Утром только и было разговору, что о чуде, случившемся ночью. На небе ни звезд, ни луны, низкие тучи мчались над самыми крышами, будто гнал их из Бореи небесный пастух, щелкая бичом и выкрикивая ругательства на гортанном неведомом языке. В такую ночь впору закрывать окна ставнями не только от воров, но и от холодного ветра, пронизывающего до костей. В небесах слышался рокот — Перунова колесница мчалась, громыхая. Несмотря на позднее время многие горожане не ложились, ждали — пройдет буря мимо или налетит на город, снесет крыши, повалит деревья и амбары. Ждали, прислушиваясь. Рокотало беспрерывно, на горизонте змеились в причудливом танце зарницы. Но вот уже и над городом полыхнула молния — ослепительно- белый жгут перекинулся от одной косматой тучи к другой. Весь мир поднебесный озарился до последнего кустика, до самого крошечного листочка. В этот миг даже собаки, до той поры скулившие на разные голоса, смолкли.

А когда грянул гром и земля будто раскололась до самого основания, все увидели, что Ладорский замок светится в наступившей вновь темноте ровным оранжевым светом, будто недруги запалили его со всех концов разом. Горожане кинулись было к замку с ведрами, готовые тушить возникший, как им при- мнилось, пожар, но, подбежав к воротам, застыли в растерянности — не было никакого пожара, но от каменных стен, из окон и даже от крыши исходило желтоватое, теплое сияние, разливаясь по темному небу. А потом свет этот стал медленно таять, так головня гаснет в остывающей печи, подергиваясь сизым пеплом. И буря разом стихла — тучи разметало без следа, на небо высыпали крупные белые звезды.

Владигор, поднятый вспышкой молнии с постели, видел, как в опочивальне засветились не только стены, но и огромный дубовый сундук, и постель, и даже медвежья шкура на полу испускала мягкий ровный свет. А у меча, висевшего в изголовье, засветились рукоять и ножны…

Владигор взглянул на свой перстень. Аметист сиял ровным голубым светом. Несомненно, это было знамение, но что оно предвещает, Владигор не знал. Оранжевый свет стал меркнуть, но, прежде чем он исчез, на полу, протянувшись от окна к двери, появился странный узор — неведомый град нарисовался на каменных плитах. Пересекались многочисленные улицы, дома лепились один к другому, и хоть каждый домишко в узоре этом был не более горошины, город занял чуть не весь пол княжеской опочивальни… Весь Ладор уместился бы на одном из его холмов, и еще осталось бы место. Хотя вряд ли на свете существуют такие города. Ну разве что боги решили бы построить себе подобное обиталище. Владигор наклонился, чтобы получше рассмотреть странный рисунок на полу, но тут оранжевый свет окончательно померк, и сделалась непроглядная тьма. Пока князь искал ощупью кремень, пока запаливал светильник, тучи за окном рассеялись, и высыпали звезды. Но узор на полу окончательно истаял. Напрасно Владигор вглядывался в ровные, подогнанные друг к другу плиты — больше ничего разглядеть не сумел.

Кто растолкует смысл происшедшего? Он сам? Только нужных объяснений пока не находилось. Проще всего было принять этот знак как предостережение, мол, день, а вернее, вечер сулит беду… Но Владигор тут же отбросил эту мысль — не о том хотел предостеречь его Перун. Ну что ж, день наступит, и знамение разъяснится. Вечером сядет он за стол со своею дружиною, наполнит кубки вином, и хмельные языки выболтают ему всё без утайки. Вот только вряд ли пьяные кмети смогут объяснить ему поданный Перуном знак.

— Не серчай, князь, дозволь в глаза правду молвить. — Ждан поклонился, но не так, как обычно, а в пояс, до земли.

Будто не давний друг говорил, а чужой человек.

— Дозволяю…

На площади перед дворцом уже собирался народ. Гул голосов долетал в горницу. Княжеское кресло отроки вынесли на сооруженный для судилища помост, уже и охрана встала по обе стороны. Старейшины в долгих опашенях и в шапках с собольими опушками спорили, кому где сидеть на поставленной ниже помоста скамье. Ждали князя. Ждали, когда он свой суд начнет. Владигор медлил.

— Дозволяю, — повторил он, потому что Ждан тоже медлил.

