Ровно в 8 утра по корабельному времени капитан Вёльд Хорнунг сел завтракать. В тот самый момент, когда он, очистив скорлупу, уже было собрался воткнуть ложечку в аппетитно-податливый белок, неведомая сила швырнула его через стол. Хорнунг шмякнулся на пол и, сбивая как кегли легкие стулья столовой, с треском врезался головой в межотсековую переборку. Перед тем как отключиться, он успел подумать с досадой: "Черт, мои яйца… всмятку!.."

Очнувшись, Хорнунг не сразу сообразил, что произошло и где он находится. От удара голова гудела как колокол, призывающий к заутренней мессе. Во рту ощущался противный привкус крови. В телеиллюминаторах, вместо серенькой мути изнанки пространства, зияли пучины космоса и сверкали звездные миры. Хорнунг нащупал на запястье левой руки мультивиз и нажал кнопку вызова.

– Фалд! Где ты там?

В каюту вошел Фалд – длинный, худой невозмутимый субъект с лошадиным лицом и асимметричными бакенбардами.

– Доброе утро, сэр.

– Прелестное местечко для тех, кто любит одиночество, не правда ли, шкипер? – с некоторой долей подхалимажа сказал Фалд, глядя в телеиллюминатор, после того как сухогруз "Орел" прочно утвердился на грунте всеми четырьмя опорами.

– Займитесь ремонтом, – сухо бросил Хорнунг, – а медитировать будем, когда получим жалование без премиальных… И помните: срок прежний – одни сутки.

Хорнунг уже смирился с опозданием и немного стал отходить. Вообще-то он был, что называется, неплохим парнем. Во внеслужебное время, на отдыхе, он преображался. Любил иногда пропустить по маленькой и поболтать с друзьями, с тем же Фалдом или (по большей части) с добродушным, жизнелюбивым Зальцем.

В такие минуты лицо этого темноволосого 36-летнего мужчины, обычно суровое, с крепким подбородком, расслаблялось, становилось умиротворенным. Глаза, голубовато-серые, утрачивали холодные оттенки стали, острые морщинки на переносице и возле глаз разглаживались. Выслушав хороший умный анекдот, он искренне и громко смеялся, показывая крупные белые зубы, и часто поправлял пятерней распадающуюся густую шевелюру. Но на службе он – кремень. Жестко очерченный рот говорил о твердом характере, впрочем, не лишенного доводов разума. Короче говоря, был он строг, но справедлив. И за это качество души снискал себе уважение не только среди своих подчиненных, но и среди всего летного состава компании Спейс Транспорт, Инкорпорейтед.

– Странная какая-то планета, – сказал штурман Зальц, когда они с капитаном вышли из корабля, чтобы размяться и ознакомиться с местностью. – Странная в том смысле, что очень уж тихо вокруг: ни птиц, ни зверья. А ведь планета – кислородная, должна кипеть жизнью. Возможно, даже разумной. Но даже с орбиты мы не обнаружили каких-либо признаков цивилизации. Впрочем, тут никогда нельзя быть уверенным до конца.

Хорнунг очнулся от звенящей тишины. Перед глазами маячил наполовину засыпанный землей чей-то рубчатый каблук. По нему деловито полз красный жучок. Время от времени он поднимал жесткие надкрылки и распускал свои трепещущие на ветру слюдяные крылышки, словно пытаясь взлететь, но, очевидно, передумав, снова складывал их и продолжал ползти к своей только ему одному известной цели.

Местная "божья коровка", с вялой отрешенностью подумал Хорнунг. Ползет себе, как ни в чем не бывало. Словно и не ходила земля ходуном и не гуляла в округе грохочущая взбесившаяся смерть, вырвавшись на волю из тесных металлических контейнеров. Это просто чудо, что они остались в живых. Впрочем, почему же чудом? Вовсе не чудом, а благодаря старой доброй теории вероятности да еще вовремя прочитанной книге о Второй мировой войне, где между прочим сообщалось, что опытные солдаты во время бомбежки частенько использовали для укрытия старые воронки, потому что по своему и чужому горькому и счастливому опыту знали – бомбы дважды в одно место не падают. Эту, казалось бы, совершенно для него бесполезную информацию он мог попросту забыть, но она, к счастью, отложилась в каком-то дальнем уголке его сознания, чтобы в решающую секунду драгоценный опыт предков пришел на помощь. И этим опытом Хорнунг готов был поделиться с воинственными туземцами. И еще хотелось бы донести до их сознания одну простую истину – о бесполезности всяческих войн.

Хорнунг вспомнил детский стишок и мысленно продекламировал его:

Жучок словно бы услышал его, вновь распустил свои крылья и, воспользовавшись очередным порывом ветра, наконец-то взлетел и быстро скрылся из вида.

Едва смолкли патетические вопли штурмана, как танки вновь пошли в атаку. Ликование защитников по поводу маленькой, но победы, сменилось ужасом. Впрочем, Хорнунг отнюдь не обольщался на этот счет. Как он и предполагал, противника не смутил один кем-то с перепугу подбитый танк, и он пойдет до конца. Настоящую массированную танковую атаку можно сдержать только очень большими силами и мощным вооружением. Во всяком случае, двум гражданским, не обученным военному искусству, вооруженным, чем бог послал (а Бог, как правило, посылает самый минимум), следующего боя не выдержать. Разве что случится чудо. Разверзнутся небеса, и космический рефери вмешается и отменит этот неравный поединок за явным преимуществом хозяев планеты. Хорнунг и его команда с радостью отдадут все лавровые венки победителям. Только бы их оставили в покое, разрешили бы починить корабль и улететь отсюда без человеческих потерь.

Вот о чем думал капитан под сложный аккомпанемент музыки войны. Гудели моторы, дрожала земля, звякали патроны, сложенные на полке. Зубы штурмана выбивали мелкую дробь. Хорнунг сжал челюсти до боли, чтобы ненароком не опозорить себя таким же непотребным для командира и мужчины звуком.

К доту подползали, маневрируя на местности, семь танков. Остальная армада почему-то медлила. Видимо, они все-таки еще не располагают данными о численности защитников и не хотят рисковать. А может, забавляются, сволочи. Или это их всегдашний тактический прием: входить в сражение постепенно, вести, так сказать, разведку боем; наращивать мощь удара раз за разом, пока силы неприятеля не иссякнут.

Боевые машины придерживались определенного порядка. В центре, построившись в виде усеченной пирамиды, катили четыре легких танка. Их не очень-то надежные фланги прикрывали по одному тяжелому броненосцу с мощной артиллерийской установкой. Фронт возглавлял еще один бронированный монстр, выкрашенный в черно-зеленые защитные цвета. Он шел, не прячась за рельеф местности, шел открыто, нагло, надеясь на свою несокрушимую броню. Он рычал мотором, как хозяин боевых полей, с полной уверенностью, что все живое и неживое будет уничтожено его мощной пушкой и попадет под его ужасные гусеницы.

Хорнунг взял с полки мини-снаряд и зарядил свое бронебойное ружье. Силой воли он подавил в себе чувство вялой безнадежности и вызвал освежающий прилив боевой злости. Враг дорого заплатит за свою победу. Номер первый поймал в прицел квадратную башню головного танка. Нет, подумал первый, его броню не пробить. И опустил длинный ствол ниже. Он целился в сверкающие сегменты гусениц, которые взметали сухую пыльную землю этой жалкой планетки.

Супермеханик Байрон Фалд закрепил последний узел конвектора и вытер с лица трудовой пот. В "магнитке" была адская жара. До разгонной камеры четвертого блока он так и не добрался. Пришлось все сворачивать в быстром темпе. Приказ капитана – закон для подчиненного. Каким бы идиотским он не казался, его надо исполнять. Но в данном случае очевидно, что Хорнунг прав. Всему экипажу и кораблю грозит серьезная опасность. С туземцами надо держать ухо востро. Никогда не знаешь, что им придет в голову. То они лезут обниматься, то норовят отрезать тебе уши, снять скальп или вообще оторвать голову. Извечная проблема, неразгаданная тайна: "За что аборигены съели Кука? Молчит наука", так поется в старинной русской песне. А туземцы этой захолустной планетки имеют в своем боевом арсенале кое-что помощнее стрел и копий. Даже сюда, в тесное пространство двигательного отсека, отделенного от внешнего мира двумя слоями губчатого титанита плюс внешняя обшивка, глухо доносится канонада боя. Видать, нашим ребяткам туго приходится. Надо идти выручать парней. Да, влипли мы в историю. А все этот долдон Люпсик Блум, инспектор хренов, маленькая сволочь. Как все коротышки, страдает острым ущемлением самолюбия, выражающемся обычно в повышенном чувстве ответственности, как всегда понятом превратно. Если выцарапаемся отсюда, подкараулю его в баре да ка-а-а-к!.. врежу ему промеж его маленьких глазок все, что о нем думаю… Жаль, но мерзавец не посещает мужские заведения, лелеет свою язву.

Огорченный супермех вышел из отсека, привычно зацепив головой низкую притолоку люка. Понастроили курятников. После пассажирского лайнера, где он служил в свое время, построенном на верфях Земли, с присущей землянам размахом – просторными каютами и вспомогательными помещениями – теснота центаврианского сухогруза ощущалась весьма болезненно.

Если бы не болезнь жены – редкая форма аллергии на земную атмосферу – Байрон Фалд ни за что бы не уволился с земного космофлота и не переселился бы на Бету Центавра. Спору нет, там и атмосфера чище, экология сбалансирована, чудесный климат, но все какое-то чужое, выхолощенное, официальное. Одно слово – Столица. Одних инспекторов – как собак нерезаных, хоть отстреливай…

Фалд на минутку зашел в свою каюту на всякий случай попрощаться с женой и детьми. Они встретили его с застывшими улыбками на лицах, освещенными ласковыми лучами Беты. Супермех взял с полки обрамленную фотографию. И сейчас же голография ожила. "Привет! – сказала жена и помахала рукой. – Как служба?.." "Здравствуй, папочка!" – пискнула шестилетняя дочь Люси. "Салют, отец!" – пробасил двенадцатилетний сын Румб.

– Здравствуйте и прощайте, – сказал более чем обычно мрачный Фалд и вернул фотографию на место. Сегодня долгих разговоров не будет, хотя встроенный в рамку интеллектуальный чип позволял вести длинные, вполне осмысленные диалоги с изображенными.

Герметическая дверь шлюзовой камеры с шипением раскрылась, расколовшись на две части. Они ввалились неудержимой лавиной. Солдаты были одеты в легкие боевые доспехи. Стальные шлемы закрывали их головы полностью, включая и лицо. Оптические приборы типа "стрекоза" и "сова" позволяли солдату видеть окружающую обстановку в дневное и ночное время в диапазоне 360 градусов. В руках солдат угрожающе поблескивали хромированными частями автоматические ружья комбинированного огня, стреляющие как дезинтегрирующими импульсами, так и обычными пулями. Четко, организованно солдаты занимали позиции по мере продвижения группы захвата. Головная же часть отряда неудержимо двигалась к центральному отсеку, где в напряженных позах нервного ожидания застыли члены экипажа "Орла".

Первым в рубку вошел командир отряда. За ним вскочили солдаты, рассыпались цепью, заняли позиции возле стен, взяв оружие на изготовку. Командир был одет в легкую военную форму почему-то с одним погоном. Голову украшала пилотка с замысловатой кокардой. Строгий голубовато-зеленый мундир ладно обтягивал молодую стройную фигуру. Офицерские сапоги с зеркальными голенищами победоносно сверкали. Серебряные аксельбанты дополняли и украшали форму, соревнуясь в блеске с какой-то медалью. Судя по виду, медалька – не боевая, а юбилейная. Но, несомненно, она являлась предметом особой гордости для ее владельца. Молодой красивый военный знал, что он молод и красив и чрезвычайно был горд собой и своим положением в обществе.

– Кто здесь за старшего? – чистым, хорошо поставленным командным голосом, с усердно-правильным произношением УНИФа, спросил лощеный вояка, держа голову прямо и ни на кого конкретно не глядя.

От него исходил тонкий аромат духов, к которому примешивался едва уловимый, но агрессивный запах креозота. Вошедший командир держал в руках генеральский стек, явно не по чину им присвоенный. Он нервно гнул его, пробуя на прочность. В рубке повисла взрывчатая тишина. Казалось, еще секунда промедления с ответом вызовет у командира отряда припадок ярости, роковой срыв, за которым последует садистское избиение вопрошаемых. Фалд рванул бакенбарду. Хорнунг вышел вперед, держа фигуру и руки как штангист перед решающим рывком.

– Капитан Вёльд Элзор Хорнунг, с Беты Центавра, к вашим услугам, – отчеканил он. – С кем имею честь?

Их препроводили на крейсер. Интерьер военного судна был ужасен. Серость, голый металл, выкрашенный грубыми красками в скучные тона. Заклепки, заклепки. Огромные, грубые. Они что, сварки не знают? Но потом Хорнунг понял: в этом и заключался дизайнерский изыск. Ну что ж, о вкусах не спорят, их навязывают. Впрочем, может, так естественней, этак по-простому, по-солдафонски, чем, скажем, упадническая роскошь землян или центаврийский эргономический шик. Эклектическое нагромождение роскоши или кастрировано-прилизанный дизайн, тоже не лучший вкус.

Хорнунг, придерживавшийся взглядов классического ретро, затосковал по дому, по своему кабинету, обшитому панелями из настоящего бука. Он мысленно спустился вниз по старой дубовой лестнице, вошел в кухню. Там Марта с детьми что-то стряпали. Он понял: они готовят торт к его возвращению. Они увидели его, кинулись на шею. Все разом. Чуть не повалили на пол, потому что парни уже так выросли. С каждым его возвращением из рейса они становятся выше на несколько дюймов. Растут как молодой бамбук!

Нет, хватит. Он оборвал привычные фантазии. Какие дети?! Нет у него детей. И с этим надо смириться. Неловко действуя скованными руками, Хорнунг рукавом комбинезона протер повлажневшие глаза. Слишком рано он стал тосковать по дому. Ведь, собственно, еще ничего страшного не случилось. Ну арестовали… Выкрутимся.

Их долго вели тесными, трубообразными коридорами, от уровня к уровню становившимся все более сумрачными. Кругом солдаты, одни солдаты. Обгоняют, бегут навстречу, деловито, как муравьи. Опять лестница. Ведь наверняка есть лифт. Гулкие лестницы, голый металл, кеолопластика здесь не признают. Военщина, казенное бездушие. Снова Хорнунг понимает, что ведут арестованных длинными коридорами преднамеренно. Это дорога, ведущая в ад. И она должна запомниться узнику.

Наконец, их запихнули в тесную камеру с глухими металлическими стенами. Только потолок был высок, слишком высок (шалишь, брат, у нас не повесишься). Оттуда светили лампы – слепящие софиты, нагревавшие воздух до + 35 С. Об этом свидетельствовал маленький термометр, вделанный в одну из стен. Этот прибор был единственным украшением камеры. Интересно, зачем его здесь повесили? Хорнунгу показалось, что сделали это из садистских побуждений. Арестант – а это, несомненно, арестантская камера, – мучимый жарой, может утешать себя тем, что температура вовсе не такая уж высокая, градусов 28-30. Своеобразная психологическая защита. Но градусник безжалостно показывает: нет, парень, сейчас 35 градусов жары, а потом будет еще больше, ведь человек выделяет тепло. Вот так. Никаких иллюзий.

Зальц очнулся от толчка. Открыл глаза, залитые то ли потом, то ли обильными слезами. Над ним стоял солдат, целясь многоствольным своим оружием прямо в лицо. Пот проник под веки, ожег глаза, фигура расплылась, софиты сияли, как лампы над операционным столом. Зальцу показалось, что его сейчас начнут резать. Без наркоза. Он застонал и уткнулся носом в пол, только бы не видеть света ламп.

– Встать! – крикнул солдат и ткнул носком ботинка под ребра. – Поднимайся ты, штатское дерьмо! Надевай свои подштанники!

– Как они умудрились раздеться? – удивленно спросил другой солдат.

Арестованные помогли друг другу одеться. Прикладывали одну половинку комбинезона к груди, другую – к спине. Липучие швы сами затягивались: от шеи – по руке, подмышками, по бокам, далее – по бедрам и ногам.

– У них и одежда-то расстегивается не как у всех людей, – сказал второй солдат.

Они оглядели камеру, готовые ко всему, даже к битве не на жизнь, а насмерть. Но в помещении, размерами 18х4х6 метров, никого не было. Шесть метров – это высота потолка. Опять их бросили в колодец, на этот раз каменный. Здесь предстояло им провести время до суда. Оставалось надеяться, что это время окажется гораздо короче, чем ожидание Судного дня Господа.

Под высоким потолком трепыхался искусственный дневной свет, льющийся из двух длинных стеклянных трубок. Одна трубка светила ровно, другая мигала с хаотичными интервалами. Окна не было. Впрочем, нет, оно, оказывается, все-таки было, но по неопытности новички приняли его за вентиляционную решетку – так оно располагалось высоко, под самым потолком и было забрано решеткой, а за решеткой имелись жалюзи с намертво приваренными ресничками в полдюйма толщиной; а за жалюзями, кажется, находилось еще что-то типа короба, полностью закрывающего обзор. А вот вентиляционные отверстия как раз отсутствовали. Поэтому в камере стоял спертый грязными стенами тяжелый воздух, дышать которым было так же отвратительно, как и смотреть на это мерзкое помещение.

С обеих сторон камеры тянулись двухъярусные лежанки, вернее, их железные скелеты. С одной стороны спальный ряд был короче, и на том месте стоял или стояло, словом, возвышалось нечто омерзительно-безобразное: цементный пьедестал с псевдоотпечатками безразмерных ступней, указующими, куда надо ставить ноги, во время отправления естественных потребностей. Туда, в мерзкую грязную дыру, все время с шумом лилась вода, которая подавала по толстой вспотевшей трубе, ощетинившейся струпьями древних красочных слоев. Эта чудовищная клоака была отгорожена занавеской – замызганным куском полиэтиленовой пленки.

– Что это?! – с ужасом спросил Зальц.

– Если не ошибаюсь, ватерклозет, – ответил Хорнунг.