Странно устроен человек. За вечной суетой, наполняющей его жизнь, он не замечает даже великого — все представляется мелочным, не стоящим внимания, но, будучи выброшен из круга суеты, он начинает замечать все, и тут уж любой пустяк волей-неволей возводится едва ли не в степень абсолюта. Здорово сказано? Еще бы! А не желаете ли поинтересоваться, к чему я завел вдруг подобный разговор? Я отвечу, выждав глубокомысленную паузу, чтобы придать своим словам ту самую весомость, какую многие принимают за мудрость и лишь редкие — за мудрствование. Я скажу тебе: мой друг, сегодня я обнаружил еще одну крохотную трещинку на потолке над моей головой, а это означает, что керамобетон, о качестве которого так много и громко кричат, вовсе не столь уж прочен и, может быть, лет эдак через двести, а может, сто девяносто восемь потолок треснет. Ай-яй-яй, какое вопиющее нарушение технологий!

Это было смешно, впрочем, не так чтобы очень. Было бы смешно, если бы не было грустно. Было бы…

Ну а здесь есть что-нибудь новенькое? Мой взгляд скользит по той части потолка, что нависла над парашей и торчащим из гладкой, словно зеркало, стены умывальником. Ничего! Все прежние трещины были на месте — а куда им деться? — а новых не прибавилось. Роняю взгляд ниже — на дверь, совершенно сливающуюся со стенами. Единственный признак того, что это дверь, — красноватый зрачок сканера, глядя на который всегда испытываешь затаенное желание замазать его чем-то липким. Но это невозможно по двум причинам. Во-первых, меня тут же заставили бы очистить его, причем собственным языком, да вдобавок лишили бы единственной в неделю прогулки. Вторая причина была еще более весомой — паек заключенных тюрьмы Сонг состоял из таких, с позволения сказать, продуктов, из которых невозможно было соорудить ни липкое, ни твердое. Даже смешанные с водой, гранулированные белковые и углеводные препараты толком не размешивались, плавая сверху отвратительной супесью. Словом, все было продумано с таким расчетом, чтобы мы, вечные постояльцы зарешеченной конюшни Совета Пацифиса, не могли получить ничего, способного превратиться в оружие. Ни твердого, ни горючего, ни липкого. Даже дерьмо, извините за такую подробность, было возмутительно жидким, словно у грудного младенца.

Ну вот мы и добрались до нашей милой старушки тюрьмы Сонг. Для тех, кому не довелось посетить сие чудесное заведение, сообщу некоторые подробности, любопытные для граждан, интересующихся таковыми. И не только для них. Кто знает, а вдруг когда-нибудь и вам доведется поселиться в этих чистеньких казематах. Как говорили: от тюрьмы да от сумы…

Итак, тюрьма Сонг. Нашему симпатичному, вросшему по самую шею домику лет сто, а может, и двести. Никто из его постояльцев не знает этого точно. Внешне Сонг выглядит безобидным розовым грибком — поганкой, выросшей посреди бесплодного поля. Но это лишь тонзура, выставленная под лучи ослепительного солнца. Она из бронированного стекла и смотрится весьма привлекательно, а если и не привлекательно, то совсем не страшно. Все остальное, то, что страшно, уходит в плоть планеты завитыми в спираль кругами ада. Их пятнадцать, и ходят слухи, что кое-что есть еще ниже. Что — никто не знает. Возможно, помойная яма, куда будут сброшены после наши иссохшие оболочки, а может, и алмазный запас Совета. Я бы лично на месте Отцов поступил именно так. Идеальная защита от грабителей. Нужно быть сумасшедшим, чтобы сунуть голову в пасть тюрьмы Сонг, пусть даже меж зубами ее будут сверкать бриллианты величиной с кулак. Кстати, такие камушки могли бы здорово скрасить серое однообразие керамобетонного скворечника, в который немедленно после вынесения приговора была засунута задница вашего покорного слуги.

Заключенных категории «А», к каковым отношусь я, полагается конвоировать двум хранителям. Поэтому я ничуть не удивился, когда, выйдя за дверь, обнаружил там еще одного мордоворота. Этот был, судя по всему, из новичков. Вид у него был более чем свирепый, но полусогнутая и намертво прилепившаяся к поясу, где висела кобура с излучателем, рука свидетельствовала о том, что он порядком волнуется. Еще бы! Не каждый день и далеко не каждому хранителю выпадает честь конвоировать такого заключенного, как Дип Бонуэр, то есть меня. Вот только интересно, куда мы направляемся? С утра вроде бы был вторник, и до Дня благодарения оставалось еще порядочно. Мне полагалось безвылазно сидеть в своей конуре по меньшей мере еще три дня. Что-то тут было не так…

Выяснить точно, что именно, мне не позволили. Кулак старшего хранителя весомо уперся в мою спину. Позвоночник встретил его прикосновение невольным содроганием. Вот таким же движением, сильным и уверенным, только намного более резким, хранители ломают строптивым заключенным хребет. Я не испытывал желания сдохнуть, да и вообще, признаться, не был строптивым, поэтому грозно произнесенному приказу внял моментально.

— Вперед по коридору!

Ноги сразу взяли в карьер, словно мне предстояло бороться за приз на спринтерской дистанции.

— Стоп! — крикнул хранитель. Я послушно остановился. — Бонуэр, ты что, очумел?

Как сами можете догадаться, первое, что я сделал, избавившись от назойливой опеки хранителей, так это почесал голову. Я запустил пальцы в покалывающий ежик волос и сладострастно прошелся по коже от лба до темени. После этого я огляделся.

Я находился в небольшом овальном помещении, разделенном прозрачной перегородкой надвое. Значительную часть помещения занимал массивный черный стол, также расчлененный пополам. За столом восседал весьма примечательной наружности господин. Он был невысок, толст и совершенно лыс, отчего походил на довольного жизнью поросенка, неизвестно с какой целью нацепившего на нос очки. Поросенок добродушно улыбался. Я тоже на всякий случай растянул губы. Какое-то время мы изображали взаимную радость по случаю лицезрения друг друга, потом толстяк указал на кресло, стоящее по мою сторону стола, приглашая сесть.

Если судить по роскошному, явно на заказ пошитому старомодному костюму, меня удостоил посещением тип из Совета Свободных. Это означало, что сейчас мне будут читать долгую и нудную проповедь. Иных предположений не возникало. Мое дело пересмотру не подлежало, амнистия на меня не распространялась, никаких новых провинностей я за собой не числил, а заслуг перед обществом просто не имел. Так что оставался лишь вариант с проповедью. Это было не самое лучшее, что можно придумать, но далеко и не самое худшее. По крайней мере хоть какое-то развлечение. Для человека, изо дня в день видящего лишь серые стены, оно было совсем не лишним. Поэтому я с живостью уселся в кресло и, немного поколебавшись, закинул ногу на ногу. Хранителей поблизости не было, сканера я тоже не приметил, так что мог позволить себе быть в меру развязным. Тем более, что терять мне было нечего. Словно прочитав мои мысли, толстяк улыбнулся. Он сделал незаметное движение, и под потолком вспыхнула лампа, заключившая меня в яркий круг света. Не слишком приятное ощущение — быть кроликом в прицеле охотника. Но правила игры устанавливал не я.

— Добрый День, господин Бонуэр!

Я кивнул, соглашаясь, что день и впрямь не самый скверный.

Прошел день, пришла ночь. Я так и не сумел заснуть. Я даже не осознал, сколь долго была та ночь. В тюрьме вообще теряешь чувство времени. Обозначенное для нормальных людей месяцами и годами, разграфленными черно-белой круговертью сменяющихся дней и ночей, и плавно переливающее свое естество из сегодня в завтра, время для заключенного, помещенного в каменный мешок, превращается в отсчет мисок с безвкусной баландой. Длинная, бесконечно длинная миска, похожая как две капли на предыдущую. Лишь единожды в неделю остается ощущение некоего разнообразия, а если без пафоса, это вкус дополнительного блюда, которое единственно могло считаться олицетворением времени. И вновь нескончаемая серость, претендующая на звание вечности, но являющаяся безвременьем. Время исчезало. Оно не замедляло и не ускоряло свой бег, уступая место неестественному измерению, которому не было места в нормальном мире. Измерение, выражающее ничто — бесцветное, безвкусное и почти безобидное. Совершенно безобидное, если не задумываться над тем, что где-то рядом, слева ли, справа, разлитое в воздухе или серости стен, незримо скользит время, подобно медленной, но настойчивой реке, лениво струящейся мимо. Река, пробегающая у ног, совершенно не затрагивающая тебя и необратимая; и твое время, обозначающее жизнь, твой крохотный ручеек-миг, что никак не может влиться в эту реку. Он напрягает все силы, упорствует, но никак не может пробить стену безвременья, отделяющего его от общего русла времени. Он растворяется в этом безвременье, порождая ощущение напрасно прожитого. Странное ощущение, если над ним задуматься.

И еще — ощущение безвозвратности. Почему-то в моем представлении оно связано именно с рекой. Быть может, потому что река есть наглядное движение. Размеренное дыхание моря, даже если оно хрипит бурей, отдает постоянством. Бег лани слишком легок и быстролетен. В нем много от ветерка, но ничего от ветра. В нем нет ничего от стихии и необузданности, присущей убегающей вдаль воде, нет категорийности. А чтоб осознать время, необходимо мыслить именно категориями. И потому мы говорим о реке, чьи воды плавно скользят за отлогие косогоры, и никогда не повернут вспять, и никогда не вернутся. Нет, конечно же они вернутся, но для этого должен пройти Великий Год — отрезок Вечности, масштаб которого не сумел точно обозначить никто. Но и многократно, вечно повторяющийся Великий Год по своему безвозвратен. Пусть даже он лишь матрица от свершенного и несвершившегося. Все равно будущее и прошлое с корнем выдирают его из черного ряда вечного и нарекают настоящим.

Когда человек задумался над тем, что есть настоящее, приходящее из будущего и исчезающее в прошлом, он впервые осознал сущность времени, выразив словами древнего мудреца такую простую и великую истину, что в одну реку нельзя войти дважды. А если и можно войти, то уж никак нельзя выйти. Это говорю вам я, постоялец тюрьмы Сонг, один из тех, кто знает, о чем говорит.

Странно чувствовать, как взбудоражено сознание. Я давно научился спокойно относиться ко всему, происходящему вокруг. Верно, потому, что вокруг ничего не происходило. То, что случилось сегодня, было единственным событием за те десять лет, что я провел в тюрьме Сонг. Событием странным, почти неестественным. Я ждал его, я надеялся, что нечто должно произойти. Но я и предположить не мог, что оно произойдет в подобной форме. Свобода! Я жаждал свободы. Свобода означала чудо, но я готов был уверовать в чудо. Почему бы и нет, когда очень хочется уверовать. Почему бы Совету не принять новые законы, пересмотреть мое дело, может же, наконец, грянуть какая-нибудь амнистия! Только вот по поводу чего? Ожидание чуда, заключенное в формуле: не верую, но надеюсь. Надежда великая вещь. Один человек открыл, что она умирает последней, другой же осмелился предположить, что последней все же умирает любовь. Я не знал, кому верить. Быть может, оба они правы. Но мне некого было любить и не на что надеяться. Я любил все то, чего был лишен, и. надеялся обрести его, точнее, вернуть его себе, ибо когда-то оно уже принадлежало мне. А вернуть все означало вернуть свободу, потому что именно она заключала в себе все. Но за свободу почти наверняка пришлось бы заплатить жизнь.

Жизнь. В сущности, что есть жизнь? Я никогда раньше не задумывался над этим, как, впрочем, и над многим другим. Я стал размышлять над тем, что есть жизнь, когда мне ее ограничили, урезали. И надо заметить, подобное знание вряд ли можно было назвать благом. Что есть жизнь, полагаю, не понял ни один из живших, ни тот, кто живет, ни тот, кому предстоит жить. Мне доводилось слышать уйму рассуждений по этому поводу от самых мрачных до безрассудно-легкомысленных. И я не был согласен ни с одним из них. Когда-то давно, впервые столкнувшись со смертью, я сделал великое открытие — жизнь не есть смерть. Антитеза сущего и лишенного сути, дающая неудержимый простор для фантазии. Дающая, но лишь при одном условии — если знаешь, что есть жизнь. А это не удалось понять никому и, полагаю, не удастся. Даже обретая смерть, человек не познает до конца всей ее великой, радостной и трагичной сути. Именно и радостной, и трагичной, ведь лишение вечного — радостно, лишение сути трагично. Неведомый, почти неопределимый порог трагизма и радости. Но все же жизнь — величайшая вещь в себе. Она непостоянна. О ней можно говорить бесконечно долго, но ее не понять. Наверно, потому о ней так хочется говорить. Неважно, что она есть — стремительно утекающий вдаль миг настоящего, растянувшийся до вечности прыжок в небытие, горе или счастье, — для меня жизнь была равнозначна свободе. Подобно воплю раба — свобода или смерть! Я не был рабом — так уверяло общество, и был им — я знал об этом сам.

— Да, — сказал я.

Толстый господин взглянул на меня без ожидаемого мной интереса:

— Как я понимаю, вы согласны.

Мы вновь были на «вы», что, верно, должно было подчеркнуть торжественность момента.

— Да, — повторил я, испытывая вполне объяснимую досаду по поводу того равнодушия, которое исходило от собеседника.

Думаю, вы согласитесь: не самое приятное чувство, когда тебя берут за руки и с размаху швыряют на бетонный пол. Ты вдыхаешь густую затхлую пыль, от которой нестерпимо хочется чихнуть, а грохот сомкнувшейся за спиной двери возвещает о том, что время пошло.

Но обо всем по порядку.

После быстрого и непривычно легкого завтрака меня приготовили к перевозке. Хранители накрепко стянули мне за спиной руки, а на голову напялили мешок из плотной ткани. В таком виде меня вывели из камеры и после недолгой прогулки по тюремным коридорам водворили в чрево бронированного талиптера.

Я не видел его, но сразу ощутил характерный запах стали и грубо выделанной кожи — запах, знакомый всем постояльцам тюрьмы Сонг.

Меня усадили на узкую скамеечку, на груди и животе щелкнули замки ремней, лишивших меня возможности пошевелиться. Спустя миг я ощутил, как мои плечи стиснули мясистые туши двух хранителей, а потом талиптер тронулся с места.

Возможно, наша встреча была случайной, а возможно, виной всему было звериное чутье Бааса. Так или иначе, он обещал найти меня и сдержал свое обещание. Негр стоял посреди комнаты, сложив на груди громадные руки. На его фиолетовой физиономии читалось откровенное злорадство.

— Ну что, птенчик, вот мы и встретились! — процедил Баас, делая шаг ко мне.

Я не разделял его радости по поводу нашего свидания, и потому моя реакция была противоположной. Не давая гиганту времени на размышления, я сиганул в дверь и бросился наутек. Баас с яростным рычанием кинулся за мной.

Вот тут-то и должно было выясниться, насколько хорошо я подготовился. Поначалу все было вполне нормально. Я во весь опор несся по коридору, ноги двигались сами собой, легкие размеренно качали кислород. Доносившийся сзади тяжелый топот подстегивал меня.

Я сделал хороший рывок и мне удалось оторваться. Все же Баас был несколько тяжеловат и не мог состязаться со мной в скорости. Однако негр отличался невероятной выносливостью, в чем я уже имел возможность убедиться. Я же подобным качеством не обладал. Очень скоро ноги утратили былую легкость и заныли от усталости, затем я начал задыхаться. Глотка пересохла, воздух поступал в легкие с трудом, мне приходилось заталкивать его силой, судорожно заглатывая. Как следствие, тяжелое дыхание негра стало более отчетливым, а в моем животе образовалась физически ощутимая пустота. Желая избавиться от нее, я закричал. Баас ответил рычанием, в котором слышалась злобная ярость.

— Привет, Бонуэр!

Я повернул голову. Передо мной стоял весельчак Лерни Лоренс. Лерни скверно улыбался. В руке его была здоровенная палка вроде бейсбольной биты. «Спокойно!» — велел я самому себе. Изобразив снисходительную усмешку, я ответил:

— А, Лерни! Как дела?

Лоренс заметно смутился. Он явно ожидал, что, увидев его вооруженным, я запаникую и он сможет без труда прикончить меня. Но я остался совершенно невозмутим, и это сбивало Лоренса с толку. Подобное развитие событий им не было предусмотрено.

— Дела? — переспросил он. — Нормально. А у тебя?

Человека, вошедшего в комнату, вряд ли можно было отнести к разряду решительных. Увидев открытый контейнер, он замер — я физически ощущал, как он настороженно озирается по сторонам — и лишь потом вкрадчивыми шажками стал подбираться к столу. Я позволил ему подойти вплотную, после чего вскочил. Лоренс и Раузи немедленно последовали моему примеру.

Гостем оказался Поурс. При появлении трех вооруженных людей он остолбенел, даже не пытаясь предпринять попытку к бегству.

— Бейте его! — С диким воплем Лоренс нанес жертве удар своей дубинкой. Удар этот скользнул по голове и тяжело опустился на плечо. Поурс вскрикнул, по лицу его разлилась смертельная бледность. Лерни Лоренс занес руку для нового удара. Раузи набегала с другой стороны, готовая вонзить нож.

— Стойте! — Сам не знаю почему, но я вдруг закричал: — Стойте!

Лоренс замер с поднятой над головой дубиной, Раузи опустила руку с ножом.

Толстяк Версус оказался законченным подонком. Эта мысль назойливо вертелась в моей голове, когда я отбивался от наскоков Лоренса и Раузи.

Все дело в том, что не успели мы достичь восьмого уровня, как прозвучало объявление следующего содержания:

— За пассивное поведение, недостойное настоящего игрока, устроители игры считают своим долгом раскрыть местонахождение игрока Поурса!

Реакция моих спутников была вполне предсказуемой. Лоренс и Раузи немедленно подступили к пленнику с намерением прикончить его. Если б не я, господин Версус получил бы то, чего добивался.

Я знал, что на этот раз мое вмешательство может обернуться большими неприятностями, но все же вступился за Поурса. Этот недотепа с его нелепыми россказнями вызывал у меня смешанное чувство отвращения и жалости. Очевидно, второе чувство было сильнее, и потому, не думая о собственной шкуре, я прикрыл его собою. Но это не остановило моих помощников. Правда, Лоренс не стал пускать в ход дубинку и попытался оттащить меня в сторону, но физически я не уступал ему, а ярость придала мне сил. Пока мы боролись, с другой стороны подкралась Раузи. Она уже была готова всадить в брюхо Поурса нож, но, к счастью, я вовремя заметил это. Врезав Лоренсу в челюсть, я бросился к Раузи и оттолкнул ее руку. Вообще-то я не имею скверной привычки бить женщин, но красотка намеревалась пырнуть меня, потому я не стал церемониться. Я стукнул Раузи кулаком в грудь с такой силой, что она на миг лишилась сознания и оказалась на полу. Потом я встал между Поурсом и подступающим к нему Лоренсом.