Мрачен был лес. Березы тлели белыми свечками меж темных, почти черных, елей. Стоило вековым великанам потесниться — тут же, извиваясь тощим телом, ползла вверх молоденькая рябинка, всю недолгую свою жизнь проведшая в лесном полумраке, как девица в заточении. Ей бы на облака посмотреть, на синее небо полюбоваться, да куда там — огромные ветви застилают небо. В лесной чащобе старому, отжившему свое дереву упасть некуда — стоит оно, наклонясь, опираясь на ветви и стволы соседей, будто дружинник в бою, сраженный каленой стрелою, упал на руки своих товарищей и, мнится, мертвый, все еще хочет бороться и взмахнуть мечом.

И все же в этой стене нашлась брешь. Протоптала людская нога тропку через Заморочный лес, едва нечисть покинула здешние места. И хотя по ночам никто не осмеливается преклонить голову на густой серый мох, в дневную пору непременно наведывается сюда народ из окрестных деревень. Неожиданно проглянул меж деревьями свет. Лиходей запрядал ушами, заржал, свернул с тропинки и, ведомый безошибочным чутьем, двинулся сквозь заросли высоких папоротников. Расступились деревья, и Владигор выехал на поляну, посреди которой стояла избушка, черная, покосившаяся, хотя и не столь древняя, как могло показаться сначала. На пригорке торчал деревянный истукан, высотою в два человеческих роста с огромным, грубо вырубленным лицом, на губах и волосах еще сохранились следы красной охры — совсем недавно подкрашивала истукана не слишком умелая рука, мазки легли вкривь и вкось. Вместо глаз вставлены были в отверстия два белых камня.

Лиходей снова испуганно заржал и попятился. Владигор соскочил на землю, подхватил коня под уздцы и повел за собою. Лиходей не сопротивлялся, лишь укоряюще фыркнул: мол, я тебя предупредил, князь, а теперь поступай как знаешь, — ежели любопытство твое столь велико, что голову не боишься сложить, кто же тебя задержать может?

Изгородь вокруг избушки была тоже старая, тонкие жерди успели кое-где обломиться, а ворота, если таковые когда-то и были, — исчезли. Владигор подошел к избушке. Истукан смотрел на него своими белыми глазами. Владигор взглянул на перстень, — впервые с того момента, как въехал он в Заморочный лес, камень светился тревожным красным светом. Невольно князь положил руку на рукоять меча. Однако если кто и обитал в потаенной избушке, было это давно — по всему двору успела подняться густая трава, а золотая листва, которой лес щедро успел насыпать поверх муравы, лежала ровным ковром. Владигор отпустил повод и, пригнувшись, шагнул за порог. Внутри царило такое же запустение, как и снаружи. Ставен на окне не было, и на земляном полу золотым платком лежал блик солнечного света. Все углы избушки покосились, бревна то и дело поскрипывали — видно, держались из последних сил. Очаг, давно не топленный, источал холод. Никакой рухляди в избушке не было, а из посуды — несколько битых горшков да миска на полу с засохшими остатками какой-то еды.

«А ведь из миски этой не так давно ели…» — отметил про себя князь.

Тяжело возвращаться в дом, где детские годы прошли. Где из мальчишки несмышленого мужем взрослым сделался. Порог переступив, первым делом подумаешь: сколько же лет прошло. А следом тут же — кого из друзей потерял, кого уже никогда не увидишь. Тяжек тот счет. А сколько ран с тех пор на теле появилось — не счесть. Окажется: свет подлинный был только здесь, а там за стенами свеча восковая в темноте, а не свет…

Воздух сгустился, и возник на скале Белый замок, золотым шпилем касаясь низко летящих облаков. Тонкий мосток, как лед на только что вставшей реке, перекинулся под ноги Лиходею. Заржал верный конь, дробно застучали его копыта, и вот Владигор уже перед воротами, и Белун встречает своего ученика. Все та же белая одежда на нем, и белая борода — как снег, летящий по ветру шальной метели.

— Я ждал тебя, — сказал старик, обнимая князя. — Мне ведомы твоя печаль и твои сомнения…

И вот они сидят в большом зале Белого замка, глядя на пылающие смолистые бревна в огромном очаге, слушают, как гудит на горных склонах ветер. В серебряных чашах налито золотое солнечное вино из Аракоса. И гость, и хозяин молчат. Но при этом они разговаривают. Мысли одного открыты другому. Но тайное, то, что в самой глубине души, каждый при себе держит.

