Доброй девице не следует слишком долго спать поутру. Виной, несомненно, моя нечистая кровь: размышления, приходящие вечером, текут столь складно, что гонят усталость, летом же светает рано, и оттого сон короток. Впрочем, лето лучше зимы. Когда солнце покидает знак Близнецов, все сущее на земле засыпает поздно и просыпается до колоколов, и меня тоже не мучила сонливость.

Наряд мой прост — не из многого приходится выбирать. Чулки, заштопанные вчера, проживут еще неделю, платье чисто, фартук… фартук есть фартук. Сбегав к колодцу по воду, водой же и запила краюху хлеба. Тут бы и уйти, но день начался несчастливо.

Не успела я выйти в сени, на лестничке послышались шаги. Благодетельница спускалась из спальни. То ли ночь была нехороша, то ли кошка разбудила не в пору, но мое пожелание доброго утра осталось без ответа. Я скромно смотрела в пол, на чисто подметенные доски. Я и не глядя наизусть знала ее лицо, худое и обрюзглое вместе. Глаза у тетушки Лизбет отекали так, что казались треугольными под складками век. Корни гладко причесанных волос ровно на палец виднелись из-под чепца.

Да, я принесла воды. И дров, чтобы Амальхен не надрываться. И крыльцо обмела. Я не спрашивала, могу ли я идти.

— Притащишь под фартуком, к порогу моему не подойдешь, — привычно сказала благодетельница.

В тот год, будто мало было крестьянских мятежей, распространились еще слухи о поветрии. Одни говорили, что Божья кара направлена против смердов, изнахалившихся и забывших заповеди, другие — что она знаменует конец проклятых папистов и турок, чей бог — сатана, третьи — что наконец-то будет положен предел всему этому окаянному миру, погрязшему во грехе… По молодости лет лучше всего я восприняла и запомнила страх, охвативший город.

То-то, наверное, была забавна маленькая девочка в заплатанном платьице, когда она догнала на улице господина Майера, забежала вперед и, приподнимаясь на носках, тоненько спросила:

— Господин ученый! Это правда, что чума приходит за детьми блуда?

Вопрос этот третий день мучил меня.

Он наклонился, чтобы получше разглядеть странное дитя. Трепеща от собственной смелости, я слушала его серьезный, рассудительный голос.

— Мария! Эй, Марихен!

Я обернулась. Кетхен, судомойка в доме Майеров, стояла на черном крыльце и манила меня рукой. Кетхен была добрая девушка. В отличие от многих и многих, она никогда не выказывала пренебрежения ко мне, не спрашивала, почему это я называю госпожу Хондорф тетушкой, раз я ей вовсе не родная. Мы с Кетхен не то чтобы дружили, но ладили. Молоденькая девчушка, с большим улыбчивым ртом, с веснушками, которые во всякое время года украшали носик и лоб, с огромными серыми глазами, она и сердилась-то так, что весело было на нее смотреть. Но сердилась редко: в самый хлопотный день весело шуровала тряпкой, весело гремела тарелками и весело распевала, как наденет бархатное платье, а любимый подарит ей кольцо. Сейчас она таращила глаза до того широко, что не было никаких сомнений: есть потрясающее известие.

— Наша сейчас к твоей пошла! — значительно и тихо сообщила Кетхен, когда я подошла поближе. — Зачем бы это она, не знаешь?

Госпожа Майер решила навестить мою благодетельницу. Докторша — вдову купца? И впрямь, к чему бы это? Ой, не к хорошему…

— Не знаю. Меня бранить, наверное.

Подведя меня к боковой двери трактира «Рога и Крест», Дядюшка поднял перед собой руку, сжатую в кулак, дунул, разжал пальцы и выпустил из ладони тяжелое черное покрывало, какие носят вдовы.

— Накинь это, Мария. Тут слишком много любопытных глаз.

Тонко спряденная шерсть была мягкой на ощупь, но никак не призрачной: теплая, нежно колючая. Я покрыла голову и поблагодарила. Трюк мне понравился. Я не чувствовала страха, но, впрочем, была настороже и старалась потихоньку припомнить все, что знала о кознях дьявола.

Комната над залом была самой обычной трактирной комнатой, разве только большой. В камине дотлевали угли. Мышь — маленький комочек тени — метнулась под лавку, когда Дядюшка, щелкнув пальцами, зажег свечу. В желтом свете стало видно, что убранство сих покоев все же не вполне трактирное. Аррасская ткань на полу, окно завешено и альков задернут пологом. На столе — оплетенная бутыль, два кубка венецианского стекла, паштет, недоеденный и пронзенный ножом, и некий предмет, укрытый цветным платком.

— Ты еще не ужинала? — заботливо спросил Дядюшка.

Свечной свет коснулся драгоценных уборов. Чего только не было в том ларце! Цветные прозрачные камни, которым я не знала имен, золотые цепочки и подвески, нитка розового жемчуга и такие же серьги…

— Жемчуг подходил к ее имени, — сказал Дядюшка. — Твой отец подарил это твоей матери. После всего, что случилось, ларец остался у одной ловкой кумы — но ты, Мария, должна знать, что сводницам нажитое не идет впрок.

Он жестоко усмехнулся.

— Теперь этот ларчик со всем, что в нем, по праву принадлежит тебе. Вот зеркало. И, пожалуй, еще свечу.

Должно быть, нет человека, который не знает этот лубок: «Девица, Зеркало и Дьявол». Суть назидательной картинки вполне ясна, но да не спешит читатель упрекать меня. Двадцати трех лет отроду, я видала свое отражение в зеркале немногим чаще, чем дьявола во плоти, и пускай меня судят лишь те мои сверстницы, у которых за всю жизнь не бывало даже медного колечка на пальце! Еще в детстве подружки однажды прокололи мне швейной иглой дырочки в ушах, а вот сережек так никто и не подарил… Выдернув нитки, дрожащими пальцами я вдевала в уши золотые петельки и почти со страхом косилась на ту, в темном стекле.

Где провести ночь, я знала: поблизости была старая конюшня. Наверху, на сеннике, я найду ничуть не менее пышное ложе, чем тюфяк в чулане у тетушки Лизбет. В тот чулан я не могу вернуться, и уж за одно это следует благодарить судьбу… Ощупью я поднялась по приставной лестнице. Сладковатый запах мертвой травы извлек из-под спуда все изнеможение этого дня, и я опустилась на сено, нимало не заботясь о том, нет ли в нем, например, мышиного помета. Впрочем, моему платью уже ничто не могло повредить. Покрывало, и вправду доброй шерсти, согрело меня, и мягкие крылья сна милосердно спрятали от прошлых и грядущих бед. После всего, что было, «Отче наш» не шел на ум. Прости мне, Господи, мои грехи, пожалей мое высокомерное скудоумие, ввергшее меня во все эти несчастья, и научи блудную дочь, как теперь быть. Ну, в конце концов, монастырь — чем не убежище для кающейся грешницы? С чем начала игру, с тем и вышла из нее…

Проснулась я по привычке рано, с первым лучом летнего солнца, который нашел щелочку в кровле. И первой мыслью было: нет, нельзя в монастырь. С этим кольцом и с чертом за плечами — дело мое пропащее. Неплохо было бы попросить помощи, и покаяться есть в чем, да и не удастся мне скрыть мою беду, даже если бы я этого пожелала. Все обнаружится, едва меня попросят снять и отдать проклятое кольцо — ибо Христовой невесте ни к чему украшения. А что тогда? «Меня соблазнил дьявол, святой отец. — Ты предавалась с ним блуду, дочь моя? — Нет. — Осмотрите ее… Ведьма!» При мысли о дальнейшем я вздрогнула. Хуже участи быть не могло. Когда гости господина Майера (а среди них был и судебный врач) заговаривали о процессах по ведовству, мой наставник отсылал меня, но кое-что я все же слыхала… Признание преступлений спасает от казни, но в этом случае меня ждет тюрьма. Как мою мать… Нет-нет, Мария, не поддавайся страху, эдак ты погубишь себя. Прости, Господи, я не готова принять такое покаяние. Я искуплю свои грехи как-нибудь иначе.

Размыслим дальше: нет ли способа доказать, что я предавалась блуду не с дьяволом? А с кем? Э, так не в том ли моя беда, что я сама этого не знаю?! С незнакомцем… а как ты можешь знать, дочь моя, что это не был сам нечистый? Те школяры, Михель и второй… Но если они скажут, что легли не с девушкой? И я становлюсь либо потаскухой, либо опять-таки ведьмой, кольцо же меня изобличит своим колдовством… Да, Дядюшка, крепки твои сети и сплетены хорошо.

