Между Иранском и Елабугой триста вёрст непролазных лесов. Их тайные тропы знают только звери да тамошние охотники. Никому больше неизвестны лесные дорожки, никак нельзя ни пройти, ни проехать.

Но если нет для человека сухого пути, его выручают воды.

В ясное майское утро 1909 года угловатый пароходик резво шлёпал широкими колёсами, которые тогда делали вместо гребного винта, по реке Пижме. За кормой на толстом канате рыскала баржа. У баржи, как и полагается, имелся руль. Управляла рулём замотанная в платок женщина с помощью длинного бревна. Такое бревно по-речному называется бабайка.

Всё шире раздвигались берега. Впереди показался большой разлив. Здесь Пижма впадает в реку Вятку. Пароходик важно загудел и стал заворачивать в новую реку. Солидный помощник капитана вышел на ходовой мостик, огляделся, поднёс ко рту блестящий жестяной рупор, а другую руку, сжатую в кулак, поднял над головой.

— Эй, на барже! — закричал помощник капитана. — Кончай спать, шевели бабайку!

Когда попили чаю и мамаша убрала посуду, Александр Григорьевич, вздув огонь в керосиновой лампе, привычно разложил бумагу и перья.

— Тебе бы отдохнуть, Александр Григорьевич, — посоветовала мамаша. — Много ли в нас осталось здоровья…

— Я не устал, Маша. Сидя пишу, хребта не натруждаю.

— Глаза пожалей. Как они у тебя выдерживают?

Папаша отложил перо в сторону:

Сперва Александру Григорьевичу велели написать обыкновенное прошение. Перо побежало по свежему листу, оставляя за собой дивно аккуратные линии строк. Буковки ровно выстраивались одна за другой, и никто не смог бы найти разницу между, например, «а» во второй строчке и «а» в пятой строчке. Тщательно выбранное перо приятно пружинило под пальцами, выводя текст ПРОШЕНИЯ:

Директор училища, толстоватый, улыбчивый и добродушно-любопытный мужчина лет пятидесяти, заглянул через плечо пишущему.

— Очень положительно, Александр Григорьев! — похвалил директор и взял у Говорова законченное прошение. — На мой взгляд, близко к идеалу. Что скажет требовательный господин инспектор?

В противоположность директору инспектор сухощав, но без стройности фигуры, плосколиц и запакован в мундирный сюртук плотно, как огурец в свою кожуру. Чувства и мысли не отражаются на лице.

Лёня бродил по улицам, глазел на дома, разные лавки и заведения, внушительные заборы и красивые палисадники. Привыкал к Елабуге, осваивался. Город показался большим, такой не очень-то обежишь пешком. Недаром по улицам ездили извозчики.

Красиво расположилась Елабуга на берегу Камы, как раз при впадении в неё невеликой речки Тоймы. Кругом заливные, сочные луга, а дальше высятся дремучие леса, где само по себе живёт непуганое зверьё, гнездятся беспечные птички и опушки оплетены несметным кружевом ежевики.

Если взобраться на утёс, который возвышается над Камой стометровым уступом, весь город распластается перед взором. Первое, на чём остановится взгляд, — большой собор с пятью куполами и высоченной колокольней. Потом бросятся в глаза пристани и каменные склады. Среди крепких бревенчатых домов города возвышаются также каменные здания. Они белые, как и собор. В одном разместилось реальное училище, там обучали только мальчиков. Для девочек существовала прогимназия, этакая недогимназия, где учили лишь до пятого класса. Более широкого образования девочкам Елабуги не полагалось. После прогимназии можно было расширять кругозор в городском саду, где играет оркестр пожарных, или в кинотеатрах «Иллюзион» и «Модерн».

Дымил в Елабуге один крохотный чугунный заводик. На нём работало около тридцати рабочих. Был ещё спиртовой завод. Вот и вся промышленность.