Было холодное январское утро 1939 года. Хараламбос Саккас собирался выйти из дому; он напялил на голову смятую кепку, поднял воротник пальто. Этому щуплому, маленькому старичку с острым носом и большим кадыком было около шестидесяти пяти лет, но от чрезмерных возлияний у него давно уже тряслись руки. В своем потрепанном балахоне длиной чуть не до пят он напоминал смешного Фасулиса, куклу, с которой любят играть ребятишки.

Он стоял посреди комнаты и, чтобы согреть руки, дышал на них, поглядывая на своего старшего сына. Втянув голову в плечи, Илиас брился перед осколком зеркала, поставленным на мраморную доску комода. От Илиаса, высокого курчавого юноши, у которого даже зимой не сходил загар с лица, шеи и рук, веяло силой и здоровьем; он был в майке, но точно не чувствовал холода, и, возможно, поэтому старик при взгляде на сына зябко поежился…

Хараламбос принялся ходить по комнате.

По правде говоря, ему больше нечего было делать дома. Он налил в стакан настойки целебной травы, выпил ее и теперь, казалось, мог бы идти.

Но его жена, Мариго, взбивавшая матрас на постели, покосилась на него, заподозрив недоброе. «Гм, опять он вытащил из кармана какие-то засаленные бумажонки, напускает на себя деловой вид. Чую, что он без гроша», — подумала она.

Как только Сарантис услышал шаги Никоса во дворе, он сунул в рот недоеденный кусок хлеба и бросился догонять приятеля. Но, выскочив во двор, он увидел в дверях соседней квартиры Клио и остановился, растерянно улыбаясь.

— Добрый день, Клио, — сказал он, дожевывая хлеб и теребя в руке кепку.

Девушка недовольно передернула плечами.

Клио была вылитая мать, тоже тонкая, узкогрудая, с резко выступавшими скулами на впалых щеках. Целых два года носила она все ту же темную шерстяную кофточку. Волосы она стягивала на затылке в пучок так туго, что казалось, они могут вырваться с корнем.

Клио хотела было вернуться в комнату, но передумала.

В то время как полицейские стояли наготове возле заводских ворот, к столичному вокзалу подходил утренний поезд. Пассажиры третьего класса прилипли к окнам вагонов. Узлы, корзины, чемоданы, крик, суета. Крестьянка, везущая кур и гусей, опять чуть не вытеснила Тимиоса с лавки, и бедняга сидел еле живой. Правда, он крепко держал в руках котомку с пшеничным хлебом и занимал поэтому довольно много места. Он ни за что на свете не расстался бы со своей котомкой, ведь поп Герасимос сказал ему перед отъездом: «Смотри, осел, как бы в дороге у тебя ее не стянули».

Тимиос с трудом перевел дух. Прижавшись головой к чьему-то локтю, он смотрел в окно на народ, толпившийся на платформе. Потом робко подошел к проводнику в форменной фуражке.

— Ну вот и доехал ты до Афин, — весело сказал проводник. — Выходи. Ступай своей дорогой. Только учти, здесь тебе придется потуже затягивать ремень на пустом брюхе…

Но парнишка уже спрыгнул с подножки. Обритый наголо, в серых холщовых штанах, из которых он давно вырос, Тимиос шел по платформе, судорожно прижимая к груди котомку с хлебом и пожирая глазами людей, попадавшихся ему навстречу. Он был похож сейчас на загнанного зверька.

Когда Тимиосу в день святого Димитрия исполнилось тринадцать, мать послала его в церковь приложиться к иконе и помолиться, чтобы тот дал ему немного роста, ума и счастья. Денег на свечку не было, и мать сунула ему в руку просвирку. Тимиос поклонился образу святого Димитрия и поведал ему о беде, приключившейся в тот год с его матерью…

Клио немного постояла возле закрытой двери. Она уже не смеялась. Машинально взяла свое вышивание и села на диван. Она нетерпеливо дергала нитку, и, когда смотрела на пестрый рисунок, глаза ее застилал туман.

Резким движением Клио воткнула иглу в полотно. Она вспомнила про сватовство. Видно, Урания окончательно спятила. Надо с самого начала отвадить жениха, этого Толстяка Янниса. И чего Урания без конца ей напевает о его деньгах? Теперь ей, Клио, придется ходить в другую мясную лавку, на площади. Боже мой! Значит, никто не в состоянии ее понять?

Пройдя возле нее, мать скрылась в соседней комнате. Оттуда донесся ее сердитый голос: «Опять клянчишь у него деньги?» Потом жалкие оправдания отца. Клио нахмурилась, привстала с дивана; казалось, она бросится сейчас в соседнюю комнату, вцепится в горло матери. «Она довела его до этого. Из-за нее стал он пьяницей, опустился совсем», — с ненавистью подумала девушка.

Клио до сих пор верила в свою правоту, вспоминая, как она впервые по-детски восстала против матери. Возможно, все произошло из-за ее чрезмерной впечатлительности. С тех пор она отдалилась от матери, замкнулась и стала чувствовать себя несчастной. Воспоминание о событиях той ночи часто преследовало ее.

…Это случилось вскоре после их разорения, когда она сидела по ночам, вышивая салфетки. С самого детства проявился у нее талант к вышиванию. Пальцы ее были точно созданы для рукоделия; eй было приятно, когда из ее рук выходили красивые вещи. В хорошее время, до того, как случилось несчастье, все восхищались ее работой, а отец, нежно погладив ее пальцы, целовал их, приговаривая: «Богом клянусь, Мариго, это просто невероятно! Чтоб из этих ручек…» И он снова целовал пальцы Клио. А потом она дни и ночи сидела с иголкой в руке. Все в доме тогда совсем потеряли голову. Мариго обивала чужие пороги, предлагая богатым дамам разные вышивки. Вечером она возвращалась измученная и расстроенная, потому что почти всем приходилось ей рассказывать о своем горе, плакать и умолять, чтобы у нее хоть что-нибудь купили. Большинство людей, конечно, указывало ей на дверь, но если кого-нибудь и удавалось разжалобить, то это ей стоило стольких усилий! Дома Мариго, измученная, опускалась на стул и, словно очнувшись от тяжелого сна, с тоской смотрела на детей. Клио не понимала переживаний матери. Жизнь стала для девочки такой безрадостной! Перед ее глазами беспрерывно мелькали узоры, выходившие из-под ее иглы. В то время отец стал возвращаться домой поздно. Ах, эти ночи!

В то утро дядя Стелиос стоял за прилавком и читал своей жене по счетной книге, кто ему сколько должен.

— Петридис — двадцать семь девяносто… Эвталия — пятьдесят девять шестьдесят. Тьфу ты, этакая дрянь!

— И не совестно этой нахалке! — добавила лавочница.

Дядя Стелиос сердито отбросил в сторону книгу и проворчал:

— Весь квартал задолжал мне!

Мариго, повязанная черным платком, подошла к раненому, который грелся во дворе на солнце.

— Паренек, не знаешь ли ты Илиаса Саккаса? — робко спросила она.

Он отрицательно мотнул головой.

— Здесь уйма раненых. Спросите-ка вон там. Недавно привезли новеньких…

В длинной палате, пахнувшей формалином, кровати стояли в три ряда. Стоны доносились отовсюду. Какой шум, сколько народу! Раненых окружали родственники, которые, пытаясь приободрить их, говорили без умолку и делали вид, что ровным счетом ничего не замечают!

Маноглу не брал в рот ничего спиртного с тех пор, как с ним случился сердечный припадок. В исключительных, случаях — таких, например, как сегодня, — он вертел в руке рюмку, где на донышке было несколько капель коньяку, и изредка смачивал им губы. А вот немецкий офицер фон Зельцер был точно бездонная бочка. Он то и дело тянулся за бутылкой, чтобы наполнить свою рюмку.

Немец сделал еще один глоток и прищелкнул языком.

— Чудо! — в десятый раз повторил он. Маноглу холодно улыбнулся.

— Итак, господин фон Зельцер, — сказал он, — каковы перспективы производства?

— Ох! Надоели мне разговоры на эту тему! — протянул фон Зельцер, окидывая Маноглу взглядом с головы до пят. Отпив немного коньяку, он прибавил: — Не беспокойтесь, дорогой, мы поглотим весь ваш экономический потенциал.

Старьевщик, немолодой толстяк со смуглым лицом, собирался закрывать свою лавку. Он убрал старинную консоль и несколько подсвечников, выставленных у дверей, и застыл на пороге в задумчивости, наблюдая за тем, что происходит на улице.

Вдруг он заметил высокого старика с длинным свертком, который, остановившись неподалеку, смотрел на него.

— Что вам надо, сударь? — спросил он.

Нелюбезный тон старьевщика не понравился полковнику Перакису. Но отступать было поздно. Сверток оттянул ему руки, и плечи его согнулись от усталости. Он был небритый, в нечищеных ботинках и, что самое худшее, никак не мог скрыть растерянности, отражавшейся в его взгляде. Он подошел к старьевщику.

— Мне надо кое-что продать, — робко проговорил он. — Может быть, вас заинтересует?

На окраине города спекулянты выстроили целый ряд палаток и торговали продовольствием. В представлении изголодавшихся мещан все жалкие лачуги были разбойничьими притонами. Им казалось, что тысячи людей, которые жили в трущобах и тяжелым трудом добывали себе кусок хлеба на фабриках и заводах, хотя и ходили в грязных лохмотьях, были сыты и неплохо устроены в жизни. Полковник презирал весь этот муравейник, даже на детей не мог смотреть без отвращения…

Перакис шел по грязным улочкам. Крики и шум раздражали его. Но он должен был пройти через этот омерзительный рынок, другого пути не было. Почувствовав страшное искушение, он ускорил шаг.

Во внутреннем кармане пиджака у него лежало восемьдесят драхм, всего-навсего четыре хрустящие бумажки. Банк ежедневно пускал в обращение несметное число таких ассигнаций.

При мысли о проданной шпаге у него сжималось сердце. Словно прервался ход истории. Словно превратилась в руины вся страна, все, что было создано ценой крови и многих жертв.

Конечно, эта война, сметая все до основания, не шла ни в какое сравнение с другими войнами.

Холодная зимняя ночь опустилась на спящее предместье. По улицам ходил патруль. Пьяные солдаты, патрульные, рассредоточивались между домами и стреляли не целясь из-за угла. Облавы, аресты, убийства, казни… Все это стало делом обычным, каждый день обсуждалось, пугало людей, но никого уже не удивляло.

Пять теней промелькнули в темноте. Одна из них, отделившись, спряталась за углом дома. Это был Георгос. Он внимательно посмотрел налево, направо и сделал знак товарищам, что можно пробираться дальше. Они друг за дружкой проскользнули мимо него к зданию начальной школы. Последний в цепочке прыгал, как молодой петушок, держа в руке ведерко с краской, капавшей на тротуар.

— Начинай с середины ограды, — шепнул ему Георгос.

— Подожди минутку, — ответил тот.

— Что случилось, дружище?