Он понял, что настал час открыть глаза, ибо несущий его поток замедлялся, вливаясь в реальное время. Движение еще продолжалось, но сделалось неровным. То и дело его швыряло из стороны в сторону, и при каждом толчке нестерпимый холод пронизывал тело. Из серой пелены, сверкая, выступали цветные пятна, то блекло-желтые, то ослепительно- синие, то алые, как брызнувшая из раны кровь. И наконец солнечный луч острым клинком рассек серую хмарь, и глаза вновь прозрели…

Он (ибо у пребывающего вне времени не было имени) видел каменистую равнину и ратников, полегших во время короткой и беспощадной битвы. Серый песок сделался бурым от пролитой крови, и стая черных грифов, чертя замысловатые зигзаги в сияющем синем небе, поднималась вверх, от обильной и легкой добычи. Лошади, лишенные седоков, носились по полю, но при этом почему-то все время пятились задом. Точно так же, пятясь, стая львов шествовала среди окровавленных трупов — впереди глава семейства с густой взлохмаченной гривой, чуть поодаль — три львицы с выводком львят. Лошади, вместо того чтобы удирать, мчались задом навстречу хищникам, а львы не преследовали их, а уходили в заросли кустарника.

Он не сразу понял, что видит происходящее в обратном порядке, — поток времени уносил его в прошлое. Он видел вещи совершенно удивительные — бравым маршем вернулась на поле брани колонна победителей — в доспехах, в шлемах с гребнями и нащечниками, закрывавшими лица. А потом поверженные один за другим начали подниматься, и вот они уже стояли плотными рядами, плечом к плечу, а победители, яростно размахивая мечами, отступали. Кровь, мгновение назад пролитая на землю, била струею вверх из песка и впитывалась в тела, раны тут же закрывались, рукам возвращалась подвижность, лицам — осмысленное выражение. Он видел, как человек в чешуйчатых золоченых доспехах, с залитым кровью лицом, оттолкнувшись от земли, вновь очутился в седле, и двое солдат торопливо выдернули из его тела клинки. Тогда воин что-то отчаянно закричал своим только что воскресшим соратникам, размахивая коротким мечом. Вокруг него толпилось все больше и больше народу. Вооруженные и одетые почти точно так же, как их противники, они сражались с отчаянием и яростью, но их было несоизмеримо меньше. Горстка людей против целого войска. Сомкнув щиты, победители стали отступать, пока не образовали стройную шеренгу. Из тел убитых почти одновременно вылетели дротики и послушно легли на раскрытые ладони победителей. Еще один «залп» дротиков — теперь у каждого солдата их оказалось по два, — и на помощь отступающим победителям спешат с флангов солдаты и строятся в шеренгу впереди своих товарищей. И вновь дротики вырываются из тел убитых и оказываются в руках наступающих, которые в этот момент отступают. Теперь уже будущие победители стоят в две шеренги, а против них плечом к плечу — плотная группа солдат в боевом порядке. Со всех сторон мчатся (разумеется, пятясь задом) отряды конницы и легкой пехоты, вооруженной лишь луками и пращами. Наконец солдаты построены в три шеренги с интервалом в пятьдесят шагов и начинают пятиться ровными рядами. В это мгновение воздух сгустился и завертелся волчком, поднимая вокруг будущих побежденных тучи пыли.

Буря налетела внезапно, посеяла панику и сломала строй. Смерч так же быстро умчался, как и возник, смешав ряды лишь одной из воюющих сторон. Исход битвы решился до начала сражения…

Столовая, или триклиний, была огромной, куда больше, чем самый большой зал во дворце Владигора. Потолок, щедро украшенный позолотой, поддерживали колонны из зеленого нумидийского мрамора. Стены почти сплошь были расписаны картинами с изображением тучных стад, гуляющих по зеленым лугам под голубым небом. Рощи сменялись бассейнами и прудами, аккуратными белыми виллами, утопавшими в зелени деревьев. Живопись порой была так совершенна, что нарисованную дверь легко было спутать с настоящей. В нишах между картинами помещались мраморные, ярко раскрашенные статуи, — в первый момент Владигору почудилось, что это живые обнаженные юноши и девушки. Но более всего его восхитил пол, на котором из камешков была выложена целая картина. Он уже видел мозаики в термах, но эта была выше всяких похвал: камешки такие мелкие, что создавалось впечатление, будто картина написана кистью. Молодую, совершенно нагую женщину поддерживали с двух сторон два получеловека с рыбьими хвостами. Казалось, розовое тело женщины светится рядом с коричнево-серыми телами чудовищ. В голубом небе барашками плыли облака, а вокруг женщины и ее двух странных прислужников плескалось синее море, и бил хвостом почти живой дельфин. Картина была обрамлена черной рамой с орнаментом из золотых листьев. В который раз Владигор подивился совершенству человеческих рук, способных творить подобное.

