Товарно-пассажирский поезд, известный под названием «Микст», следовал из Кишинева в Бухарест. В старом переполненном вагончике третьего класса стоял едкий запах пота, детских пеленок, сырой кожи и терпкий аромат гнилых слив от разлитой по полу цуйки

[1]

.

Маленькая, запыленная и засиженная мухами лампочка еле освещала людей, облупившиеся, давно не крашенные полки и наваленный в углах и проходах багаж. Заглушаемый ровным стуком колес, неприятным скрипом дверей и дребезжанием оконных рам, по вагону из конца в конец перекатывался сдержанный смех, детский плач, приглушенный говор. Лишь изредка, когда поезд останавливался на станции или полустанке, можно было уловить, что говорят о недавних событиях: одни хвалили абиссинского императора — негуса, другие ругали Чемберлена… Кто-то сказал: «Война, видно, все же неизбежна!».

— Почему неизбежна? — пискнула пожилая дама, удобно устроившаяся у окна. — По-моему, теперь ее не допустят!..

— Это кто же не допустит? — спросил мужчина, сидевший напротив дамы, хитро прищурив единственный глаз.

— Как кто? — дама повела плечом, что, видимо, означало пренебрежение к несведущему в политике собеседнику. — Франция!.. и… Англия… Они обещали войны не допустить!

— Мадам Филотти, — учтиво поклонившись, отрекомендовалась хозяйка пансиона, где земляк и друг Ильи, Женя Табакарев, снимал койку и где намеревался остановиться Томов.

Мадам Филотти была спокойной, добродушной и трудолюбивой женщиной; среднего роста, более полная, чем следовало бы в ее возрасте, с синевато-фиолетовыми прожилками на когда-то румяных щеках, она все еще молодилась. Поскольку мадам Филотти держала квартирантов, свой дом она называла «пансионом», причем это слово произносила с прононсом, на французский манер. Занимаясь домашними делами, мадам Филотти больше молчала, однако могла вмешаться в чужой разговор и, не разобрав, в чем дело, сказать невпопад. Если случалось ей вспылить, что бывало не часто, она очень быстро отходила и зла долго не помнила. В церковь заглядывала редко, хотя по привычке поминала господа бога, любила ходить на похороны, особенно на поминки. Там она и поплачет, и вспомнит старину — сердце у нее было жалостливое. Хотя мадам Филотти газет не читала, лет двадцать не была в театре и едва ли раз в год заглядывала в кино, тем не менее считала себя в курсе не только столичной жизни, но даже политики…

Регулярно, раз в месяц, мадам Филотти посещала одну и ту же парикмахерскую и возвращалась оттуда с необыкновенно черными волосами, завитая и оживленная. Посещение парикмахерской было, пожалуй, единственным развлечением в ее скучной и далеко не легкой жизни.

Мадам Филотти предложила Илье умыться, выпить кофе и отдохнуть с дороги.

— А тем временем вернется домой и господин Табакарев, — сказала она.

Прошло несколько дней, и Томов, незаметно для себя, привык к Бухаресту. Женя продолжал работать над окном-рекламой бодеги. Подобные кафе-ресторанчики в столице Румынии встречались на каждом шагу.

Женя, по специальности слесарь-механик, раньше работал на авиационном заводе «СЕТ» вместе со своим земляком Сережкой Рабчевым. Когда там начались увольнения, Женя стал безработным, а Рабчеву, невзрачному, юркому парню, каким-то образом удалось остаться.

После этого почти два года Женя работал на паровозостроительном заводе миллионера Малакса, известного не только в Румынии, но и за границей. Однако и отсюда три месяца назад его, как и многих других, без всяких причин уволили.

Женя увлекался живописью. В свободное время он писал родные пейзажи, старинные замки, натюрморты. А теперь, когда он стал безработным, это увлечение, как он сам выражался, стало его «аварийной» специальностью. Он писал картины, которые продавал по дешевке, и хотя ему удавалось это редко, Женя не унывал. Чтобы продержаться до наступления лучших времен и, как говорят румыны, «не дать заработать попу». Женя писал рекламы, вывески для небольших магазинчиков, бодег, ресторанчиков, сапожных мастерских, парикмахерских. Иногда ему платили наличными, а иной раз, вот как сейчас, он работал за абонемент на пятнадцать стандартных обедов. Владельцу бодеги, конечно, выгодно было расплачиваться не деньгами, а обедами. Женя вздыхал: «Хочешь — не хочешь, а ешь по его цене и именно то, что у него имеется…»

В те жаркие июньские дни в Бухаресте можно было видеть людей, мечтавших о хлебе, и людей, бесившихся с жиру. Лето было в разгаре. Те, кто имел возможность, отдыхали. Одни уезжали на курорты, другие уже возвращались, темно-коричневые от загара; кто лечился в Херкулане, кто сбрасывал жир, а кто и просто проводил время на море в Мамайе, в горах Синая, Кэмпулунга или Брашова; кто пил минеральную воду Бузиаша, Кэчулаты. Многие могли только мечтать о курорте, каждый год откладывая свою поездку «до наступления лучших времен, дел, заработков». Но большинство и мечтать не могло: «лишь бы свести концы с концами». А ведь среди этих людей были такие, что харкали кровью.

В воскресенье Женя и Илья отправились в деревню Бэняса к Сергею Рабчеву. Выехали они рано утром, чтобы застать его дома.

— Условия приема и все, что касается требований, связанных с поступлением в авиационную школу, Сережка должен знать, — говорил Женя. — Да и связи у него теперь большие. Он устроит… В свое время я ему помог.

В этот день автобусы 31 и 32, курсировавшие между Бухарестом, деревней Бэняса и аэропортом того же названия, по словам Табакарева, были «архипереполнены». Пятый по счету автобус ушел битком набитый людьми, а друзья все еще стояли на остановке.

Жители города, измученные за неделю жарой, духотой и пылью, с саквояжами, портфелями или просто корзинками, с термосами и фотоаппаратами, в одиночку, парочками, семьями или шумными компаниями, — все отправлялись сегодня за город — в лес, «ла штранд»

[20]

 — на лоно природы.

Переполненные автобусы проходили один за другим, даже не открывая дверей на остановке. Наконец, дверь одного распахнулась, и очередь хлынула в машину, заполненную до отказа людьми. Женя, имея некоторый опыт, втиснул Илью в автобус и вскочил следом за ним. Люди стояли, прижавшись друг к другу так тесно, что повернуться было невозможно. Кто-то ворчал: «Сельди в бочке и то просторнее лежат!»…