— Stillgestanden

[6]

!

Двести пар сапог ударили по земле как одна. Когда поезд, который привез их солдат в Эйфель, начал отъезжать от платформы, унтерштурмфюpep Шварц доложил старшему офицеру, прибывшему из расположения батальона, для того чтобы встретить их:

— Пополнение из Шеннелагера! Прибыли без происшествий. Личный состав построен! — Шварц вытянулся в струнку и, отдав честь старшему по званию, преданно уставился на него.

Оберштурмфюрер фон Доденбург, чью грудь украшала черная медаль за ранение и лента Железного креста, принял рапорт со скучающим вздохом, который выдавал в нем ветерана.

— Благодарю вас, унтерштурмфюрер, — сказал он Шварцу. Затем, повернувшись к пополнению, произнес: — Когда мы покидаем станцию, мы поем; и когда я говорю «поем», — я имею в виду, что мы поем так, чтобы местные жители могли понять, что мы — не обычное подразделение вермахта, а войска СС!

Дежурный унтершарфюрер дунул в свисток и ударом ноги распахнул дверь.

— Aufstehen

[10]

! — завопил он во весь голос, как будто был на плацу, а спящие находились от него на расстоянии ста метров, а не трех. — Кончай дрочить — вставай служить!

Все повскакивали с коек. За четыре месяца службы в СС новобранцы уже успели узнать, что с подъемом тянуть не стоит. Дежурный унтершарфюрер, стоявший в дверях в спортивном костюме, со свистком, висящим на шнурке на шее, уперев руки в бока, мрачно смотрел, как они падали, спрыгивая с двухъярусных коек и поскальзываясь на натертом полу.

— Ausziehen

[11]

! — скомандовал он, когда убедился, что все покинули постели.

Солдаты стремительно выполнили приказ. Скинув старомодные ночные рубахи, они стояли голые и дрожащие в потоке холодного воздуха, проникавшем через широко открытую дверь.

Несмотря на крайнюю неприязнь фон Доденбурга к принципам обучения, которые исповедовал Шварц и которые шли вразрез с правилами, рекомендованными обергруппенфюрером Бергером, истинным основателем войск СС, он понимал, что ему все-таки придется включить в план подготовки некоторые достаточно опасные элементы. Во время боевых действий в Польше он наблюдал, как один-единственный немецкий танк заставил запаниковать целую роту польской пехоты, просто проехавшись по первой же вражеской стрелковой ячейке. Поляки в ужасе выскочили из окопов, побросали оружие и панически бежали.

Хотя Стервятник все еще не ознакомил офицеров с поставленной перед ними задачей («Мой дорогой фон Доденбург, вы узнаете новости заблаговременно, поверьте мне», — таким был его ответ на вопрос Куно относительно предстоящих боевых действий), он точно знал, что им придется действовать против французов или англичан. А и у тех, и у других имелись танки, много танков. Поэтому фон Доденбург решил, что, хотя это и опасно, он все же должен был постараться научить солдат второй роты смело противостоять танковой атаке.

Прекрасным морозным утром, когда лучи зимнего солнца уже искрились на заметенных снегом крышах, под пение птиц они направились из города к тренировочному лагерю у подножия холма, где их поджидал древний легкий танк Pz-I. Рота солдат в черной форме лихо печатала шаг по заснеженной земле, стараясь согреться.

Фон Доденбург остановил роту и двинулся к танкисту-унтерфельдфебелю, который довольно энергично отдал ему рапорт, хотя его глаза под большим черным беретом с тревогой смотрели на сияющие молодые лица солдат СС, переговаривающихся за спиной у своего офицера.

— Один танк Pz-I, экипаж из трех человек, все на месте!

К точно такому же заключению пришел и обершарфюрер Метцгер, хотя ему потребовалось на это несколько больше времени, чем оберштурмфюреру фон Доденбургу. Однако Мяснику на все требовалось несколько больше времени, чем другим. Как говорили его близкие друзья по унтер-офицерской столовой, «обершарфюрер Метцгер часто не может понять, где у него уши, а где задница». Однако он все же сумел дослужиться до самого престижного унтер-офицерского поста во всей роте.

Насколько мог судить Мясник, Шульце являлся превосходным солдатом. Но при этом в нем не было той «скотской серьезности», которую обершарфюрер надеялся углядеть в своих подчиненных. Шульце старательно отдавал честь, как прусский гренадер, но при этом в его глазах всегда мелькало нечто, напоминающее сарказм. Его парадный строевой шаг был лучшим во всем батальоне, но как только он расслаблялся, его походка становилась расхлябанной, как у пьяного ковбоя. И хотя Шульце всегда казался достаточно вежливым, Мясника мучило бессознательное ощущение, что этот бывший докер, разговаривая с ним, втайне насмехается. Метцгер так и говорил близким друзьям в столовой: «Вы можете говорить, что хотите, meine Herren

[18]

, но я думаю, что этот паршивый морячок все время насмехается надо мной!».