Изумление вызывали и сверкающие столы из черного дерева, инкрустированные слоновой костью, которая напоминала кожу северных женщин, не знавших солнца. Ложа, расставленные вокруг столов, были покрыты золотыми тканями, и гости лежали на них по трое. Мальчики в белых туниках, украшенные венками из свежих цветов, подавали вино в стеклянных разноцветных чашах. Рабы разрезали на мелкие куски мясо и рыбу и поливали пряными соусами. Блюда были вкусны и обильны, но есть лежа Владигору было в новинку. Другое дело — Филька, он быстро освоился и отправлял в рот кусок за куском.

— Заметь, вино подают только фалернское, самое лучшее, — шепнул он Владигору. — А вон тот серебряный кувшинчик с узким горлышком и голой девкой на ручке я бы не отказался иметь дома.

— На месте старика я бы отправился в Рим и попытался бы найти там себе сторонников, — заметил Владигор. — А он устраивает пир на весь мир… М-да… на эти деньги можно нанять сотни две бойцов…

— Он думает не о бойцах, а о смерти… — ответил Филимон равнодушно, точь-в-точь настоящий римлянин.

Максимин сидел на складном императорском стуле перед своей палаткой в центре лагеря. Даже сидя, он был выше стоявшего рядом центуриона. Огромная голова императора с низким лбом и глубоко посаженными глазами, казалось, была вытесанной из гранита: нахлобучили на нее седой парик, приклеили короткую бородку, украсили вставками из цветного стекла: бледно-голубыми — для глаз, лиловыми — для губ. Сын его, почти такого же гигантского роста, как и старик, сидел подле. Он был необыкновенно красив, но брезгливая гримаса, постоянно искажавшая рот, портила совершенные черты его лица. Золоченый панцирь его украшали драгоценные камни. Наручи, также покрытые золотом и крупными изумрудами, скорее напоминали женские браслеты, чем вооружение мужчины.

В это утро ожидалась потеха. Только что привезли посланца сената. В провинции он убеждал губернатора признать императорами Гордианов и объявить Максимина врагом Рима. Губернатор был осторожен, отрекаться не стал, велел сенатора схватить и в цепях отправить в лагерь Максимина.

Теперь этот человек в рваной тунике с пурпурной полосой стоял в цепях меж двух солдат. Его черные вьющиеся волосы посерели от пыли, на покрытом потеками грязи лице алели ссадины — при аресте он пытался сопротивляться. Крупные капли пота катились по лицу пленника — всему Риму была известна ненависть «солдатского императора» к сенату. Он сам выдумал заговор сенатора Магнуса и без суда и следствия истребил четыре тысячи человек. Оставалось только догадываться, что же он предпримет теперь, когда мятеж в самом деле имел место. Дрожащим голосом писарь из первой когорты Четвертого легиона прочел найденное при посланце письмо:

«Сенат и народ великого Рима, которых государи Гордианы намеревались освободить от жуткого чудовища, желают проконсулам, наместникам, легатам, отдельным городским общинам, городкам, поселкам и укреплениям благоденствия, которое они сами вновь начинают приобретать. Благодаря покровительству богов, мы удостоились получить в государи проконсула Гордиана, безупречнейшего мужа и почтеннейшего сенатора; мы провозгласили Августом не только его самого, но также — в помощь ему по управлению государством — его сына, благородного молодого человека. Ваше дело теперь — действовать в согласии с нами для того, чтобы осуществить спасение государства, защитить себя от преступлений и преследовать чудовище и его друзей, где бы они ни находились. Мы даже объявили Максимина и его сына врагами народа».

«Чудовище» заревело в ярости и вскочило. Могучие руки вмиг разорвали пурпурную одежду. Потом Максимин обернулся и ударил стоявшего подле него центуриона. От полученной оплеухи тот без сознания рухнул на землю. От второго удара свалился писец, имевший несчастье прочесть злополучное письмо.

Пятьсот лет по этой дороге, ведущей к Вечному городу, скрипя катились повозки, стучали копыта лошадей, шаркали сандалии, шлепали босые пятки, но ни один камень, положенный в свое гнездо, не выпал, ни один не истерся. Дорога слегка горбилась посередине, и оттого хлынувшему внезапно дождю не по силам было ее залить — вода стекала в кюветы. По обочинам друг подле друга теснились каменные гробницы, дабы проезжающие могли прочесть имена усопших и помянуть их при случае. Черные силуэты кипарисов напоминали молчаливых стражников. Природа поражала своей пышностью, архитектура — совершенством. Трава тешила глаз сочной зеленью, олеандр — яркостью цветов. Италийская сосна с пышной раскидистой кроной и длиннющими иголками совсем не походила на стройные северные сосны Синегорья.