Выходило так, что помощи искать негде. Только господин Майер… Положим, он поверит безумной истории с перевоплощением. Он говорил однажды, что магия и колдовство на девять десятых обман и на одну десятую болезненный бред, но, положим, кольцо убедит его. И тогда о чем я попрошу любимого наставника? На что совести хватит, Мария? Он не богослов, не знаток магии, а в случае неудачи я навлеку и на него подозрения в ведовстве.

Тут вся моя трусость и слабость взмолилась о пощаде. Ничего мне так не хотелось, как увидеть лицо учителя, услышать родной голос: «Боже небесный, дитя, что случилось? Где ты пропадала?» И рассказать ему все. Он пожалеет, принесет хлеба, заварит целебных трав… О, я знала, что господин Майер не прогонит меня, будь я трижды ведьмой и блудницей. Он сделает все, что сможет, да еще станет говорить, что сам повинен во всех моих прегрешениях. Он спрячет меня и пойдет за советом к самым верным друзьям, и один из них, чего доброго, окажется не таким уж верным… Нет, учитель. Довольно я причинила вам горя. Я тоже люблю вас и потому теперь не приду.

В те две недели, что милями пути пролегли до Виттенберга, еще дважды я пыталась избавиться от кольца. Один раз кинула его с мостика в быструю речку, о которой говорили, что она впадает в Шпрее. Вода поглотила кольцо, но через час оно вновь нагнало меня. Тогда я бросила его в пылающий кухонный очаг на постоялом дворе. В тот раз я даже начала надеяться, что оно сгинуло, вернувшись в стихию, родственную адскому пламени, — весь день его не было. И только в вечерних сумерках мне на руку словно упала капля горячего воска. Вероятно, следовало поблагодарить нечистого за то, что колечко не оказалось раскаленным докрасна. Я поняла намек и более не повторяла глупых попыток. Поистине, избавление и не могло оказаться таким простым.

Но это не было единственным напоминанием Дядюшки о моем прегрешении и о договоре, написанном кровью. То, что творилось с самое мной, было похуже трюка с колечком. Это было так, словно внутри у меня поселился клочок преисподней тьмы и бродил с места на место, то сжимаясь, то растягиваясь. Не помню, на какой день я впервые его заметила — слепое, пустое пятно среди отчетливых строк моей памяти. Мы шли молча, я вольна была думать о чем хочу, — и вот сначала с недоумением, а потом со страхом я поняла, что ничего не могу припомнить из трудов Иоанникия Сирийца. Иоанникий? знаменитый медик? — в ответ тишина, такая тишина, что я спрашивала саму себя, не приснилось ли мне это имя. Я знала, что при иных родах безумия несчастный больной оказывается во власти собственных вымыслов, многословно и уверенно повествует о людях, с которыми он якобы знаком и которые на самом деле существуют не иначе как в его больном воображении. Иоанникий Сириец — кто нашептал мне о нем, в какой книге я видела его имя, у кого бы спросить, жил ли на земле такой врач?.. Мне было страшно. Назавтра наваждение рассеялось. Я помнила старую рукопись в плохом свином переплете, помнила все, что прочла в ней, вплоть до комичных заимствований из «Метеорологии» Аристотеля, и я бы посмеялась над припадком непонятной забывчивости… когда бы во тьму не канули эвклидовы начала геометрии. Верно, я почти не была знакома с этой наукой, она была мне чужой, но начала-то я освоила! Я вычерчивала фигуры… Но что же я чертила?! Или я опять брежу?..

Вероятно, не все поймут, отчего мне было страшно. Цепкая память, позволяющая мне равняться со студентами-мужчинами, была моим счастьем и моей гордостью. Я знала, что мало кто способен, подобно мне, единожды прочитав книгу, удерживать в голове все узнанное. Но со мной не бывало иначе, и я привыкла к этому дару, как богачи привыкают к богатству и здоровые люди — к здоровью. Простая идея о том, что королевство Разума так же уязвимо, как и бренное тело, никогда не являлась мне, — ибо никогда прежде мой разум не подводил меня. Голод, усталость, лихорадка могли отнять силы, так что и тяжесть собственной пустой руки становилась неподъемной, могли отогнать целительный сон — но ничто доселе не стирало из моей памяти собранных по крупинке знаний. Прочитанное приходило на ум само собой, будто книга раскрывалась на нужной странице. Я привыкла к шепоту книг в моей голове, и то, что их голоса могут умолкнуть, не представлялось и в самых мрачных моих размышлениях. Может ли сердце перестать биться прежде смерти? Выходит, может… Будь проклят день, когда я встретила тебя, Дядюшка.

Если он хотел довести меня до отчаяния, он избрал верный путь. Страх мучил меня, как страх смерти мучает пораженного язвой. Каждое утро я просыпалась в тревоге: вернулось ли потерянное вчера и что исчезло сегодня. Иногда я теряла черную тень, но чаще — слишком часто — она оказывалась прямо на дороге у моих размышлений. Что со мной будет дальше? Оскудение разума, полное безумие? Господи, неужели Ты не защитишь меня?! Неужели мои прегрешения столь велики, что меня отдали черту? Ответа я не знала.

Ответа я не могла найти и у моих спутников. Все они были добры к незнакомой сироте, и женщины, и мужчины. Не подлежит сомнению, что одной мне было бы не одолеть пути до Виттенберга; меня бы двадцать раз обобрали на постоялых дворах, не говоря о прочих опасностях, которым подвергается неопытная странница. С ними же я чувствовала себя в безопасности. Старшие женщины расспрашивали меня о моей жизни, учили не роптать, а благодарить Господа за испытания. Герти-ткачиха говорила: «Каждому — своя доля, вот оно что. Ты вот одна, а у меня, сочти-ка: отец — пивная бочка; супруг — дома-то воин, а в цеху нет его, дуралея, тише; да детей трое, ртов ненасытных; да еще сестрица его незамужняя, и не возьмет ее никто, такую, как она есть. Вот как. Поглядишь на них на всех, и не захочешь, а согрешишь во гневе, тьфу…» Впрочем, в словах ее было более страсти, чем правды. Любила она своих домочадцев, только о них и разговаривала, и горе собеседнице, которая, поддакивая Герти, осуждала ее олуха-мужа! Тайком от господина Коббе добрая ткачиха уже считала дни, оставшиеся до возвращения.

Наконец настал день, когда в небе перед нами выросли шпили виттенбергского собора и башня ратуши. Признаться, я готова была пожалеть о завершении пути. Пешая ходьба и паче того страх за собственный рассудок были нелегким уроком, но стократ сложнейшее ожидало меня впереди. За паломницу Марию решал господин Коббе, и все было просто: утренняя и вечерняя молитва, похлебка и вода, дорога под ногами и небо над головой. А что делать теперь?

А теперь наши башмаки снова стучали по мощеным улицам. Все городские окраины схожи, и мне то и дело казалось, что я иду по незнакомому кварталу моего родного города и, пройдя еще пару поворотов, увижу лавку, в которой заложила кольцо, или высокий купеческий дом, мимо которого бегала с корзиной на рынок. Но домов-то таких здесь было поболее. Целые улицы ровных фасадов с зубцами вдоль крыш, и цеховые дома, вздымающиеся над прохожим всеми четырьмя, пятью этажами, расчерченные карнизами на пряничные слои — от широких дверей до головокружительного сужения крыши… Дважды я видела на улице молодых женщин, по всем повадкам вполне добродетельных, только вот платья их и даже рубахи были скроены таким образом, что видна была вся шея и — прости меня, Господи — верхняя часть груди. Обе шли с таким видом, будто на них самая обычная одежда, но прохожие считали иначе. Мужчины, и горожане, и мои спутники, громко высказывали одобрение, подмастерье Йорг заявил, что порядки в городе Лютера ему уже по душе (за что немедленно сподобился подзатыльника от господина Коббе), а Герти сплюнула и пробормотала под нос: «Было бы чем хвастать, подумаешь, невидаль!»

Не зайдя на постоялый двор, мы направились к Церкви Всех Святых, на портале которой двадцать с лишним лет назад доктор Лютер укрепил свои тезисы. До проповеди еще оставалось время, а из расспросов горожан выяснилось, что церквей в Виттенберге множество, вот, к примеру, университетская церковь…

Университетская церковь и сам университет были совсем недалеко. В просторном дворе росли каштаны и липы, и я стояла в тени деревьев, обняв шершавый ствол и разглядывая проходящих.

Alma mater лютеранского богословия тоже была не чета нашему университету. Не потому, что здание лучше… Господин Майер, который бывал в Виттенбергском университете пятнадцатью годами ранее, как-то обмолвился, что впечатления у него остались самые неблагоприятные и от познаний студентов, и от местных нравов. Видно, с тех пор многое переменилось. Не ведаю, куда девались глумцы, распевавшие в придорожных трактирах, но здесь все голоса звучали спокойно, и ни гнев, ни смех не перерастали пределов, установленных приличиями. Дважды или трижды мне померещилось, что я узнаю самого Лютера; впрочем, вскоре я поняла, что ошибаюсь. Едва ли не каждый пятый в этом дворе казался родственником великого реформатора, каким его изображают на гравюрах. Даже самые юные лица были исполнены разума и благочестия, и острей, чем когда-либо, я ощутила свое ничтожество и тщету всех своих усилий. Не выйдет из мартышки проповедник, и безродная девица скорее погибнет от собственных хитростей, чем сумеет причислиться к этому сонму. Пойми я это раньше, глядишь, и не стала бы добычей дьявола…

Она пожелала сейчас же приставить меня к месту. Жаль, что не пришлось проститься с Янкой, ну да авось забегу попозже. Расплатившись с хозяином, я попросила передать господину Коббе, что поступаю на службу. «Передать-то я передам… Hу конечно, передам. Дай Бог тебе удачи, девушка», — ответствовал он, да я и не надеялась, что он мне о чем-то расскажет. Девчонка-судомойка, как нарочно, куда-то подевалась. Что ж, делать нечего. Hадел башмаки — учись плясать…

По дороге я отвечала на вопросы тетушки Марты, рассказывая ей лживую (если умолчание — ложь) историю моего сиротского детства. О моем будущем господине я узнала еще только то, что он — магистр философии и доктор медицины, и что лет ему около сорока.

Обиталище господина доктора находилось у городской стены, на улице Шергассе. Тут и вправду было о чем посудачить! Из-за каменной ограды едва виднелись верхушки каштанов, а над ними — высокая стройная башня серого камня и черепичная крыша. Даже я, уж на что несведуща в этих делах, могла уразуметь, что на университетское жалованье да на гонорары такой дворец не выстроить. Выходило, что слабый здоровьем доктор медицины наследовал графу или князю.

Сад, однако, был порядком запущен, травяные дорожки завалены сухими ветками, и стволы упавших деревьев покоились в зарослях высокого бурьяна. Также и дом вблизи выглядел не столь роскошно. Стекла в замысловатых переплетах высоких окон были белыми от грязи; в арочной галерее, обходящей первый этаж, земля забивала трещины в полу, и влажные стены, будто дикие камни, обрастали изумрудным мхом.

Марта постучала в резную дверь. Прошло порядочно времени, прежде чем лязгнул засов. Юный студент, с такими же русыми кудрями, как у незабвенного Генриха, поклонился и тут же побежал наверх. Марта пошла за ним, наказав мне обождать. Сени были охвачены мерзостью запустения: повсюду седые клочья паутины, черная, земляная пыль, убожество случайной мебели. Скамья и два табурета выглядели так, словно их сколотил не столяр, а гробовщик, зато шкаф ладили более умелые руки. Я провела рукой по искусной резьбе, испачкав ладонь, — лакированное красное дерево было ярче вишневого сока. Листья аканта, изящная мордочка лани… «Пришли к господину профессору, ученая беседа у них, — сказала, возвратившись, Марта. — Пойдем пока, посмотришь кухню и кладовые».

— Не давайте ей много… — при моем появлении Марта умолкла. Как во сне, я взяла деньги для хозяйства, как во сне, спустилась с Мартой к выходу, выслушав множество наставлений, вероятно, весьма полезных. Увы, мои мысли были весьма далеки от метлы и сковород. Божьим промыслом или кознями Дядюшки, я внезапно достигла большего, чем мечтала. О, я не собиралась спешить! Следовало быть очень осторожной, и я изо всех сил старалась успокоить колотящееся сердце.

— Господин профессор, Марта ушла.

— Хорошо. — Он поднялся и шагнул к двери. — Хочешь о чем-то спросить?

Хочу ли я! Этот чудаковатый медик в поношенной мантии знал моего отца, видел, как тот погиб. Возможно, он объяснил бы, что угрожает мне и как я могу спастись… Нет-нет, долой искушение, нельзя ему открываться. Да не стой ты у него на пути, чучело, скажи что-нибудь!..

— Что приготовить на ужин господину профессору?