В записной книжке, заменявшей ему мозг, обершарфюрер Метцгер поставил напротив имени «Шульце, Рихард» маленький черный крестик, и пообещал себе, что он будет следить за этим парнем. Это обещание не предвещало Шульце ничего хорошего.

Был холодный серый день. В воздухе кружил снег, падавший из низких свинцово-серых облаков. Но Шульце не позволял погоде или боли в паху согнуть себя. В предыдущую ночь он слишком перетрудился в большом публичном доме, расположенном позади казарм. «Парень, ты бросаешься на женщину, как Блюхер и его конница во время наступления

[19]

, — жаловалась потом шлюха. — Ты бы хоть сапоги свои грязные снимал перед тем, как прыгать в кровать! — Не могу, моя пантера, — отвечал он. — Если я сниму их, то могу проскользнуть внутрь тебя весь, целиком!»

В тот же вечер в Трире унтерштурмфюрер Курт Шварц также испытывал момент триумфа — он снова встретился со своим знаменитым дядей. Последняя их встреча произошла целых шесть лет назад, и вот теперь этот великий человек решил провести с ним целый вечер.

В этот вечер дядя унтерштурмфюрера Шварца резко распахнул дверь своего огромного кабинета и произнес высоким голосом немного в нос:

— Подите прочь, Мюллер!

Бритоголовый шеф гестапо тут же покорно поднялся.

— И вы также, Нёбе.

Лунный свет затопил мощеную булыжником приграничную дорогу. Облака впереди светились слабым розоватым светом. На полях с обеих сторон дороги рассредоточилось в ожидании множество танков Pz-IV. По дороге на бронетранспортерах передвигались в сторону границы солдаты и офицеры штурмового батальона «Вотан».

Где-то вдалеке послышалась очередь голландского пулемета старого образца, похожая на стук по дереву рассерженного дятла. Бело-красные нити трассирующих пуль зигзагами протянулись по ночному небу. Но вражеский огонь и близкая перспектива жестоких действий не слишком волновали бойцов «Вотана». Эсэсовцы уже больше двух часов находились в напряженном ожидании в окрестностях голландского города Маастрихт, и им это надоело. Казалось, прошла уже целая вечность с тех пор, как над их головами в направлении форта Эбен-Эмаэль пролетели большие черные планеры DFS-230, несущие парашютистов. Их тащили за собой на тросах трехмоторные «юнкерсы».

— Сначала торопись, как черт, а потом — жди, — тихо жаловались они, тщательно укрывая зажженные сигареты в сложенных чашечкой руках. — Проклятая старая армейская игра…

— Неужели голландцы не знают, что война началась? — фыркнул Шульце, обращаясь к фон Доденбургу, поскольку они сидели вместе в его «фольксвагене», ожидая приказа выступать. — Если это тотальная война, то дайте мне… — Его слова прервал шум мотоцикла, который с ревом, вихляясь, двигался к ним по дороге. Мотоциклист опознал бронетранспортеры и с трудом затормозил. Забрызганный грязью мотоцикл проскользил боком добрых пять метров. Ездок слез с седла и бросил свою машину. Та начала медленно сползать в канаву.

Это был Стервятник собственной персоной — в заляпанной грязью форме и перевязанной окровавленным бинтом головой. Монокль по-прежнему был зажат в глазу.

По обоим берегам реки установилась давящая тишина. Эсэсовцы с мрачным видом погнали перепуганную группу мирных голландских жителей к лодкам.

Толстый сержант голландской таможенной службы сначала помогал бойцам «Вотана». Он даже доверительно сказал им, что как член голландского фашистского Движения он «сочувствовал» Германии. Но затем, когда толстяк понял, что ему придется плыть вместе с остальными, то упал на колени в грязь прямо на речном берегу и, умоляюще протянув к ним руки, зарыдал так, что слезы ручьем потекли по его жирному лицу. Он умолял немцев позволить ему уйти.

Высокий худой мальчишка, которому нельзя было дать больше шестнадцати лет, стоявший вместе с остальными испуганными голландцами, презрительно плюнул в его сторону и сказал на хорошем немецком языке:

— Хорошего же помощничка вы себе подыскали!

Унтерштурмфюрер Шварц сильно ударил мальчика по лицу.

Жители деревни Канне, как и их отцы двадцать шесть лет тому назад, бежали на запад, спасаясь от немецкого нашествия. На их землю снова пришли пруссаки, и бельгийцы стремительно покидали родные места, спасаясь бегством. Деревня пустела на глазах.

Эсэсовцам, присевшим в дренажной канаве, была видна западная окраина этой небольшой деревни. Двери и ворота всех конюшен и хлевов, домов и сараев были распахнуты настежь, и из них торопливо выносили содержимое. Все это спешно грузили в большие крестьянские фургоны, запряженные рыжими волами или древними клячами, в плетеные тележки на собачьей тяге, клали на велосипеды и в тачки. В ход пошло даже инвалидное кресло с изрыгающим сизый дым двухтактным бензиновым двигателем. Все, что могло перемещаться, крестьяне нагрузили своими вещами, захватив милые сердцу мелочи и домашних животных. Среди беженцев был даже босой мальчик, который повесил себе на шею ботинки, чтобы поберечь драгоценную обувку. Он шел, подгоняя стадо гогочущих гусей.

— О, боже! — выдохнул Шульце. — Спорю, они даже кухонные раковины потащили!

— Ты не мог бы…

Фон Доденбург внезапно замолчал. Сквозь толпу охваченных паникой беженцев прокладывали себе путь две колонны вооруженных велосипедистов. При этом они отчаянно пытались сохранить вид регулярного военного формирования.

В траве, прямо перед носом фон Доденбурга, лежал шлем бойца-парашютиста. Его края были зазубрены. На внутренней подкладке ясно проступала фамилия владельца шлема — гефрайтера-парашютиста Хорста Куфера. «Скоро, — подумал фон Доденбург, — его родственникам придет телеграмма о том, что он погиб за народ и фюрера».

Они лежали на берегу, внимательно разглядывая канал. Позади них виднелся один из тех больших планеров, на которых прилетели сюда парашютисты; он висел на верхушках прибрежных елей, как большая бабочка. Дома казались вымершими, слышался только звук стрельбы немецких автоматов, доносящийся из облака дыма, окутывавшего форт Эбен-Эмаэль.

— Они все еще ведут там бой, все еще держатся, — проронил гауптштурмфюрер Гейер, уставившись на водную гладь канала Альберта. На противоположном берегу высилась почти отвесная бетонная стена. — Это дорогого стоит. — Его эйфория от временного повышения уже прошла, как только он увидел канал и защитную стену из бетона на противоположном берегу и осознал всю трудность стоящей перед ними задачи.

Фон Доденбург навел бинокль на взорванный мост ниже по течению. На разрушенных пролетах, наполовину погруженных в воду, висели тела парашютистов в серой форме. Они не смогли захватить мост до того, как бельгийцы взорвали его.

— Насколько я могу судить, мост прикрыт двумя пулеметными гнездами. А вон в той небольшой роще — посмотрите, направление на два часа — замаскирован спаренный пулемет типа «Эрликон».

Группа эсэсовцев сидела, скрючившись, в грязи на берегу канала. Когда по поверхности воды скользнул ищущий луч прожектора, они рухнули лицами вниз, вжимаясь всем телом в грязную жижу, чтобы их не мог достать свет. Луч прожектора двигался по спокойной водной глади, как ледяной палец, шаря по поверхности воды. В следующую секунду он осветил путь, которым они должны были пересечь канал. На одно мгновение их напряженные тела попали в полосу света, но затем луч ушел в сторону, и они снова очутились в кромешной тьме.

— Отлично, — прошептал фон Доденбург, как будто враг находился на расстоянии всего в несколько метров, — загружайтесь в лодки! — Мясник неловко потопал вниз, неся огнемет, за ним неотступно следовал Шульце. Они все время шли по кромке воды, другие делали то же самое. — Отплывайте!

Они почти бесшумно начали отчаливать от берега.

— Удачи! — произнес оставшийся на берегу Стервятник. Мгновение спустя он уже исчез из поля зрения.

Фон Доденбург вздрогнул. Он не мог разобраться, было ли это вызвано страхом, или просто тянуло холодом от воды. Но это не имело значения. В темноте никто не мог его увидеть. Теперь они были ровно на середине реки. Впереди он видел тусклый контур бетонной стены, сливавшийся с ночным небом. «Если бы они сейчас нас заметили, то им не составило бы ни малейшего труда уничтожить всех», — подумал он про себя. Да, в этот миг у них не было бы ни малейшего шанса.