Днем в одной из придорожных таверн беглецы купили вина и хлеба и, наскоро поев, двинулись дальше. Копыта притомившихся лошадей не в такт цокали по камню. Дождь намочил шерстяные плащи путников, и теперь они тяжелыми латами лежали на плечах, холодя спину. Целый день Марк Гордиан и Владигор были в пути, и этот дождь, так некстати хлынувший к вечеру, Марк принял за дурной знак. Неведомое ожидало их в Риме. Менявшие на почтовых станциях лошадей гонцы наверняка намного опередили беглецов, и к их приезду сенат уже будет извещен о гибели императоров Гордианов. Призрак Максимина, как огромная каменная статуя, готовая рухнуть и придавить своей массой весь город, навис над Римом.

Они ехали вдвоем — Филька оборотился филином и умчался вперед на разведку.

— Если дела в Риме сложатся не лучшим образом, сможешь ли ты бежать? — спросил Владигор.

— Куда? — отозвался Гордиан. — Рим вмещает в себя весь мир. Германцы за нашими границами просто убьют беглеца, персы обратят в пленника, долго и изощренно будут унижать, прежде чем выгодно обменяют на своего у римлян. Прятаться же где-нибудь в провинции невозможно — какой-нибудь доносчик вскоре выследит меня и сообщит властям, как бы старательно я ни притворялся простым гражданином. Меня убьют на месте, а человека, который «осмелился укрывать преступника», приговорят к смерти вместе со всей родней. Рим никому не позволит ускользнуть от своей власти. Единственное, что освобождает от повиновения Августу, — это острие меча, направленное в собственное горло. Или в горло самого Августа. — В голосе юного Марка звучали восхищение и отчаяние одновременно. — Мой дед Марк Антоний Гордиан Африканский всю жизнь провел в занятиях литературой и мирных наслаждениях. Он уклонялся от управления армией или провинциями. Лишь в преклонных годах он сделался проконсулом Африки, надеясь там ускользнуть от всевидящего ока Рима. Но и здесь судьба его настигла. Богам было угодно, чтобы мятежники попросили деда объявить себя Августом и свергнуть Максимина. Он пытался отказаться. Но это уже не имело значения. Как бы он ни ответил: «да» или «нет», его все равно ожидала смерть. Мысль об измене есть уже измена. Факт, что к нему обратились с подобной просьбой, означал смертный приговор.

Максимин ненавидел жару. Максимин ненавидел Италию, потому что там было жарко. Максимин ненавидел Рим, потому что столица Италии сделалась столицей мира. Но еще больше, чем Рим, он ненавидел города побережья, расположенные в низине, где зной вызывал испарения болот, где климат сулил лихорадку, а римская спесь, соединившись с провинциальным убожеством, могла соперничать с мерзким болотным духом. Вдобавок после чистого альпийского воздуха смрад долины вызывал сильнейшие головные боли. Максими- ну казалось, что голова его превратилась в самонагревательный сосуд, в котором вот-вот закипит вода.

Первым городом на их пути была Гемона, расположенная в самой высокой части равнины, у подножия Альп.

Тысячи солдатских подошв, подбитых гвоздями, печатали шаг, приближаясь к Гемоне. Вороной жеребец Максимина изрядно притомился под тяжестью его тела, будто вез не одного всадника, а сразу двоих.

Наконец впереди показалась городская стена. Город был странно тих, будто усыпленный влажными испарениями земли. Последние дни почти непрерывно шли дожди. Но в это утро яркое апрельское солнце, выглянув из-за туч, заставило землю исторгнуть из своей огромной груди накопленную влагу. Окрестные поля, рощи да и сам город покрыл густой белый туман. Посланные вперед разведчики доложили, что на стенах не видно ни души и ворота открыты. Максимин нахмурился. Почему префект не вышел навстречу и не выслал депутацию знатных граждан? Ведь доподлинно известно, что в Гемоне побывали посланцы сената с предложением признать узурпаторов Гордианов. Так пусть поспешат поскорее загладить вину. Подлый городок. В прошлый раз, когда Максимин побывал здесь, он велел изъять сокровища из храма гения Гемоны. А нашлось-то там всего несколько жалких золотых и серебряных сосудов, украшенных мелкими камешками и жемчугом. Зато жители так орали, будто он забрал всю римскую казну из храма Сатурна на форуме.

Император отправил вперед первую когорту с приказом притащить на веревке префекта Гемоны и тех знатных горожан, кого удастся сыскать. Когорта вернулась гораздо быстрее, чем рассчитывал Максимин, и без добычи, если не считать какого-то грязного старика в одной набедренной повязке. Его уж никак нельзя было принять за уважаемого гражданина.