Навеки вместе

Клаз Илья

Исторический роман о восстании Богдана Хмельницкого. События происходят в городе Пинске на Белой Руси.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

В день рождения Святителя Миколы гудели колокола храма Бориса и Глеба. От великого посада на Слободу, на Экимань, на Заполотье плыл величественный, волнующий душу перезвон, от которого в сладкой и тревожной истоме замирало сердце. Под ослепительным солнцем, в теплом, прозрачном, как стекло, воздухе еле заметны пять сверкающих глав Софийского собора и шлемовидный купол Спасо-Ефросиньевской церкви.

Яркое солнце до боли режет глаза. Алексашка Теребень жмурится. Набегают слезы, и он смахивает их со щеки грубой ладонью. Не отводя глаз от белокаменной громады собора, крестится Алексашка три раза и, поеживаясь, кричит в оконце избы:

— Выходь, Фонька! Благодать-то какая!..

Заскрипела дверь, и Фонька Драный Нос потянул утренний, напоенный весной и первой зеленью воздух, замотал кудлатой головой:

— Благода-ать!.. — почувствовав пряный запах, которым тянуло от Верхнего замка, сладко причмокнул языком: — Во купцы из теплых краев всякой всячины понавезли.

Глава вторая

Когда Фонька Драный Нос шел к Алексашке Теребеню, чтоб выпить браги по случаю праздника Миколы, он и не думал, что попадет в такую оказию. Едва жеребец вынес Алексашку со двора, Фонька схватил армяк и выскочил из хаты. Переступая лентвойта, заметил, что шевельнулся Какорка. «Жив, ирод…» — прошептал Фонька. Толкнул дверь и замерло сердце: с двух концов улицы, стегая коней, мчались рейтары. Возле калитки осадили коней. Фонька увидел писаря и рыжеусого капрала Жабицкого, лютого и неумолимого пана.

— Стой! — властно приказал капрал.

Фонька Драный Нос не успел опомниться, как рейтары скрутили за спиной руки. Конец веревки крепко держал рейтар с обнаженной саблей. Фонька видел, как вынесли из хаты лентвойта. Поодаль от хаты стал собираться люд. Не слезая с коня, капрал презрительно посмотрел на Фоньку:

— Куда сбежал смерд?

— Не знаю, пане капрал. К мосту подался…

Глава третья

Замок Польного гетмана литовского Януша Радзивилла полон гостей. Утром в Кейданы из Варшавы прибыла красавица Мария-Луиза, жена знатного магната Речи Посполитой Яна-Казимира. Ей надоели балы и суета шумной Варшавы, надоели беспрерывные разговоры о войне. Через час упряжка вороных вкатила во двор золоченый дермез канцлера Ежи Осолинского. Ясновельможный пан канцлер торопился в Киев. И все же решил сделать триста верст лишних, дабы повидать гетмана Радзивилла. Поговорить было о чем. Неделю назад гетман Януш Радзивилл вернулся из Вильны. Там спешно собрались сенаторы и члены Главного литовского трибунала: старый, выживающий из ума гетман Ян Кишка больше не может руководить посполитым рушением. В этот трудный для ойчины час необходим мужественный, отважный рыцарь, у которого острый ум и твердая рука. Выбор пал на Януша Радзивилла. Гетман не отпирался, ибо считал себя единственным человеком, могущим покарать бунтовщиков и принести спокойствие краю.

Вместе с канцлером приехал личный нунциуш папы Иннокентия X Леон Маркони. Со вчерашнего вечера в замке пинский войт пан полковник Лука Ельский. Это не ахти какой гость, и если его принял гетман Януш Радзивилл именно сейчас, то лишь потому, что находится Лука Ельский под покровительством гетмана Речи Посполитой пана Потоцкого.

Гостей встречали гетманша Амалия-Христина, польный гетман и пастор Ольха. По причине прибытия шановных гостей замок был приведен в праздничный вид. Дорожки и аллеи вокруг замка усыпаны свежим песком, слуги переодеты во все новое, плавают по пруду лебеди, присланные в подарок саксонским кюрфюстом Фридрихом. Из подвалов достали дорогие французские вина, привезенные в Кейданы двадцать пять лет назад. Повара наготовили блюд, какие подавались к столу его величества короля. Когда опустились сумерки, тишину замка разбудили глухие выстрелы хлопуш, и в густо-синем небе рассыпались бенгальские огни. Карнавал начался.

С хохотом пробежала и растаяла в полумраке вереница девчат. Потешные, подпрыгивая, ловко переворачивались в воздухе, ходили на руках, с истерическим криком падали в траву, когда гремели хлопуши. Вдоль аллей, из конца в конец мчались с факелами слуги, и едкий чад поглощал нежный, тонкий аромат французских духов.

— О, пани Мария, вы божественны и прелестны! — с нескрываемой завистью воскликнула Амалия-Христина.

Глава четвертая

Купец был дивный. Высокий, сухой, с пушистыми пепельными усами. Из-под мохнатой смушковой шапки настороженно поглядывали большие черные глаза. Купец напоминал Алексашке филина. Телега его завалена всякой всячиной: мешками с золой, высохшими овчинами, железным скарбом. За дробницами на поводу шел здоровенный и злющий лохматый пес. Купец не говорил, откуда и куда едет, только спросил Алексашку:

— Далеко до Пиньска?

— Верст десять, наверно, будет.

— Попутный, значит?

Алексашка замялся, но тут же сообразил:

Глава пятая

Алексашка прижился в хате Ивана Шанени. Оказался Иван человеком добрым, работящим. Ремесло свое знал хорошо и, видно, потому в Пинске был всеми уважаем. Сбруя, которую делал Шаненя, была отменной. Для нее Иван доставал кожу мягкую и крепкую. Товар свой Шаненя не стыдился показывать и чужеземным купцам. Те хвалили. Алексашка к сбруе не касался. Во дворе Шаненя соорудил небольшую кузню, поставил горн. Как вначале и говорил ему, задумал делать дробницы на железном ходу. На таких нынче приезжают немецкие и курляндские купцы. В подтверждение своего намерения привез два воза углей, молоты, клещи и корыта для закалки железа.

Баба Иванова, Ховра, дала Алексашке порты, рубаху, сделала сенник и достала из сундука две постилки. Харчевался Алексашка Теребень за одним столом с хозяином. Жил в довольстве, но часто вспоминал родной и теперь далекий Полоцк. Сжималось от боли сердце. Там он родился и вырос, там овладел ремеслом. Там померли мать и отец. Вспоминал Фоньку Драного Носа. И чувствовало Алексашкино сердце, что сведут с ним иезуиты счеты за лентвойта. Бежать бы им вместе… Была в Полоцке и дивчина Юлька, которая приглянулась Алексашке. Знал Теребень, что и он ей мил. Да что теперь вспоминать о невозвратном! Заказана ему дорога в Полоцк. Пусть бы хоть чем-нибудь конопатая и молчаливая Устя напомнила ту, далекую…

С утра до полудня Алексашка возился в кузне — переделывал горн. Не понравилось, как сложили его. Мех был плоским и круглым. Алексашка сдавил его дубовыми шлеями и вытянул кишкой. Он стал узким, и ветер в нем упругой струей ходить будет. Держак сделал более длинным — легче качать. Когда закончил работу, насыпал углей, задул горн. Тяжело ухнул мех. Запахло углем и окалиной, как там, в Полоцке. Улыбнулся Алексашка: веселее стало на душе.

С полудня в кузне делать нечего. Пошел в хату. Шанени с утра не было дома. Ховра возилась на грядах. Алексашка отмыл от угля руки, сполоснул лицо и сел у стола на лавку. Пришла в хату Устя, отодвинула заслонку в печи, в глиняную миску налила крупнику. Миску поставила перед Алексашкой.

— Иван не говорил, скоро придет?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Окруженный лесами и болотами Пинск жил, казалось, обычной спокойной жизнью. С утра на рынке суетились бабы. В шляхетном городе стояла тишина. Но спокойствие было обманчивым. В шляхетном городе этой ночью не спали. Пан Лука Ельский ходил по комнате, заложив за спину руки. Тревожные мысли целую ночь не давали покоя: слишком внезапно оказался Небаба под стенами города. Ельский ожидал казаков, но позднее. Был уверен, что к этому времени ближе подойдет к городу войско стражника Мирского.

В доме пана Скочиковского полутемно. Маленькие окна прикрыты ставенками. Пан Скочиковский тоже не спит. В корзину уложил собольи и куньи меха, одежду. Поразмыслил и решил, что черкасы народ опасный, и ежели появились они под стенами города, то вовсе не для того, чтоб погарцевать на виду и снова уйти в лес. И чернь не преминет свести счеты. Только теперь подумал, что Шаненя хитрющий мужик. Куда употребляет он железо, неизвестно. Да бог с ним! Скочиковский решил уехать из города. Но ворота все заперты, и к ним приставлена стража. Если только шляхетным мостом через Пину?

На базарной площади людей поубавилось. Ни горячего сбитня, ни пирогов с капустой, ни меда. Бродят мужики, ожидая новостей. Возле них шатается обезумевший Карпуха.

В мужицких хатах всю ночь, как в ульях. Шепчутся, прислушиваются, не слышен ли топот копыт? Ждут, когда ударят черкасы по городу. Пусть бы только ударили! Тогда уж выйдут на подмогу. В хатах топоры и вилы под руками. Клокочет в мужицких грудях ненависть.

Пропели петухи. Шаненя, Алексашка и Любомир вышли из хаты. На дворе было зябко — кончался сентябрь. Небо по утрам затягивало серой, плотной дымкой. Порыжевшие листья кленов и берез устлали землю. Ветер гнал по Пине мелкую рябь.

Глава вторая

Тайным ходом войт Лука Ельский, гвардиан пинский ксендз Станислав Жолкевич и прислужник вышли на берег Пины. В птичнике прислужник наскоро перевязал войту раненую руку. К счастью, казацкая пуля не задела кость.

— О, матка боска!.. Схизматики подлые… — твердил прислужник, вздыхая и охая.

Пан Лука Ельский молчал. Только желваки вздрагивали под бледными гладковыбритыми щеками. Он изредка поворачивал голову и прислушивался к недалеким гулким выстрелам. О, если б было у него сейчас войско! Переколол бы всех казаков, а мужиков посадил бы на колья! Сквозь зубы процедил прислужнику:

— Коней!

Через несколько минут трое скакали по дороге на Иваново. Около полуночи были там. В Иванове их ожидали рейтары и капрал Жабицкий. Рейтары, отступая под натиском казаков, удачно проскочили, мост через Пину. Правым берегом дошли до села Кончицы. Там бродом перебрались на левый берег. Увидев Жабицкого, пан Ельский обрадовался, хотя и высказал ему свое неудовольствие рейтарами. Жабицкий пощипал рыжий ус.

Глава третья

Гришка Мешкович зашил в порты письмо Небабы и, кроме того, заучил на память то, что наказывал атаман. А наказывал он немногое. Первое — атаман задумал разгромить отряд пана Мирского. Другое, — если может он, Гаркуша, пусть ведет загон под Пинск и ударит в спину, когда полезут пикиньеры на стены.

Гришка Мешкович уходил из города с болью. Вот уже много зим и лет прошло, а он не отлучался от дома. Но идти под Речицу искать загон атамана Гаркуши согласился сам: места тамошние хорошо знал — некогда отец его, тоже шапошник, ездил в Речицу и Гомель за товарами.

Детишек Тришкиных взялась досмотреть баба Ермолы Велесницкого, и Мешкович отправлялся в путь со спокойным сердцем. В мешочек положил краюху хлеба. Под армяком спрятал кинжал, который отковал ему Алексашка, и на зорьке шмыгнул через ворота.

Дорога петляла, огибая вечные болота, затянутые зеленовато-ржавой пеленой. От болот тянуло сыростью и плесенью. Кое-где горбами высовывались из воды кочки, покрытые густым уже светло-рыжим мохом. А в нем яркими красными огоньками сверкала брусника. На десятки верст болота и болота. Лишь кое-где появляются песчаные островки и на плешинах этих грудились низкие, нахохленные, как совы, хаты.

Отошел Гришка верст пятнадцать и попал в первую деревню. Прижались хаты к самому шляху. В деревне тихо, как в осеннем лесу.

Глава четвертая

Из Пинска пана Скочиковского выпустил Иван Шаненя. Открывая ворота, сказал:

— За услугу твою, пан, плачу услугой…

За панским возком катилась еще телега со скарбом, и три мужика подталкивали ее на взгорках. Пан Скочиковский держал путь на Варшаву через Берестье. Прямым шляхом не поехал. Сказывали, что у Дрогичина бунтует чернь. Повернул в объезд на Охов.

В Охове попал прямо в объятия пана Луки Ельского. Другим бы разом пан войт и руки не подал. Скочиковский заметил, что пан Лука Ельский похудел, осунулся. Только глаза по-прежнему горят и голос не стал — слабее.

— Всех до единого посажу на колья! — обещал он.

Глава пятая

Три дня стоял под Пинском отряд пана Мирского. На опушке леса, против Лещинских ворот, выставили жерла тяжелые кулеврины. Огромным полукольцом до Северских ворот расположилось войско. Были пасмурные, холодные дни, и воины жгли костры. Ночью костры зловеще светились и напоминали горожанам о предстоящей битве. Днем, стоя у шатра, пан Мирский подолгу наблюдал за притихшим, настороженным городом. Пан Мирский понимал, что за войском неустанно следят сотни глаз.

У пана Мирского было намерение начать штурм Пинска на следующий же день после прибытия к городу. Пушкари заложили заряды, затолкали пыжи и замерли с зажженными факелами в ожидании команды. За несколько минут до выстрела примчался чауш с письмом. Мирский сорвал печать, подвешенную на конском волосе, прочел письмо, и листок задрожал в руке. Гетман Януш Радзивилл сообщал, что чернь в городе Турове взбунтовалась и открыла ворота казакам. Гетман просил быть осторожным.

В Турове пану Мирскому бывать не приходилось, но город этот он знал: некогда владел им знатный князь Константы Острожский, которого считал изменником Речи. Это он слишком уж пекся о просвещении края и даже открыл школу для черни. «Хлопов обучать греческому языку!» — прикусив губу, ехидно подумал пан Мирский.

Письмо гетмана заставило пана Мирского отложить штурм на несколько дней. Теперь стало очевидным, что под Пинском не окончатся баталии. После каждого разгромленного загона появляются новые. И будет ли конец им — знает один бог.

На третье утро пан Мирский вышел из шатра, в который раз посмотрел на стены. Ворота были раскрыты, и около двух сотен черкасов вышло в поле. Заиграл рожок, и драгуны вскочили на коней. Пан Мирский смотрел, как гарцевали казаки, и вдруг все разом скрылись снова за воротами. Пан Мирский был удивлен — не мог понять, что это означало. Казаки не пожелали принять бой. Он тут же решился: