Перед глазами нашими стоит яркое, несравненное явление, образ, переданный нам по наследству от наших отцов. Без полного понимания этого явления нельзя измерить и правильно оценить историческое значение христианства. А между тем в настоящее время, вследствие исторического развития Церквей образ Христа скорее затемнен и отодвинут вдаль, а не раскрыт перед нашими взорами. Смотреть на этот образ сквозь призму церковного учения, ограниченного местом и временем, – значит добровольно надеть на глаза шоры и ограничиться узкой меркой по отношение к божественному, вечному. Церковные догматы едва касаются образа Христа – они все так отвлеченны, что не представляют никакой опоры ни для ума, ни для чувства; к ним применимы вообще слова бл. Августина о Святой Троице: «Говорится, однако, о трех лицах не потому, чтобы что-либо высказывалось, а только чтобы не молчать» («Dictum est tament tres personae, non ut aliquid diceretur, sed ne taceretur»). Конечно, мы не имеем намерения нарушить должное уважение, если скажем: не в Церквах заключается могущество христианства, а единственно и исключительно в источнике, откуда сами Церкви черпают всю свою силу: в образе распятого Сына Человеческого.

Итак, явление Христа на земле надо отделить от всего исторического христианства.

И что значат наши девятнадцать веков для сознательного усвоения подобного события, для переворота, проникшего во все слои человечества и в корни изменившего существующие мировоззрения? Подумать только, что понадобилось более двухтысячелетий, чтобы строение космоса, математически доказуемое и наглядно изображаемое, стало прочным всеобщим достоянием человеческого знания! Но разве не легче совладать с рассудком, вооруженным зрением и непогрешимой формулой 2 × 2 = 4, нежели со слепым, омраченным себялюбием сердцем? И вот рождается Человек и Своею жизнью производит полный переворот в нравственном миросозерцании: взгляды на нравственное значение человека, на отношения личности к самой себе, на отношения ее к другим и окружающей природе получили небывалое до тех пор освещение, так что все побуждения, все идеалы, мечты и надежды пришлось преобразовать и перестроить на новых началах! И думают, что огромное дело может завершиться в несколько веков! Думают, что этого можно было достигнуть всяческими недоразумениями, ложью, политическими интригами и вселенскими соборами, приказами безмерно честолюбивых королей и алчных пап, тремя тысячами томов схоластических рассуждений, религиозным фанатизмом ограниченных крестьянских душ, благородным рвением единичных лучших людей, войной, убийствами и кострами, сводами гражданских законов и общественной нетерпимостью? Я, со своей стороны, думаю, что это невозможно. Напротив, по моему убежденно, мы еще далеки, очень далеки от того момента, когда возрождающая сила явления Христа в полной мере повлияет на цивилизованное человечество. Если б наши Церкви в их теперешней форме погибли, то тогда христианская идея выступила бы еще ярче. Христианство еще находится во младенчестве, перед нашими робкими взорами едва брезжит его полный расцвет. Кто знает, не настанет ли день, когда кровавую церковную историю первых XVIII веков будут рассматривать как летопись злых детских недругов христианства? Рассматривая явление Христа, не будем затемнять наше суждений никакими историческими обманами, а тем более преходящими современными взглядами. Будем уверены, что от этого наследия мы до сих пор получили лишь незначительную долю, и если мы хотим узнать, какое значение оно имеет для всех нас – христиан и евреев, верующих и неверующих, все равно, сознаем мы это или не сознаем, – то заткнем себе пока уши и среди хаоса вероисповеданий не будем слушать богохульств, позорящих человечество: обратим взор свой вверх, на несравненное явление всех времен.

В этой главе я не могу избегнуть необходимости рассмотреть критически многое, составляющее «рассудочную основу» различных религий. Но так как я оставляю нетронутым то, что таю как святыню в своем собственном сердце, то надеюсь, что не оскорблю чувств всякого другого разумного человека. Историческое явление Христа вполне можно отделить от присущего ему сверхъестественного значения – точно так же можно заниматься физикой на чисто материалистическом основании, не думая при том свергать метафизику с ее трона. О Христе, конечно, трудно говорить, не касаясь время от времени загробной жизни; однако самой веры как таковой все-таки нет надобности затрагивать, и если я в качестве историка рассуждаю логически и убедительно, то готов принять все те возражения, какие читатель почерпнет не из своего разума, а из своего сердца. Сознавая это, я буду говорить в следующей главе так же чистосердечно, как и в предыдущей.

Религиозные верования более двух третей всех обитателей земли связаны в настоящее время с существованием на земле двух людей: Христа и Будды, – людей, живших всего двадцать веков тому назад о которых исторически доказано, что они действительно жили и что предания, о них повествующие, сколько бы они ни содержали вымышленного, шаткого, неясного, противоречивого, все-таки точно передают главные черты их исторической жизни. Но даже и без этого надежного результата научных исследований XIX века люди прозорливые и здравомыслящие не сомневались в действительном существовании этих двух великих нравственных героев; ибо хотя историко-хронологический материал о них крайне скуден и недостаточен, однако их нравственная и духовная индивидуальность так лучезарно стоит перед глазами, и эта индивидуальность так несравненна, что ее нельзя было выдумать. Дар вымысла у человека тесно ограничен – творческий дух может работать только имея данные. Гомер вынужден был возвести людей на Олимп, ибо то, что видел и переживал в действительности, ставило предел его творческой фантазии. Если он изображает своих богов во вполне человеческих образах; если он не позволяет своей фантазии блуждать в невероятном, недоступном воображению (ибо никогда не виданном); если он, напротив, сдерживает эту фантазию, чтобы употребить ее силу целиком для изображения наглядных образов, то это только доказывает его духовное превосходство. Мы не в состоянии выдумать новую форму даже растения или животного – при подобных попытках нам разве удастся выдумать какого-нибудь уродца из составных частей всевозможных уже известных созданий. Напротив, неистощимо изобретательная природа постоянно показывает нам все новое и новое, когда ей вздумается; и это новое потом становится в нашем сознании так же неискоренимо, как прежде было неизобретаемо. Будду, а тем более Иисуса Христа не могла выдумать никакая творческая человеческая сила ни единичной личности, ни целого народа – нигде мы не находим тому ни малейшего указания. Никакой поэт, никакой философ, никакой пророк не мог и во сне измыслить подобного феномена.

Правда, часто упоминают о Платоне в связи с Иисусом Христом. Имеются целые книги, трактующие о мнимом соответствии между тем и другим – говорят, будто греческий философ был провозвестником нового учения о спасении. Неужели же господа ученые считают нас за дураков? Разве эллинский рационализм не становится тем суше, чем выше он возносится? Ведь люди были более всего далеки от всякой религии, от всякой возможности действовать на жизнь облагораживающим образом именно в тот момент, когда лучшие представители даровитейшего народа спорили между собой насчет необходимых свойств души (автономная, родственная с божеством и т. д.), когда они выставляли людям как идеал «идею о добре», тождественную с «идеей о прекрасном», и тому подобный вздор – плоды ума, сбитого с толку по той причине, что он стремился к невозможному? Ведь каждому ясно, что Платон достигает наибольшей высоты там, где он касается жизни, – в своем «Федре», своем «Пире», своем «Федоне»? А Сократ! Остроумный изобретатель грамматики и логики, честный проповедник филистерской морали, благородный болтун афинских гимназий, разве он не представляет во всем контраст с божественным Проповедником «царствия Божия, принадлежащего нищим духом»! В Индии также мало предчувствовали явление Будды, там тоже его образ не был вызван, как по волшебству, одною силою желания. Все подобные предположения принадлежат к обширной области пустых историко-философских умствований. Если бы Христос и христианство являлись исторической необходимостью, как утверждает неосхоласт Гегель, то мы увидели бы появление не одного Христа, а целой тысячи; хотелось бы мне знать, в каком столетии явление Христа не было бы столь же необходимым, как хлеб насущный? О Христе пишет Шлегель («Philosophic der Geschichte», Th. III A. 3 глава 2): «Он родился, как человек, в отвлеченной субъективности, но так, что бренность есть лишь форма Его явления, а сущность и содержание составляют скорее бесконечность, абсолютное бытие в себе. Природа Божия быть чистым духом раскрывается человеку в христианской религии. Что же такое дух? Это то единое, равное самому себе, бесконечное, чистая тождественность, которая вторично отделяет себя от себя, как повторение самого себя, как бытие для себя и в себе против общего. Это отделение уничтожается однако тем, что атомистическая субъективность как простое отношение к себе есть это самое общее, с самим собою тождественное». Что скажут грядущие века на такое пустословие? Две трети XIX века считали однако эту абракадабру высшей мудростью.

Итак, оставим в стороне такие соображения, страдающие бессилием мысли, – они способны только затемнить и изгладить единственное решающее и продуктивное значение живой, индивидуальной несравненной личности. Кстати вспоминается великое слово Гёте:

Правда, среда, окружающая личность, знакомство с местом и временем ее существования дает ценные данные для ясного понимания этой личности; путем такого исследования мы научаемся различать важное от неважного, характерно индивидуальное от местно-условного; то есть это поможет нам еще яснее понимать личность. Объяснить же ее, пытаться доказать ее как логическую необходимость – это праздная, глупая затея; каждый образ, даже образ какого-нибудь жука, есть «диво» для человеческого рассудка, человеческая же личность – есть высочайшая тайна бытия (mysterium magnum), и чем более критика очищает великую личность от всяких примесей и легенд, чем больше ей удается доказать, что каждый из ее поступков, так сказать, вытекает из природы вещей, тем еще необъяснимее становится чудо. Вот каков результат критики, занимавшейся в XIX столетии жизнью Иисуса. Наш век принято называть нерелигиозным; однако никогда еще (после первых веков христианства) интерес людской не сосредоточивался так страстно на личности Иисуса Христа, как за последние 70–80 лет; сочинения Дарвина – при всей их широкой распространенности – распродавались в десять раз медленнее, чем произведения Штрауса и Ренана. И окончательным результатом было то, что действительная земная жизнь Иисуса Христа приобретала все более и более конкретный образ; и все яснее и яснее сознавалось, что само возникновение христианской религии в конце концов следует отнести к беспримерному впечатлению, произведенному этой личностью на окружающую среду и внедрившемуся в нее. И теперь определеннее, чем когда-либо, и поэтому непостижимее, чем когда-либо, стоит перед нами это грандиозное явление.

Я уже раньше сопоставлял Будду и Христа. За последние тысячелетия ядро религиозных представлений у всех наиболее одаренных человеческих рас (за единственным исключением небольшой еврейской семьи, с одной стороны, и их антиподов – браманских индийцев – с другой) зиждется не на потребности объяснения вселенной, не на мифологической символике природы или на мечтательном трансцендентизме, а исключительно на опыте великих характеров. Правда, среди нас еще носится химера «религии разума»; за последние годы зашла даже речь о «замене религии чем-то высшим», и новоиспеченные «поклонники Вотана» во время солнцеворота приносили жертвы на вершинах гор в известной местности Германии; но ни одно из этих движений до сих пор не обладало ни малейшей частичкой силы, способной перевернуть мир. Идеи бессмертны – я уже не раз повторял это и скажу еще, – а у таких личностей, как Будда и Христос, идея – именно известное представление о человеческом бытии – достигает такого живого воплощения, идея эта переживается так полно, так ясно выступает перед глазами всех и каждого, что она никогда уже не может исчезнуть из человеческого сознания. Иной, пожалуй, никогда не видел Распятого, иной, может быть, пройдет мимо этого явления, у тысяч людей, даже из числа нас, недостает того, что можно бы назвать внутренним чутьем, чтобы заметить это явление; но если кто хоть раз узрел Иисуса, хотя бы сквозь густое покрывало, тому уже нельзя забыть Его: не в нашей власти изглаживать пережитое из нашего сознания. Человек христианин не потому, что он воспитан в той или другой Церкви, и не потому, что он хочет быть христианином, но он христианин потому, что должен быть им; ни суета мирская, ни бред себялюбия, никакие умствования не смогут изгладить из его души раз виденный образ Страстотерпца. Христос накануне Своей смерти на вопрос учеников Его о значении Его поступков отвечал им: «Я дал вам пример». Вот значение не только того или другого из Его поступков, но и всей Его жизни и Его смерти. Даже такой строгий церковник, как Лютер, пишет: «Пример Господа нашего Иисуса Христа – в то же время таинство; Он силен в нас и не только действует, как действуют на нас примеры отцов, но и поучает, дает жизнь, воскресение и избавление от смерти».

Мировое могущество Будды основано на подобном же начале. Истинный источник всякой религии есть, повторяю, у большинства ныне живущих людей не учение, а жизненный пример. В силах ли мы по своей немощи следовать примеру – это другой вопрос. Но идеал сияет перед нами ясный, несомненный и уже целые века действует с несравненной силой на помышления и поступки людей, даже и неверующих.

Но об этом я скажу в другом месте. Если я коснулся Будды именно теперь, когда меня занимает единственно вопрос о явлении Христа, то сделал это в особенности потому, что благодаря сравнениям данный образ выступает еще ярче. Но сравнение должно быть подходящее, и кроме Будды я не знаю во всемирной истории другого лица, которое можно бы приравнять к Христу. Обоим свойственно божественное величие, оба воодушевлены желанием указать человечеству путь к спасению, оба представляют собой личности неслыханной мощи. И все-таки, если поставить эти две фигуры рядом, то нельзя провести между ним параллели, а можно только подчеркнуть контраст между ними.

Христос и Будда – две противоположности. Сближает их одна общая черта – возвышенный дух; из него проистекала жизнь, не имеющая равной, а из жизни-огромное захватывающее влияние, какого еще не видывал свет. В остальном же их разделяет почти все, и необуддизм, который за последние годы распространяется в некоторых слоях европейского общества, якобы в теснейшем единении с христианством и переступая даже за его пределы, есть лишь новое доказательство широко распространяемой поверхностности общественной мысли. Жизнь и учение Будды представляют, однако, полный контраст с учением и жизнью Христа, то, что диалектик называет антитезой, а физик – противоположным полюсом.

Будда – это исторический исход культуры, достигшей пределов своего знания. Высоко образованный, могущественный властелин сознает ничтожество своего образования и своей власти. Он обладает тем, что все считают высшим благом, но в глазах праведного все это достояние тает и обращается в ничто. Индийская культура, возникшая из мечтательной созерцательности пастушеской жизни, со всей энергией своего дарования ударилась в развитие односторонней человеческой склонности комбинирующего разума; притом всякая связь с окружающим миром – наивная наблюдательность, практически-деловой утилитаризм – почти совершенно исчезли, по крайней мере, у образованных людей; все было систематически основано на развитии мыслительной способности. Каждый образованный юноша знал на память слово в слово целую литературу такого тонкого мыслительного содержания, что в настоящее время немногие европейцы в состоянии вместить его; самый отвлеченный способ представления конкретного мира – геометрия – был для индийцев вполне осязателен; зато они погрузились в головоломную арифметику, выходящую за пределы всякой представляемости. Тот, кто серьезно задавался вопросом о цели своей жизни, тот, кому дано было от природы стремиться к высшей цели, – тот находил, с одной стороны, религиозную систему, в которой символика выросла до чудовищных размеров, так что требовалось 30 лет. чтобы в ней разобраться, а с другой – философию, ведущую на такие головокружительные высоты, что кто хотел взобраться на последние ступени этой небесной лестницы, тот должен был навек удалиться от света в глушь безмолвных девственных лесов. Здесь, очевидно, уже не имели никаких прав ни глаза, ни сердце. Как знойный ветер пустыни, пронесся дух отвлеченности над всеми другими склонностями богатой человеческой натуры, все иссушая, все опаляя. Чувства, конечно, еще оставались: тропически горячие похоти; с другой стороны – отрицание всего мира чувств, а в промежутка ничего, никакого компромисса – открытая война, война между человеческим знанием и человеческой природой, между мышлением и бытием. И вот Будда должен был возненавидеть то, что любил, – детей, родителей, жену, все прекрасное и радостное в жизни. То были покровы, заволакивающие знание, путы, привязывавшие его к суетной лживой жизни. И зачем ему вся эта браминская премудрость? Жертвенные церемонии, никому не понятные, исключительно символические, которые сами жрецы признавали не имеющими значения для человека знания, вдобавок «искупление путем познания», доступное разве одному из ста тысяч? Так Будда отринул от себя не только свое царство и свое знание, но вырвал из своего сердца все, что еще связывало его как человека в людском обществе, любовь и надежду, разрушиль в то же время и веру отцов своих в божественность мироздания и отверг как праздную химеру даже ту высшую идею индийской метафизики – идею о едином Боге, неизреченном, вне пространства и времени, следовательно, недоступном разуму и только чувствуемом им. Ничего нет в жизни (таков был опыт, вынесенный Буддой и, следовательно, и его учение), ничего нет в жизни, кроме «страдания»; единственное, к чему стоит стремиться, – это избавление от страдания; избавление это и есть смерть, погружение в небытие. Но каждый индиец верил как в нечто очевидное и даже не подлежащее сомнению в переселение душ, то есть в непрекращающееся возрождение одних и тех же индивидуумов. Итак, «спасение» дарует не обыкновенная смерть, а только та смерть, за которой не следует возрождения; и эта спасительная смерть может быть достигнута единственно тогда, когда человек умирает уже при жизни, по частям, то есть если он отрезает от себя и уничтожает все, что привязывает его к жизни, – любовь, надежду, желания, собственность, словом, как мы бы выразились в наше время вместе с Шопенгауэром, если он отрицает волю к жизни. Когда человек живет такой жизнью, когда он превращает себя в блуждающий труп еще раньше, чем умрет, тогда жнец-смерть не получает готовых семян для возрождения. Умереть живым – вот эссенция буддизма. Жизнь Будды можно назвать живым самоистреблением. Это самоубийство в его высшем выражении. Будда живет единственно и исключительно для того, чтобы умереть, чтобы окончательно и безвозвратно истребить себя, погрузиться в нирвану, в ничто.

Какая резкая противоположность с образом Христа, смерть Которого означает вступление в жизнь вечную! Во всем мире Христос видит действие божественного Промысла: ни единая малая птица не упадет на землю, ни один волос не упадет с головы человека без воли Отца Небесного. Христос далек от того, чтобы считать ненавистной эту земную жизнь, переживаемую по воле Божией и под Его всевидящим оком. Он почитает ее как путь к вечности, как узкие ворота, через которые мы вступаем в царствие небесное. А что такое это царствие небесное? Нирвана? Воображаемый рай? Купленная награда за дела, содеянные на земле? Ответ на это дает Христос в одном слове, которое, несомненно, сохранено для нас в подлинном виде, так как оно раньше никем не было произнесено и, очевидно, не было понято никем из его учеников, а тем менее выдумано, – это слово на таких могучих крыльях опередило медленное развитие человеческого знания, что смысл его до сих пор еще понятен не всем (я уже говорил выше, что наше христианство еще в младенчестве). Итак, Христос сказал: «Не придет царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот: царствие Божие внутри нас есть».

Это то, что сам Христос называет «тайной»; ее нельзя обнять словами, ее нельзя доказать умозрительно; далее Спаситель старается пояснить Своим слушателям великое дело спасения при помощи притч: «Царствие Божие подобно зерну горчичному, которое человек взял и посеял на поле своем, которое, хотя меньше всех семян, но, когда вырастет, бывает больше всех злаков и становится деревом, так что прилетают птицы небесные и укрываются в ветвях его»; «царство небесное подобно закваске, которую женщина, взявши, положила в три меры муки». Но всего яснее такой образ: «Еще подобно царствие небесное сокровищу, скрытому в поле». Что поле означает мир – это ясно из слов Христа (см. Матфея XIII, 38); в мире, то есть в этой жизни, лежит сокровище скрытое: царствие Божие внутри нас! Это и есть тайна царствия Божия, как говорит Христос; в то же время это есть тайна Его собственной жизни, тайна Его личности. Отрешения от жизни (как у Будды) Христос отнюдь не проповедует, а проповедует изменение направления жизни, если можно так выразиться; ведь Христос говорит Своим ученикам: «Истинно говорю вам, если вы не обратитесь, вы не войдете в царствие небесное». Позднее это столь наглядное, осязаемое обращение получило, быть может, от чужой руки более мистическое выражение: «Если кто не родится вновь, тот не увидит царствия Божия». Но дело не в словах, а единственно в представлении, лежащем в основе, а это представление лучезарно предстоит у нас перед глазами, ибо оно заключает в себе всю жизнь Христа.

Здесь мы не находим (как у Будды) учения, математически, как 2 × 2 = 4, и логически развитого одно из другого; не находим также, как часто утверждали поверхностные люди, какого-либо органического соприкосновения с еврейской мудростью: стоит лишь прочесть Иисуса сына Сихарова, которого чаще всего привлекают для сравнения, и задаться вопросом: разве этот дух тот же самый? У Сираха, этого еврейского Марка Аврелия, даже самые прекрасные изречения, напр.: «Стремись к правде до самой смерти, и Бог защитит тебя», или: «В устах глупых сердце их, уста же мудрых – в сердце их», – звучат точно из другого мира, если сравнивать их со словами Христа: «Блаженны кроткие, ибо они наследует землю; блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Возьмите иго Мое на себя и научитесь от Меня; ибо

Так никто еще не говорил раньше, никто не говорил и после. Эти слова Христа вовсе не имеют, как видите, характера поучения, но подобно тому, как звук голоса дополняет то, что мы знаем из черт лица, из поступков человека, прибавляя что-то неуловимое, непередаваемое, самую суть его личности, так и тут нам кажется, что в этих словах Христа мы слышим Его голос; что Он сказал, в точности мы не знаем, но какой-то несомненный, незабвенный звук поражает наше ухо и оттуда проникает в сердце. И вот, открыв глаза, мы видим этот образ, эту жизнь! Через пространство веков мы слышим слова: «Научитесь от Меня», – и понимаем теперь, что это должно означать: быть таким, каким был Христос; жить, как жил Христос; умереть, как умер Христос, – вот царство небесное, вот жизнь вечная.