Старый, заброшенный маяк с разбитым фонарем стоял на самом краю обрыва. Отсюда, с высоты, открывался хороший обзор на всю бухту Синимяэд, что в переводе с эстонского значило «бухта Голубых гор». Собственно, гор здесь не было. Лишь с моря рыбаки могли принимать за горы окаймлявший всю бухту глинт — высокое плато, обрывающееся к морю. Только в западной части бухты, между подножием глинта и морем, шла широкая, покрытая щебенкой и гравием полоса. Здесь-то и находилась база военных кораблей.

Матрос Василий Бубякин проходил службу на эскадренном миноносце «Непреклонный». Бубякин был человеком общительным, за два года службы, еще в Кронштадте, в экипаже, обзавелся друзьями на многих кораблях. А здесь, в бухте Синимяэд, тоже перезнакомился со всеми. Когда по вечерам на пирс приходили парни и девушки из окрестных поселков и хуторов, Бубякин встречал их всех как добрых друзей, развлекал шуточками и игрой на баяне. Иногда сам танцевал вприсядку, выделывая, к восхищению девчат, немыслимые коленца. Хуторских знал по именам — Рудди, Юри, Альма, Ильма, и они как-то выделяли его из массы остальных моряков, запросто называя «наш Василь». Да и трудно было не выделить Бубякина, не заметить его: богатырское сложение, огромные ручищи, немного тяжеловатое, по-своему красивое лицо — таким и рисуется воображению многих настоящий, потомственный моряк. Человек словно бы специально родился для моря.

И мало кто знал, что море Бубякин впервые увидел, когда его призвали на флот. Он родился и вырос в сибирской тайге. До призыва работал на руднике: был молотобойцем, заведовал складом взрывчатых веществ. В сезон белкования ходил на охоту.

Море сразу поразило его своей необъятностью и беспокойной силой. В свободный час он любил подниматься на заброшенный маяк и отсюда, с верхней галереи, наблюдать за игрой желто-зеленых волн. Иногда чайки поднимались вровень с Василием и бесшумно падали вниз. Далеко в южном направлении убегала песчаная полоса, манила к себе своей неизведанностью и пустынностью. Блистало солнце, к нему летели крикливые белые птицы, ветер относил их в слепящий простор, в дрожащий мираж. Расплавленный воздух обтекал маяк со всех сторон, случались дни, когда море бунтовало. Могучие валы светло-зеленой пенистой воды разбивались о каменную стену, глинт гудел, пел, все вокруг было наполнено грохотом и гулом. Корабли стояли в глубине бухты, белоголовые волны не добирались до них. В такую погоду чайки прятались на верхней галерее маяка. Матроса они не боялись, все время кричали «охохо». Рыбаки торопились укрыть от шторма свои катера, доверху нагруженные салакой. В любую погоду Василий любил наблюдать за морем. И порой ему чудилось, будто он смотрит сверху на раскинувшуюся во все стороны тайгу, такую же обширную и беспокойную.

Он тосковал по родным местам. Смотрел на море, а видел пронизанные синим туманом распадки, волнистые отроги хребта, покрытые щетинистыми соснами и лиственницами, бревенчатые домики рудничного поселка и карьер, напоминающий большую воронку. На уступах карьера — работающие экскаваторы, на верхних площадках — длинная вереница вагонов-самосвалов. Красноватая пыль висит над забойными путями, над экскаваторами. И приятней той пыли нет ничего на свете…

Было что-то неправдоподобное, почти фантастическое во всем: черное небо с редкими холодно мерцающими звездами, летучий снег и молчаливые руины обсерватории. Поломанные, расклеванные снарядами купола, скрюченные железные прутья и рваные дыры в стенах. В вышине вспыхнула ракета. Окинула мутноватым зеленым глазом равнину, и затем расколотое небо вновь медленно сошлось.

Матрос Бубякин долго следил за двумя фигурками в маскировочных халатах, то выныривающими из густой клубящейся мглы, то вновь пропадающими в снежной круговерти, потом зло ударил себя кулаком по лбу, повернулся и вошел в землянку. Его обдало тяжелым теплом, знакомыми запахами махорки, несвежих портянок и горелой картошки. Снайперы спали. Сняв полушубок, Бубякин шумно вздохнул, выругался и улегся на жесткие нары. Он лежал в каком-то оцепенении и все думал о тех двоих, что ушли в ночную белесую муть. Да, он пытался их отговорить. Но она сощурилась этак презрительно и сказала:

— У тебя, Бубякин, сердце как сейсмограф. «Чует мое сердце»… — передразнила она. — Была у нас в поселке бабка Маланья. Тоже наподобие тебя пророчествовала. — И добавила резко — Прекратить разговоры! Пойдет Дягилев. Пора испытать его на деле.

И они ушли. Ушли к подбитому немецкому танку на ничейной полосе, будут сидеть до утра, а возможно, день, два, пока не покажется противник. Опытный снайпер в подбитый танк не полезет. Но у Наташи Черемных своя теория: «Эта истина известна и фашисту. Пусть думает, что мы не полезем. А мы все-таки полезем…» Правда, ей не раз удавалось обвести вокруг пальца вражеских снайперов. Слава о Наташе Черемных шла по всему фронту, о ней писали в газетах, в Ленинграде на стенах домов были наклеены листовки с ее портретами. Ее имя упоминалось наряду с именами прославленных снайперов Смолячкова и Петра Лабутина.

Бубякин был жестоко и ревниво влюблен в свою начальницу лейтенанта Черемных. Но это чувство он бдительно оберегал от постороннего глаза, и никто ни о чем не догадывался. Даже сама Черемных. С некоторых пор сделалось потребностью вспоминать, когда впервые услышал о ней, как они встретились, искать многозначительность в обыкновенных ее словах. Пока живешь, кажется, что так и нужно и никакой системы в этом нет. Но стоит оглянуться на прошлое — и невольно оно приобретает некую стройность. Будто и не могло случиться по-другому.