолина.

Командира полка Кравец с полной ответственностью мог назвать своим другом. Ибо друг – не только тот, с кем в праздник распевают песни, и не тот, с кем делят чашу на пиру. А тот, с кем в трудную минуту ты встречаешь вместе беды и потери, холод и жару. Так пелось в песне советских времён. С командиром, конечно, и за одним столом они сиживали не единожды, но дружбу проверили всё-таки не застольем, а совместной службой, где торжества нечасты, а разных неприятностей – хоть отбавляй. Жизнь полка, вопреки представлениям об армии как об организации упорядоченной и строго регламентированной, на деле трудно предсказуема. В коллективе, где выполняют разные боевые и хозяйственные задачи полторы тысячи человек, каждый божий день что-нибудь случается. И хотя ответственность за всё происходящее, по уставу внутренней службы, в первую очередь лежит на командире-единоначальнике, но и заместителю по воспитательной работе тоже достаётся. Если, конечно, не прячешься за спину комполка, как делают некоторые коллеги. Кравец прятаться не привык. Это качество и ценил в нём Смолин.

Отношения со своим заместителем по воспитательной работе он строил на равных, любил посоветоваться, поговорить по душам.

На этот раз Смолин с порога ошарашил новостью:

Кравца спас Мэсел. Точнее, его задняя часть, торчащая из теплушки. Она-то и не позволила двери захлопнуться. Отпустив дверную скобу и вцепившись в телогрейку Мэсела, Кравец по нему вполз в вагон и, обессиленный, упал. Тут его заколотило: ведь мог запросто погибнуть, сорвавшись под колёса.

Распластавшись, он долго приходил в себя. Потом поднялся, втащил Мэсела в теплушку, перекантовал подальше от двери. Выглянул наружу.

Ночь сделалась ещё беспросветней. Чёрный лес придвинулся к насыпи. Тучи заслонили луну и звёзды. Чёрным хлыстом, уходящим во мрак, извивался состав. Кравец смог отчётливо различить только три теплушки впереди да столько же позади. И на душе у него было черным-черно: «Где Юрка, что с ним? Может, всё-таки успел вскочить на подножку какого-нибудь вагона?»

Ветер свистел в ушах, хлестал по лицу, выдувал остатки хмеля из головы. Вместо недавнего веселья в сердце вполз страх. Да что там страх – настоящий ужас! Такой же леденящий, как ночь вокруг. До Кравца только сейчас дошло, что случилось. Конечно, смутное ощущение творимого ими безрассудства жило в нём и раньше, когда потерялся сержант, а они веселились и пили вино, как мальчишки, играли в снежки. Но теперь это ощущение обрело чёткую форму: под срыв поставлено выполнение боевой задачи, стратегический военный груз остался без охраны. Караула, как такового, больше нет. Начкар и Юрка – неизвестно где. Мэсел в отрубе. Выходит, он, Кравец, единственный, кто отвечает сейчас за всё: за груз, за оружие, за пьяного Мэсела и, в конечном счёте, за судьбу всего караула. Кто даст гарантию, что не найдутся желающие похитить что-то из перевозимого секретного оборудования или завладеть оружием и патронами? Впереди Ульяновск и Сызрань. Там – военные коменданты, в обязанность которых входит проверка выездных караулов. Что будет тогда? Минимум остановка эшелона, снятие и замена караула, отправка с позором в КВАПУ, где неизбежна встреча с комендантом Мисячкиным и с «губой». И это в лучшем случае. А в худшем? Тюрьма или дисбат.

Военно-транспортный самолёт летел на север.

«Чёрным тюльпаном» зовут его «афганцы» за страшную «почту», которую доставляет он в Союз.

Вот и на этот раз чрево самолета заполнено продолговатыми цинковыми ящиками, похожими один на другой.

День стоял солнечный. На голубом шёлке апрельского неба – ни облачка. Ослепительно сверкали снега Гиндукуша, по которым вслед за самолётом скользила его чёрная тень…

Командира взвода разминирования старшего лейтенанта Вадима Колкова вызвали к комбату прямо из офицерской столовой. Случай – небывалый.

Армейская пословица гласит: «Война войной, а обед – по распорядку!» По традиции, отнимать одну из солдатских радостей – не принято. Их и так в Афгане немного: сон, баня и еда… И если уж Тихомиров выдернул Колкова из-за стола, не дав даже дохлебать первое блюдо – изрядно надоевший суп из сухой картошки с тушёнкой, значит, случилось что-то из ряда вон выходящее.

У входа в командирскую палатку Колков привычным движением одёрнул «афганку», провёл пятернёй по выгоревшим, давно не стриженым волосам и, придав своему лицу уставное выражение, откинул полог.

– Проходи, садись, – не дослушав рапорт, предложил Тихомиров. У майора был никак не вяжущийся с миролюбивой фамилией зверский вид. И только глаза, синие, не утратившие своего природного блеска, говорили, что недоброе впечатление о майоре – обманчиво.

Колков знал комбата уже больше года. И, если, по казённым меркам, каждый день, проведённый здесь, приравнивается к трём, можно смело считать: съел вместе с Тихомировым не один пуд соли.

«Моё лицо упало на пол…» – чьи это слова? Вроде бы Пастернака…

«И я, подняв его, заплакал!» – этот «шедевр» уж точно не его. Так говорит, подмигивая мне поочередно то левым, то правым глазом, мой лечащий врач Вольдемар Генрихович Попков – маленький, дёрганый, как паяц, человечек.

Попков, кажется, втайне от всех пописывает стишки и мечтает о мировой поэтической славе.

Но я-то ведь – не Пастернак и не Шизик (так окрестили Вольдемара Генриховича его подопечные), и стихи про упавшее на пол лицо писать не собираюсь. Хотя одно видение, навязчивое, как болезнь, заставляет меня снова и снова переживать былое.

– Знаешь, как в Афгане Героями становились? Не те, которые «посмертно», а счастливчики, умудрившиеся в живых остаться?..

– Вообще-то, знаю… Подвиг совершил… В «дивизионке» про тебя заметочку тиснули. А лучше того – в «Правде» или в «Красной звезде»… С командирами имеешь отношения добрые: где не надо не перечил, где надо – поддакнул… И ещё особисты компроматом на тебя не располагают, хотя всю родословную до десятого колена перевернули. Не дай бог на биографии будущего Героя какое-нибудь пятнышко обнаружится! А потом, необязательно и подвиг какой-то особенный совершать… Тут главное, чтобы время твоё подоспело, волна покатила! У кадровиков ведь разнарядка на Героев существовала: этот должен быть из замполитов, тот – из солдат. И чтоб обязательно выходец из крестьян или из рабочих… Потом, национальность непоследнюю роль играла. Надо ведь, чтобы все братские народы Советского Союза в списке награждённых представлены были…

– Ну, а как быть, если всё соблюдено: и заслуг – под завязку, впору, как генсеку бровастому, звёзды в два ряда вешать, и из пресловутых рабочих выйти сподобился и по крови – сущий интернационал?

– Тогда жди Указ Президиума да дырку для звёздочки сверли…

Три вещи губят офицерскую карьеру: карты, водка и женщины. Так на заре туманной лейтенантской юности наставлял меня один начальник.

Что касается карт… Опасаюсь азартных игр и никогда не играю (наверное, потому, что сам азартен)… Женщины – это разговор особый (но об этом чуть позже). А водка? Пью по праздникам да и в будний день, если компания стоящая… «Ничто человеческое нам не чуждо», – так, кажется, у классика…

Правда, на службе – ни грамма! Впрочем, грешен, братцы, был один случай – нарушил эту заповедь. И вот по какому поводу…

Несколько лет назад, в канун Восьмого марта, о котором мой преподаватель по академии написал стишок: