Какого числа родился Людвиг ван Бетховен, в церковной книге не указывалось. Вероятнее всего, это случилось в воскресенье 16 декабря. Или на день раньше. По крайней мере впоследствии сам он думал именно так. Согласно обычаю, детей тогда крестили безотлагательно, дабы, если младенец не выживет, его чистая душа отправилась бы сразу в рай. Иногда, видя, что дитя еле дышит, обряд над ним совершала сама повитуха, и таких новорождённых нередко называли именем «Кристиан» или «Кристиана», чтобы сразу обозначить их принадлежность к христианской вере. Наш герой, видимо, родился крепким, но тянуть с крещением тогда было не принято.

Сохранился маленький, обшитый кружевами крестильный чепчик, который якобы был надет 17 декабря на круглую головку младенца, которого во время обряда держал на руках суровый, но несколько смущённый и втайне глубоко растроганный дед — его полный тёзка.

Так оно было или не так, однако Макс Франц действительно сперва почти обещал Моцарту должность своего капельмейстера, а потом по каким-то причинам предпочёл не вспоминать об этой идее, которая, если бы она осуществилась, могла бы изменить историю музыки: Бетховен стал бы учеником Моцарта уже в 1784 или 1785 году. Но, коль скоро этого не случилось, ему пришлось в 1787 году добиваться оплачиваемого отпуска для поездки в Вену, предпринятой с той же самой целью.

Скорее всего, активным организатором этой поездки был Неефе. Он обладал общественным темпераментом и всячески продвигал своего ученика «в люди». Отправить же Бетховена в Вену на неопределённое время, сохранив за ним жалованье, без доброй воли князя было невозможно — значит, следовало убедить Макса Франца в том, что его благодеяние непременно окупится.

Разумеется, пускаться в дальний путь наобум, не имея рекомендательных писем, выглядело бы чистым безрассудством. И такие бумаги у Бетховена, несомненно, имелись. Естественно предположить, что как минимум одно из этих писем должно было быть адресовано Моцарту и что на этом письме, вероятно, красовалась подпись самого курфюрста-архиепископа Макса Франца. Скорее всего, дал письменную характеристику своему ученику и Неефе, отнюдь не чуждый тщеславия.

Мария Магдалена ван Бетховен скончалась 17 июля 1787 года в возрасте сорока одного года от туберкулёза лёгких или, говоря тогдашним языком, чахотки. Её похоронили на Старом кладбище — видимо, там же, где и других членов семьи, однако в настоящее время обнаружена лишь могила матери Бетховена, над которой в XX веке была воздвигнута памятная плита. На плите — даты жизни Марии Магдалены, слова Людвига

(«Она была мне такой доброй любящей матерью, лучшим моим другом»)

и эмблема боннского Дома Бетховена, опекающего захоронение.

Людвиг успел не только попрощаться с ней, но и провести последние месяцы у её постели. Впрочем, подолгу сидеть с больной у него, вероятно, не было времени. На юношу, помимо службы в капелле, свалились все заботы о семье, к чему он был не вполне готов ни по возрасту (17 лет ему исполнялось лишь в декабре, а сам он полагал, что даже и не 17, а 15), ни по душевному строю. Его распирало от мыслей и чувств, о которых он не мог рассказать никому, да и не к месту всё это было ни в кругу старших коллег, ни дома, где лежала умирающая мать, вечно ссорились между собой младшие братья и надрывалась плачем годовалая сестрёнка Гретхен.

О том, что пришлось пережить юноше (по нынешним меркам, мальчику, почти ребёнку) в ужасное для него лето 1787 года, говорит самое раннее из его сохранившихся писем, адресованное советнику Йозефу Ульриху Иоганну фон Шадену в Аугсбург и датированное 15 сентября 1787 года:

«Я застал свою мать ещё в живых, но в самом немощном состоянии. У неё была чахотка, и после долгих страданий и мук она наконец около семи недель тому назад умерла. Она была мне такой доброй любящей матерью, лучшим моим другом. О, кто был счастливее меня, когда я мог ещё произносить сладостное слово — мать, — и знать, что оно услышано! Кому я могу сказать его теперь? Немым её обликам, которые рисует мне моё воображение? С той поры, как я вернулся сюда, на долю мне выпало мало завидных минут…»

В Аугсбурге Бетховен останавливался по пути в Вену и обратно. Судя по тому, что он успел завести там кое-какие знакомства, остановка была не совсем мимолётной. Возможно, Людвиг там просто застрял из-за отсутствия средств. Добрый человек фон Шаден не остался равнодушным к злоключениям юного путешественника и не только пригрел и приободрил его, но и дал ему в долг 27 флоринов. Много это или мало — смотря как судить. Для какого-нибудь подёнщика это были большие деньги (семья Моцарт платила в 1784 году своей служанке Элизабет всего 12 флоринов в год). Состоятельный адвокат, каким был Шаден, мог расстаться с такой суммой достаточно безболезненно. Возможно, его побудила к великодушию жена, Мария Анна, которая была хорошей пианисткой и даже сама немного сочиняла музыку. Мы не знаем, был ли в итоге выплачен долг; в письме Бетховен рассказывал Шадену о тяжёлых обстоятельствах своего существования после смерти матери и просил прощения за то, что пока не в состоянии вернуть деньги.

Эрцгерцог Максимилиан Франц слыл разумным и справедливым человеком, совершенно не склонным к тиранским выходкам, которые иногда позволяли себе другие немецкие князья, самоутверждавшиеся за счёт безропотных подданных. Он надеялся сделать нечто полезное для вверенных ему граждан.

Едва ли не главным оружием просветителей было письменное и печатное слово. Многим казалось, что, если люди узнают истину из авторитетных источников, они тотчас обратятся душой к доброму и правильному и потому чтение полезных книг следует всячески поощрять. Император Иосиф II ослабил цензурные ограничения, насколько это было возможно в то время. Самые строгие цензурные нормы предписывались массовым изданиям вроде газет, журналов, учебников, а также публичным зрелищам. Но чем учёнее была книга, тем свободнее мог высказываться автор. Император справедливо полагал, что труды философов или университетских профессоров, рассчитанные на высокообразованных читателей, никакой смуты в умы черни внести не могут — чернь просто не станет их читать. И именно по этой причине Иосиф II, с одной стороны, запретил постановку в театре скандальной комедии Пьера Бомарше «Женитьба Фигаро», а с другой — сам же разрешил и одобрил создание оперы Моцарта «Свадьба Фигаро» на тот же сюжет. К тому же Моцарт (кому, как не императору, было это знать!) писал такую сложную музыку, что даже придворные меломаны не были в состоянии уразуметь её с первого раза. Впрочем, ария Фигаро про «мальчика резвого» тотчас стала популярной — ну и что случилось? Мир не перевернулся.

Про Иосифа говорили также, что он преднамеренно запрещал некоторые книги, надеясь, что как раз после этого люди непременно их прочитают. Во всяком случае, во владении его брата Макса Франца была целая коллекция таких книг, и курфюрст преспокойно допускал к ней людей из своего окружения.

Макс Франц взял под своё покровительство боннское Общество любителей чтения (

Lesegesellschaft

), основанное в декабре 1787 года. По решению курфюрста общество собиралось в старом здании боннской ратуши. Сам Макс Франц членом общества не являлся, но туда входили люди из его ближайшего окружения — например, граф Фердинанд Вальдштейн. А взоры любителей чтения радовал портрет Макса Франца, помещённый в зале заседаний.

Мода на подобные общества была широко распространена в Германии в XVIII веке. Обычно в некоем городе возникал кружок, объединявший аристократов и образованных бюргеров (преподавателей, врачей, адвокатов, артистов), которые учреждали своего рода клуб с небольшими членскими взносами. На эти взносы покупались книги и осуществлялась подписка на газеты и журналы. Члены общества либо снимали некое помещение, либо один из них предоставлял в общее пользование комнату в собственном доме. Институт публичных общедоступных библиотек был тогда ещё не развит; библиотеки университетов, монастырей, дворцов и частных лиц не были открытыми для всех желающих. Книги и журналы стоили дорого, и не всякий интересующийся человек мог купить желаемое (молодой Бетховен уж точно не мог!).

Новый, 1790 год начинался тревожно. События в соседней Франции разворачивались стремительно. Уже через несколько месяцев после падения Бастилии стало ясно, что революция — это не только череда народных гуляний с песнями и плясками, а нечто куда более страшное и неуправляемое. Впрочем, до поры до времени французские дела Германии и Австрии напрямую не касались. Король Людовик XVI и королева Мария Антуанетта пока ещё сохраняли свои титулы (а об угрозе их жизни речь вообще не шла). Восстание роялистов в Вандее, якобинский террор и наплыв в Германию беженцев, в том числе изгнанников королевских кровей, также были впереди. Однако обстановка внутри самой Священной Римской империи ухудшалась с каждым месяцем.

Война против Турции, в которую Австрия вступила, следуя союзническим обязательствам перед Россией, обернулась для императора Иосифа военной, политической, финансовой и моральной катастрофой. Никто из его подданных воевать не хотел, полагая, что коварная царица Екатерина попросту обманула Иосифа, заставив отвлечь на себя главные силы турецкой армии, дабы поскорее завладеть причерноморскими землями. Султан не нападал на Австрию и не давал никаких поводов к разворачиванию военных действий на Балканах. И если бы эти действия шли успешно!.. Но ведь австрийцы гораздо чаще терпели поражения, чем одерживали победы. Войной были недовольны все: и аристократы, вынужденные, по примеру императора, участвовать в ней лично или опосредованно; и коммерсанты, терпевшие большие убытки из-за денежных вливаний в армию; и простой народ, на которого падала вся тяжесть рекрутчины и прочих повинностей, включая снабжение войск скотом и продовольствием. Император Иосиф быстро терял остатки популярности даже у тех, кто его всегда поддерживал: среди крестьян, ремесленников, образованных представителей третьего сословия. Всем стало плохо. Доходы резко упали, жизнь утратила предсказуемость, — а главное, почти улетучились надежды на то, что положение вскоре исправится.

В Бонне тревоги и тяготы военного времени пока не ощущались так остро, как в Вене и в некоторых других частях империи. Всё шло своим чередом: церковные службы, приёмы у курфюрста, репетиции и спектакли в театре, дружеские встречи любителей чтения, студенческо-профессорские пирушки в кабачке Кохов, балы и концерты в ратуше…

Весть о смерти Иосифа II резко всколыхнула Бонн, хотя о безнадёжном состоянии здоровья императора говорили уже с начала зимы. Иосиф знал, что умирает, и видел, что венский двор с нетерпением ждёт его ухода, мечтая приблизить неизбежную смену власти, чтобы наконец-то покончить с ненавистными реформами. Самые трезвые головы понимали, что перевести назад часы истории уже не удастся, — нельзя даже помыслить о том, чтобы восстановить крепостное право и многие феодальные привилегии или отменить патент о веротерпимости, — но от этого понимания ненависть к Иосифу становилась лишь яростнее и ядовитее. Даже покоя, положенного умирающему, император оказался лишён. До самых последних дней и часов от него требовали подписать то одну, то другую бумагу — и он покорно подписывал, отрекаясь почти от всего, что считал главными свершениями своей жизни и своего десятилетнего единоличного царствования… Иосиф сам сочинил себе эпитафию: