Человек, заросший колючей щетиной, как корявая елка, сидел у костра. Отложив шомпол, хмуря густые брови, он долго и внимательно глядел на свет в дуло винтовки: крутые нарезы сияли сплошными зеркальными кольцами.

Не выражая ни радости, ни удовлетворения, он щелкнул затвором, подошел к дереву, прислонил к нему ружье и сумрачно огляделся. Тишина, чутко дремлет собака, положив лобастую морду на вытянутые лапы, спит и этот парень... Все с тем же угрюмым видом повернулся к валежине, подтолкнул обгорелый сушняк, вытащил большой с костяной рукояткой нож из кожаных ножен, что болтались на поясе, с самым сосредоточенным видом принялся строгать мерзлую березку, крепко сжимая короткопалой пятерней рукоятку ножа.

Он был одет в побуревшую от грязи и дыма меховую душегрейку-безрукавку, поверх вылинявшей сатиновой рубахи, ватные брюки, прожженные искрами таежных костров, ичиги из сохатиной кожи, по-охотничьи перехваченные ремешками выше колена. Покатые плечи, длинные тяжелые руки и широкий затылок выдавали в нем медвежью силу. Казалось, и квадратное лицо с небольшими карими глазами было высечено из куска гранита. Всем своим видом он напоминал или человека, занятого тяжелыми мыслями, или человека, на долю которого выпали суровые испытания.

Выстрогав две острые палочки, он нанизал на них тушки рябчиков и воткнул в подтаявшую землю возле пышущих жаром углей. Потом тщательно вытер нож о брюки, сунул в ножны, нахмурившись, уставился в костер. Пламя пожирало оставшиеся перья, тушки густо брызгали соком, подергивались румянцем, разнося аппетитный аромат.

Так он сидел долго, изредка склоняясь к огню и поворачивая тушки. Солнце скатывалось все ниже, спеша укрыться за голубоватые гольцы. Прозрачные бесплотные лучи скользили по земле, туго спеленованной в белый саван, по забитым снегом стволам лиственниц, пересчитывали иссеченные метелью ветви, скрещивались на поникших верхушках. От земли и деревьев тянуло зябким дыханием.

Урендак лежала в холодной, запорошенной снегом юрте. Из полузакрытых глаз по морщинистым впалым щекам текли тихие слезы. Хотя в юрте и не было дыма, хотя горе еще не подняло полога ее юрты, но глаза роняли мутные капли сами собой, как сосульки под весенними лучами.

Трое суток пролежала она вот так, укрывшись шкурами, с полузакрытыми глазами, ожидая возвращения из тайги мужа и сына. Трое суток жестокие когти предчувствия цепко сжимали старческое сердце. Трое суток все мысли и мольбы были обращены к всемогущим духам, чтобы те позволили мужу и сыну благополучно закончить охоту. Наконец вьюга улеглась, а у нее нет сил подняться. Она лежит, вслушиваясь в каждый шорох, вся превратясь в ожидание. Неторопливо, как ленивый ручей, течет время. Но вот на улице залаяли собаки. Послышалась возня и радостное повизгивание. К юрте подходил свой!

Женщина подняла голову, с радостным ожиданием уставилась на полог. Козья шкурка приподнялась, в юрту проникла маленькая рукавичка, вся в замысловатых рисунках, затем заглянуло разрумянившееся девичье лицо.

— Я рада видеть эни, — мягким певучим голосом поздоровалась девушка, останавливаясь посреди юрты и смущенно улыбаясь. Хотя и не ее ожидала мать, но радость ее была не меньше.

— Мои глаза всегда рады видеть дочь Тэндэ.

Как только чуткое ухо Буртукана уловило, что ветер перестал сечь берестяную кровлю, он выскользнул из юрты, потянулся на все четыре лапы, выгибая темную спину, радостно взвизгнул. В ту же минуту из-за полога показалось добродушное, с реденькой бороденкой лицо хозяина. Он радостно улыбнулся и вышел из юрты.

Ослепительное предзакатное сияние полыхало над тайгой. Притихшими стояли вековые кедры, раскинув могучие лапы над вершинами лиственниц. В их густых темных ветвях лежал снег, точно там все еще теснились обрывки вязких облаков, запутавшиеся в цепких иглах. Над всем властвовала непривычная тишина. Лишь снег, набившийся в ветвях, да сугробы у деревьев говорили о разыгравшейся буре.

Аюр зажмурился, крепко потер глаза, сел на лежавшее возле юрты дерево. Вытащив из-за пазухи короткую трубку, кожаный кисет, опушенный бахромой кисточек, ударил железкой о камень, закурил. Курил он не спеша, с явным наслаждением. Стиснув березовый чубук крепкими зубами, пускал вверх тоненькие струйки дыма. Широкое лицо с резко очерченными скулами было открыто и мужественно, небольшие темные глаза светились добродушием...

«Чик! Чик!» — первый птичий голос разбудил тишину. В ветвях лиственницы встрепенулись пестрые крылышки дятла. Он на мгновение повис вниз головкой на ветке, вцепившись острыми коготками в шишку. Затем, взмахнув крыльями, перебрался на самую вершину сухостоины.

Здесь он ловко пристроил свою добычу в щель, и стук крепкого клюва разнесся по лесу... Совсем рядом раздался нежный щебет. Над головой Аюра по веткам прыгала маленькая голубенькая птичка, с белыми пятнышками по бокам черной головки. Она совсем маленькая, чуть побольше закопченной трубки Аюра, но ничуть не боится его. Он протягивает к ней руку, птичка смотрит на нее, вертит головкой, порхает на другую ветку...

В просторной брезентовой палатке стояла томительная жара. Посредине гудела раскаленная докрасна жестяная печь, жаркие волны расползались кругами, колыша плотную материю.

В переднем углу под потолком горели два фонаря. Терпко пахло керосином, потом и кожами.

До пояса обнаженный, Гасан лежал на мягких оленьих шкурах, положив голову на мясистые руки. На коленях возле него стоял молодой парень. В каждой руке он держал по куску меха. Осторожно, будто выполняя очень тонкую работу, он гладил оплывшую спину шуленги. Когда шкурка становилась влажной, парень проворно бросал ее на землю и хватал другую. Гасан добродушно кряхтел, прислушиваясь, как мягкий мех щекочет спину и приятная истома охватывает тело. По смуглому лицу парня текли ручейки пота, и он не заметил, как одна крупная капля упала на спину хозяина.

— Собака, — прохрипел старшина.

Назар вздрогнул, но его рука все так же осторожно продолжала гладить хозяйскую спину.

Урен остановилась в десяти шагах от юрты, поправила вылезшие из-под беличьей шапки волосы, устало прислонилась к шершавому стволу лиственницы. Хотя она все еще не могла отдышаться и лицо ее пылало румянцем, возбуждение понемногу проходило. Горячей щекой она чувствовала, как застывшая и иссеченная снегом кора отбирает жар, успокоительный холодок растекается по телу, проникает к сердцу...

— Амукэль! — донесся до нее сердитый окрик, приказывающий идти.

Урен вскинула пушистые ресницы и улыбнулась. Из-за полога показался ее восьмилетний братишка Петька. Ухватив за уши Вычелана — огромную желтую лайку, — он пятился задом и внушительными окриками приглашал следовать за собой. Мальчуган прилагал все свои силенки, однако дело не ладилось. То ли Вычелану не хотелось просто так, за здорово живешь, покидать теплую юрту, то ли не нравилось само обращение, — он упорствовал. Но и Петька был не менее упорен, и наконец ему удалось оттащить упрямца на два-три шага от полога. Не выпуская уха Вычелана, он утер вспотевшее лицо, поправил свой маленький лук, что висел за плечом, и с озабоченным видом перекинул ногу через спину пленника. Но не тут-то было! Вычелан, разгадав нехитрый замысел хозяина, уселся, и Петька, съехав по его широкой спине, очутился на снегу. Пока незадачливый ездок успел осознать всю бедственность положения, Вычелан уже сидел в сторонке и с лукавым упреком посматривал на хозяина.

Завидев Урен, он со всех ног бросился к ней. Петька же, наоборот, без особого энтузиазма встретил сестру. Он поднялся на ноги, стряхнул снег и, насупясь, следил за четвероногим хитрецом.

— Сын Тэндэ собрался на охоту? — с самым невинным видом спросила Урен.

Дуванча и Герасим шли по тайге часа два-три. Спустились с хребта, перебрались через ключ, прошли вверх по ручью еще около версты. Заночевали в глухом распадке. Развели костер и без ужина улеглись спать.

Ночь Герасим провел настороже. Плохо спал и его спутник.

Стонал, метался, разговаривал с кем-то печальным и ласковым голосом. На рассвете оба были на ногах. Продрогшие, молча сидели у костра. Герасим угрюмо грыз сухари, а охотник жадно глотал кипяток.

Герасим поднялся первый, увязал котомку и забросил ее за плечи. Но охотник, к его удивлению, не собирался покидать табора. Он встал, подложил в костер сучьев и снова уселся на прежнее место. Герасим стегнул его нетерпеливым взглядом:

— Пойдем, чо ли?

Ночь прошла в тревоге. Вычелан вел себя как никогда беспокойно. То вскакивал, щетиня загривок, рычал, то, нетерпеливо взвизгивая, кидался вниз по узкой расщелине ключа, возвращался.

Урен не смыкала глаз. Обняв колени и положив на них голову, задумчиво смотрела на костер. Пламя мигало далекими звездочками в темноте ночи и отражалось в широко раскрытых глазах девушки. Неподвижное смуглое лицо Урен выражало нежную грусть и скрытую в глубине сердца радость.

Казалось, вот-вот взметнутся брови, дрогнут припухлые губы — и раскрывшимся цветком засияет улыбка...

Когда Вычелан начал особенно беспокоиться, тревога передавалась и девушке. Она вставала, рассыпая рой мохнатых снежинок, которые успели пригнездиться на куртке, шапке, на косах; брала в руки свою почти новенькую пистонку с коротким стволом и ступала в темноту. Мир, очерченный слепящим светом костра, расширялся. В снежном мраке обозначался тесный прогал ручья среди сопок, проступали деревья. Урен долго стояла на льду, всматриваясь и вслушиваясь в тайгу. Но тайга молчала. Грустную тишину лишь нарушал Вычелан. Сдержанно рыча, он метался среди деревьев... Раз на рассвете Урен почудилось, что где-то в низовьях ключа блеснул огонек. Одинокий, слабый, он вспыхнул и потух. Сердце Урен замерло. Она вся напряглась, застыла. Вот огонек вспыхнул снова, замерцал тусклым холодным светом. Вот рядом вспыхнул другой, третий. Урен разочарованно вздохнула: обыкновенные звездочки! Просто разъяснивает, а ей-то почудилось...

Что? Костер в тайге. А у костра — он. Почему обязательно там должен быть Дуванча, а не другой охотник? Урен улыбнулась и, окликнув собаку, вернулась к костру.

Анугли...

С незапамятных времен этот таежный ручей, затерявшийся среди гольцов, носит это имя.

Лишь самые старые кедры да заросшие зеленым мохом камни были свидетелями того далекого прошлого. Тогда еще люди охотились со стрелами с костяными наконечниками. Много силы и ловкости требовалось, чтобы добыть себе мяса, хотя тайга кишела всяким зверьем.

Жил в одном стойбище ловкий и сильный охотник по имени Учугей. Много он исходил сопок за свою жизнь и не раз похвалялся перед сородичами, что знает тайгу, как свою юрту. И в жилище Учугея всегда находился лишний кусок мяса для обессилевшего охотника или умирающей с голоду женщины. Но сам Учугей никогда не ходил за мясом к сородичам. Гордый человек думал, что так будет всегда. Но скоро к нему пришла старость. Трудно стало ходить по тайге. Глаза стали плохо видеть, а в ногах и руках поселилась слабость. Но и тогда Учугей не просил помощи у сородичей. Жил в своей юрте один, по тайге ходил один.

Однажды два солнца бродил Учугей по тайге. Не одну сопку перевалил, но звери убегали от его бессильных, как укус комара, стрел. Спустился Учугей в поисках мяса в небольшой ключ, в котором вода была холодная и светлая и бежала между большими, покрытыми зеленым мхом камнями. Напился воды из ключа, утер пот с лица меховым рукавом и пошел вверх по лесистому распадку. А со всех сторон на него смотрели высокие горы. Они были так высоки, что небо опиралось на их головы. Дошел Учугей до самой вершины ключа, где вода расползалась мелкими ручейками, совсем обессилел. И видит, стоит среди камней большой сохатый. Затряслись руки Учугея от радости, но стрела отскочила от твердой кожи и, вернувшись, упала к его ногам. А сохатый только повернул рогатую голову, посмотрел на охотника и снова опустил морду. Учугей подошел ближе и увидел, что левый бок зверя сильно помят и залит кровью. В одном месте из-под шерсти торчит конец сломанного ребра. Понял тогда он, что этот старый сохач мерился силой на любовных гульбищах и был побежден молодым быком.

Аюр провел в лесу три ночи, осматривая кусты и заглядывая под вывороты. Вдоль и поперек исколесил тропинки вокруг стойбища. Тайга была безмолвна. Больше он не мог продолжать поиски: в горы шла весна, в стойбище начались сборы в дорогу.

Тяжело на душе охотника. В безмолвной скорби стоит он на гриве небольшого хребта, у подножия которого расположились юрты стойбища. Опершись грудью на длинный ствол берданки, он всматривается в знакомые окрестности... Так он делал всегда, еще в детстве. Как только взрослые начинали собираться в дорогу, взбирался на самую высокую гору и стоял часами, прощаясь с сопками, среди которых провел лето или зиму...

Охотник очнулся от прикосновения Буртукана, который доверчиво терся мордой о его ногу. Он присел на корточки, прислонившись спиной к потеплевшему на солнце камню, вытащил кисет. Набив трубку сухими листьями, смешанными с красным мхом, сплюнул от кисло-едкого дыма. Всегда к выезду из тайги в кисете не остается табаку, и Аюр курит листья, но никак не может привыкнуть к ним: дым царапает горло и грудь, как когтями, вызывая слезы.

Тихо беседует Аюр с четвероногим другом.

— Весна идет в сопки. Скоро тайга заговорит ручьями, оденется в зелень и цветы. Да, весна всегда будит радостную улыбку в сердце человека. Ее дыхание заставляет даже старика разогнуть спину. Человеку кажется, что он стал много сильнее и что каждое новое солнце будет приносить ему много радости. Может, новое солнце принесет ему одни новые морщины, но он ждет другую весну и радуется ее приходу...

Аюр проснулся от сильного холода. В берестяной юрте стоял полумрак. Пучок молочного света заглядывал в дыру дымохода, освещал очаг с кучкой остывшего пепла. Проворно сбросив с себя одеяло из легких каборожьих шкур и зябко передернув плечами, он принялся разводить костер.

С треском вспыхнула береста, осветив юрту неровным желтоватым светом, разом обнажив всю убогость жилища. У входа лежала кучка дров, заготовленных впрок, справа и слева очага — две постели из шкур. В переднем углу собран весь скарб одинокого охотника. Здесь стоял большой деревянный туес и лежала торба из кожи. На кожаном лоскутке стояли жестяная кружка и котелок. Картину дополнял деревянный человечек со сложенными на груди руками. Он висел на толстой жиле почти под потолком, почерневший от копоти.

Подложив в очаг сучьев, Аюр вышел из жилища.

Над утренней тайгой полз легкий туман, цепляясь за макушки заиндевевших деревьев. Буртукан, весь закуржавевший от мороза, с радостным визгом бросился ему на грудь, лизнул щеку.

— С добрым утром, Буртукан... Это утро, пожалуй, может быть самым добрым утром для нас. Я пойду сегодня к Тэндэ, — торжественно объявил охотник, лаская четвероногого друга, и вдруг с улыбкой воскликнул: — Ойе, здесь вечером побывала маленькая коза! Клянусь бородой Миколки, это так, Буртукан. Она пришла следом за своим отцом...

Возле жилища Тэндэ суетились люди. На костре пускали клубы пара вместительные медные котлы, подвешенные на таганах. Урен и Адальга, в долгополых платьях из коричневого сатина и простоволосые, крошили мясо на большой, гладко обструганной доске. В сторонке сидели три желтых пса, умильно поглядывали на хозяек, облизывались.

Здесь же находился отец девушек, высокий крепкий мужчина лет пятидесяти. Широкие, немного покатые плечи, руки с сильно развитыми кистями говорили о его былой силе. Теперь тело начало откладывать жир, мускулы утрачивали гибкость. Но Тэндэ по-прежнему ходил прямо, высоко держа голову. Большие черные глаза смотрели молодо и живо. Правый глаз был наполовину прикрыт веком, и это придавало его широкому лицу с пучками редких волос на подбородке добродушно-плутоватое выражение.

Засучив рукава куртки, он обезжиривал только что снятую шкуру красной лисицы. За этим занятием и застал его Аюр.

— Здравствуй, — приветствовал Аюр.

— Здравствуй, — не спеша ответил хозяин, бросив взгляд на алый кушак гостя.

Сэвэн...

Это призывное слово со скоростью стрелы облетело стойбище.

К большому камню на берегу ручья, где стояло жилище Тэндэ, собрались люди. Сюда пришел каждый, кто был в состоянии двигаться. Даже старая жена Тэндэ, Сулэ, вылезла из своей юрты. Грузная, с обвислыми щеками и растрепанными седыми волосами, опираясь на суковатую палку, она щурила глаза от яркого солнца.

На небольшой лесной полянке, на раскинутых шкурах сидело десятка три мужчин и женщин. Они расположились полукругом возле котлов, прикрытых лоскутами бересты. Вкусный запах тушеного мяса щекотал ноздри, заставляя глотать слюну. Но люди не прикасались к еде. Они нетерпеливо посматривали на падь, которая лежала сразу же за большим камнем и клином уходила вниз, на закат.

— Олени идут!

Сонная беззвездная ночь висит над тайгой...

У подножия сопки горит полтора десятка небольших костров. Их пламя красноватыми бликами ложится на холм, покрытый отопрелой ветошью, вырывает из темноты стволы деревьев. Костры то вспыхивают, то тускнеют, и кажется, что все вокруг шевелится: шевелится жухлая трава на склоне сопки, шевелятся голые ветки деревьев, роняя вышелушенные шишки.

Стойбище спит, утомленное переходом. Не спят лишь двое. Они сидят возле костра бок о бок, лица их хмурятся.

— Ты видел этого человека во всех его шубах! — Аюр с силой ткнул прутом в пылающие головни, обернулся к Дуванче. Взгляд его прямой, под темной кожей бугрятся желваки, он едва сдерживает гнев. — Зачем пошли к нему твои ноги?!

— Я показал тропу в Анугли русским, — упрямо твердит юноша. — Они ставят там свои черные знаки на каждом дереве. Мое сердце не находит места. Духи должны сказать, что мне делать.

В ту же ночь у далекого, затертого гольцами ключа замерзал Герасим.

Он лежал вниз лицом на остывшем пепелище и не шевелился. Земля, прогретая ночными кострами, израсходовала весь запас тепла, не успев даже подсушить полы телогрейки. Он еще чувствовал на груди ее слабое дыхание, а с боков медленной неотвратимой гибелью надвигался мороз. Спина уже занемела под скованной льдом телогрейкой. Холод подползал к сердцу.

Герасим поднял голову; почувствовав тупую боль в затылке, он снова ткнулся лицом в засыпанные пеплом руки.

— Сокол, — прошептал он, теряя сознание.

Но пес услышал. Он вскочил, стряхнул с себя снег и в два прыжка оказался возле хозяина. Он несколько раз обежал вокруг, тычась мордой в холодные щеки и скуля, но Герасим оставался неподвижным.

Юрта из белоснежных оленьих шкур, с железной трубой вместо обычного дымохода, возвышалась среди десятка ободранных ороченских юрт, как белокаменный особняк в гуще захудалых провинциальных домишек. Вправо от нее и ниже сажен на двадцать по отлогому склону — огромное озеро. Оно начиналось у северной части хребта, здесь делало плавный поворот и, расширяясь, шло на запад. Противоположный берег тонул в утренней дымке, и только далеко на северо-западе поверх тумана проглядывали вершины гольцов, алые под солнечными лучами...

Юрты дымились всеми своими порами, точно все их нутро было наполнено дымом. Возле леса стояло десятка полтора конусов из жердья. Подъезжали туземцы на оленях, стаскивали вьюки, быстро набрасывали на эти скелеты шкуры. Суетились люди, шныряли собаки...

Исправник Салогуб отвел скучающий взгляд от окна и перевел бесцветные глаза на открытую дверь. В проеме виднелась длинная человеческая фигура в виде вопросительного знака в затасканном сюртуке. Человек что-то сосредоточенно писал. Скрипел дощатый стол, скрипела разбитая табуретка, скрипело перо, скрипела бумага.

— Имя у тебя, братец, какое-то насекомовидное: Шмель, — поморщился исправник и зевнул.

Шмель встрепенулся, плавно взмахнул пером и уставился на исправника плутоватыми серыми глазками. Лицо у Шмеля длинное и узкое, на нем такой же длинный нос. Казалось, кто-то в сердцах схватил его щипцами за переднюю часть лица и вытянул вперед так, что на месте остались лишь маленькие глазки.

Из тайги Гасан вернулся с рассветом. Загнал пару оленей и был сильно не в духе. Только когда он узнал, что в Острог прибыл исправник и требует его к себе, он на время забыл о ночной встрече с Куркаканом, о дочери Тэндэ, о своих планах. Прежде чем идти к русскому начальнику, Гасан решил зайти к Гантимурову...

Князя Гасан застал в постели. Тот полулежал на широком топчане, на груде мягких шкур, прикрытых куском цветастого шелка. Просторный халат из такой же материи укутывал тощее, как мумия, тело князя, перетянутое в талии алым пояском с кисточками. На квадратном высоком столике возле топчана стояла початая бутылка спирта и стакан из тонкого хрусталя.

— Господин старшина... — равнодушно встретил Гантимуров встревоженного Гасана.

— Здравствуй, Гантимур, — ответил тот, усаживаясь на табурет.

В голосе раннего гостя чувствовалась та же тревога, какую выдавала вся его внушительная фигура. Хозяин это сразу заметил. Его тонкие губы тронула презрительная усмешка. Гость в свою очередь внимательно смотрел в лицо хозяина, но его глаза не видели ничего, что выдавало бы беспокойство или тревогу князя. Он знал, что сердце этого тощего на вид человека не лишено страха, однако он умеет его маскировать, как охотник ловушку.

Красное солнце коснулось голубовато-льдистого гольца, помедлило, стало погружаться в вязкое облако.

По стеклу полыхнули косые лучи. Салогуб сощурился от яркого пламени, но продолжал стоять у окна. Возле дома с высоким крыльцом кружились люди. Танец напоминал русский хоровод. Десятка три мужчин и женщин, взяв друг друга под руки, составляли тесный круг. Только в танце не было плавного скольжения и стремительности, характерных для русского хоровода. Люди топтались на месте, монотонно что-то выкрикивая, и в такт быстро поднимали то одну, то другую ногу, раскачиваясь всем телом в правую и в левую сторону.

— Адё-ёра... я... аддёёёра. Га-сооога... я... гассооога. А-ленна... я... аллееена,—доносились хриплые голоса.

Эти три малопонятных всхлипа составляли все музыкальное сопровождение танца.

— Примитивный, но любопытный и своеобразный танец, — вполголоса заметил исправник, не оборачиваясь.

— Это случилось, когда я охотился второе лето. Болезнь, взявшая мои ноги, застала меня в тайге. Несколько дней и ночей я лежал, и вокруг были лишь деревья и сопки. В сумке не осталось ничего, чем можно было поддержать жизнь. Кругом было много грибов и ягод, но я не мог пошевелиться, чтобы затолкать их в рот. Моя душа уже собиралась уходить из обессиленного тела, когда ушей коснулся шум шагов, потом ослабевшие глаза увидели человека. Он был совсем рядом, но не видел меня. Он проходил мимо. Я не мог пошевелить рукой, голос пропал от голода и страха: человек уходил, и с ним уходила жизнь! Слезы текли из моих глаз. И тогда я почувствовал: кто-то лижет мою ослабевшую руку. Я открыл глаза и чуть не пропал от радости: собака! Она облизала мне лицо, села рядом и стала звать хозяина. Он вернулся. Два дня потерял он, идущий по своим делам, пока унес меня на своей спине в стойбище.

И человек этот был Гасан. Да, в те дни он имел одну жену из нашего рода. Потом он стал шуленгой. Это было, пожалуй, в ту зиму, когда жена Луксана потеряла первого сына. Потом он взял себе в жены пришедшую из русского прииска. За нее он отдал Зеленецу много шкурок зверей, шибко много. Скоро он совсем ушел из своего стойбища. Это случилось в лето, когда мужа Урендак поломал медведь. Гасан стал первым хозяином в сопках, он стал перевозить для прииска еду и одежду.

Тэндэ помолчал, произнес с горечью:

— Теперь у Гасана совсем нет сердца.

— У него есть сердце — сердце рыси, — поправил Аюр.

Солнечный луч скользнул по мшистой крыше, упал на землю, наткнулся на пустую бутылку — стекло полыхнуло радугой, рассыпая веселые зайчики. Луч задержался, ощупывая посуду, переместился на лицо человека. Человек зашевелился, открыл глаза. Сел, ошалело озираясь. Возле крыльца лежали мужчины и женщины. Сон застал людей там, где свалили их хмель и усталость.

Человек быстро вскочил на ноги, схватил валявшийся кожаный мешок, сунул в него руку. Мешок упал на пристывшую землю. Человек расслабленно опустился рядом. Сидел, хмуря лоб, потирая лиловый синяк под правым глазом. Привлекательное лицо с открытыми карими глазами, широким подбородком и резко выступающими скулами выражало полную растерянность. Огромным напряжением мысли человек заставлял свою память воскресить события ночи. Увидев пустую бутылку, пошарил глазами вокруг, увидел вторую — проворно вскочил на ноги, подхватил мешок, перешагивая через тела сородичей, заспешил к палатке купцов Черных.

Купцы спали.

Охотник осмотрелся. У входа один на другом стояли ящики из-под спирта, передний угол был завален пушниной. Сверху красовались шкурки четырех чернобурок. Это, казалось, обрадовало охотника. Он подошел к бородатому купцу, тихонько дернул за рукав шубы. Тот замычал и повернулся на другой бок. Гость стал настойчивее. Наконец чернобородый открыл глаза, сел, лениво потянулся.

— Но, выкладывай-от, чо тама у тебя. Опохмелиться, поди, надо.

Отец Нифонт, вдоволь наколотив бока медной посудины, вытер бурую от ржавчины ладонь о подол рясы, посмотрел в сторону стойбищ. Возле юрт стояли люди, глядели на церковь, но не двигались с места. Люди сидели также рядом с лавкой хозяина, но и они, видимо, не собирались шевелиться. Тропка, ведущая в церковь, была пустынна.

Священник вздохнул и засеменил к дверям.

В церквушке стоял полумрак. Те немногие лучи дневного света, которые пробивались сквозь три маленьких оконца, поглощались черным земляным полом и потемневшими стенами. Пахло керосином, сыростью, прелым деревом. Посредине стоял высокий столик, врытый в землю. Левый передний угол был плотно огорожен досками. Возле стены, противоположной входу, на деревянной чурке, прикрытой цветным лоскутом, стояла небольшая икона Николая-угодника. Отец Нифонт подолом рясы обмахнул благообразный в потускневшей медной оправе лик Чудотворца и отправился к дощатому закутку. Вскоре вернулся к столику. Поставил две бутылки, маленькую медную чашечку, положил молитвенник в изодранном черном переплете и снова скрылся за дощатой стенкой. На этот раз вынес кусок белой материи и большую миску.

Завершив приготовления, священник вышел на крыльцо. Лицо его приняло подобающее духовному сану выражение: по тропинке к церквушке шел исправник Салогуб. Отец Нифонт проворно раскинул на левой стороне крыльца белый лоскут, поставил на него миску. Он был не очень твердо убежден в полезности своего занятия для душ инородцев, но в приношениях их видел источник существования. Он не был алчным, как его предшественник, который, по слухам, на пожертвованиях инородцев за пять лет сколотил солидное состояние, но откладывал кое-что впрок...

Отец Нифонт с важным видом, на какой только была способна его тщедушная фигурка, созерцал приближавшегося исправника. Салогуб подошел к крыльцу, тяжело опустился на колени.

Урен и Дуванча сидят под раздвоенной березой на невысоком пригорке. Перед ними лежит бесконечное поле голубого льда, прикатанное солнечными лучами. Озеро наполняет воздух острым запахом камыша. Кое-где изо льда проглядывают зеленые листья кувшинок, желтые стебли тростника, камышовые стрелки... А над головой склоняются гибкие ветки березки. Они еще голые, но с побуревшей живой кожицей и наклюнувшимися почками. Позади — густой лес: березняк вперемешку с осинником, сосны рядом с лиственницами. Там, в лабиринте стволов и ветвей, все еще хоронится снег, зернистый, пестрый, точно присыпанный крупными песчинками. Острый запах прели и смолья кружит голову.

Дуванча пристально смотрит в глаза Урен и не узнает их. В них нет прежних искорок, которые делают их смеющимися даже тогда, когда лицо остается спокойным. В них что-то новое. Незнакомое ему что-то есть и в лице, и во всей фигуре его Урен. Гордая она сегодня. Голова откинута назад, рука крепко сжимает косу, переброшенную на грудь; смотрит куда-то далеко и не видит Дуванчу. А ему очень хочется дотронуться до пушистой косы, погладить... Положить голову к ней на колени и смотреть в ее глаза...

Дуванча хмурит брови, отворачивается. Разве Урен сердится на него, что он встал на пути этого человека? Взялся за нож у полога ее юрты?

— Ты не смотришь на меня. Почему? — тихо спрашивает Дуванча, крепко сжимая лук. — Разве с весенними днями твое сердце стало другим?..

Девушка, как будто очнувшись, вскидывает на него свои прекрасные глаза, чуть улыбается.

Вышвырнув из палатки настырного туземца, купец Черных до мокроты в глазах зевнул, лениво перекрестил рот. Постоял, полюбовался грудой пушнины, нагнулся, тихо сунул волосатый кулачище в бок Прохора. Тот проворно уселся на шкурах, сонно уставился на брата.

— Так, саму малось, ваша милась, — быстро пробормотал он.

— Окстись, чо мелешь, — чернобородый добродушно щелкнул меньшого по носу.

— Это вы, брат? — очухался тот, щупая нос. — Сон одолел. Исправник вместо вас померещился. Ажно сердце зашлось. Кумекаю, прахом пошли наши старания.

— Не мели, — строго оборвал брат. — Лучше вылазь, прочухайся на свежем-от воздухе. Это завсегда полезно.

Гантимуров сидел в своей полумрачной комнате в домашнем халате и в комнатных туфлях. Заложив ногу за ногу, он бесцветным пустым взглядом смотрел в окно.

К окну вплотную подступал лес. Великолепные лиственницы отбрасывали тени на зернистый, изорванный в клочья снег; розовели березы в лучах солнца; зеленели кусты багульника, наряжаясь пухлыми почками. На гибких ветвях хлопотали юркие клесты, обивая желтовато-бледные шишки.

Гантимуров не любил сибирскую весну. За все годы в тайге он ни разу не почувствовал, что такое здешняя весна: когда оживает земля, просыпаются ручьи, лед на озере отпревает от берегов; когда начинает шевелиться все живое; когда запах свежей смолы и набухающих почек лиственницы и березы переплетается с запахом багульника, а запах талого снега — с острым ароматом прибрежных трав. Нет, он видел прелестей здешней весны. С наступлением весенних дней усиливалась лихорадка. Тело и лицо его приобретали цвет яичного желтка. В такие дни Гантимуров почти не выходил из своей комнаты, тянул спирт и безотрывно смотрел в окно. Он не тосковал по родине. Он не знал ни обильных теплых дождей, ни разрушительных тайфунов, ни желтоватых лессовых полей, ни рокота морского прибоя, ни шумящих садов. Он не имел представления, с какой целью его далекий предок ступил на русскую землю, какими делами заслужил милость российского государя, — это было для него безразлично.

Дед князя всю жизнь провел среди эвенков Урдульгинского ведомства в управлении инородцами, за счет их прибавляя к своему княжескому титулу огромные богатства, расширяя пожалованные государем земли пашенные и выгонные. Неприкрытая алчность деда вызвала возмущение инородцев. Они восстали против своего правителя, и государь российский принужден был отстранить его по причине «немолодых лет». На место деда был избран его сын — отец нынешнего князя — отставной штабс-капитан Гантимуров.

В те годы здешнему князю исполнилось двадцать пять лет. Вскоре после реорганизации родового управления в инородную управу при Витимском Остроге он был назначен головой. После трехлетнего пребывания здесь князь получил известие о кончине деда, а еще через год — о таинственном исчезновении отца и брата. Но не смерть родичей огорчила его. Когда-то обширный, насчитывающий около шестидесяти человек, род князей Гантимуровых мелел, привилегированная родословная, которой пуще своей жизни дорожил князь, грозила оборваться. Если... Впрочем, на этот счет у последнего по отцовской линии из рода Гантимуровых были свои соображения...

Управляющий Зеленецкий сидел в своем маленьком кабинете, стараясь привести мысли в порядок. Его энергичное лицо выражало усталость и озабоченность. Он только что закончил проверку золотоносных песков, подготовленных для летней промывки, и результаты были не очень утешительны. Около трети всех песков, добытых за зимние месяцы на прииске «Рождественский» — самом крупном и богатом, — давали менее ползолотника на пуд породы. Эти пески были подняты с расчетом на промывательную машину, которую обещала зимой прислать на прииск компания, но зима прошла, и теперь уже не оставалось никакой надежды... Зато рабочие на этот раз проявили необыкновенную настойчивость. Они наотрез отказались начинать промывочные работы, требуя или машину, или надбавки за свой почти каторжный труд... А тут еще эти зловещие слухи... Они бог весть откуда просачивались на прииск, отрезанный от внешнего мира, ползли от шурфа к шурфу, из барака в барак, будоражили рабочих. Где-то в неосязаемом, но близком Питере рабочие фабрик и заводов сбросили своих хозяев-капиталистов. А тут поднялись Чита, Верхнеудинск, Иркутск — все Забайкалье и почти вся Сибирь.

Обстановка на прииске накалялась. Рабочие предъявляли свои требования и открыто поговаривали о посылке ходатаев в Читу, чтобы разузнать, что к чему и как следует жить дальше. Усердствования урядника ни к чему не приводили, стражники избегали стычек с золотнишниками. Нужны были решительные меры... Но какие?

Впервые за шестнадцать лет Зеленецкий чувствовал себя беспомощным перед назревающими событиями. Он нервничал.

В двери кабинета легонько постучали. В полутемную комнату просунулась белокурая головка. Качнувшись в почтительном поклоне, сказала:

— К вам, Арнольд Алексеевич...

Отец Нифонт подошел к управе, на ходу перекрестив Веру, которая сидела около юрты и быстро-быстро обрывала лепестки подснежника, поднялся на крыльцо.

Войдя в полутемную комнату князя, он стащил шапку, по привычке пошарил глазами по стенам, но, не найдя иконы, перекрестился в передний угол, украшенный массивным луком и стрелой — подарком Гасана. Гантимуров, по своему обыкновению, сидел на кровати возле столика. Он отметил появление священника учтивым поклоном, зато Гасан, который сидел напротив Гантимурова и, видно, «съел все жданки», встретил его бурно.

— Мои глаза рады видеть Нифошку!

Отец Нифонт не очень приветливо взглянул на него, пристроился на краешек лавки, определив посох между коленями.

Несколько минут в комнате стояла тишина. Гантимуров невозмутимо глядел в окно. Гасан, шумно сопя, наполнял спиртом стакан, отец Нифонт сосредоточенно жевал губами.

Дела Шмеля на прииске начались с приключений.

В самом веселом настроении он подошел к первому бараку, открыл дверь, шагнул через высокий порог. Что случилось дальше, он плохо помнил. Нога по колено ухнула в воду, он дрыгнул ею, как резвый лончак, что-то громыхнуло, покатилось по полу. Шмель уже собрался повернуть восвояси, но его остановил смех, дружный, многоголосый, с подвизгиванием.

— Ой, бабочки. Этот не из нашенских. Нашенские-то к темноте привычные... Ох...

Шмель растерянно озирался. За большим кухонным столом, отгороженным от остальной части барака холщовой занавеской, сидели десять или пятнадцать женщин.

— Анисья, подсвети пришлому фонарем, что ли!

Домой Гасан вернулся в сумерки. Бросив шапку жене, он ущипнул ее руку, что свидетельствовало о его прекрасном настроении, прошел к столу.

— Теперь Гасан равен самому Гантимуру! — Он с удовольствием поскреб пухлую грудь всей пятерней и крикнул, не поворачивая головы: — Агаша! Тащи сюда чем можно набить желудок, не боясь поцарапать его! Мои кишки неплохо прополосканы, но пусты, как мешок охотника, отдавшего шкурки царю!

Гасан довольно расхохотался.

Агния Кирилловна не заставила долго ждать. Ко всему равнодушная, она вошла, поставила на стол миску с холодной олениной, бутылку спирта, алюминиевую кружку.

— Уж не думаешь ли ты, что равный Гантимуру будет лакать из этой посудины?! — неожиданно возразил Гасан, свысока глянув на жену. — Тащи прозрачную кружку, из какой пьет другой из имеющих одну мать!

Проводив Гасана, Семен в нерешительности топтался на месте. Толпа уже растекалась по юртам, и ничто не напоминало о разыгравшейся трагедии. Лишь на бесконечном ледяном поле по-прежнему розовел шарфик, затертый обломками льда. Жизнь стойбища входила в свою колею... Молчаливые, сосредоточенные люди возились возле жилищ. Вытаскивали из юрт скарб, укладывали и увязывали вьюки.

До Семена доносилось веселое лопотание детворы, которую особенно радовала перекочевка на летние стоянки, где ее ожидали солнечные дни, зеленая и нарядная тайга с ручейками, большими и малыми, то тихими и голубоватыми, притаившимися между корнями деревьев, то стремительными и прозрачными, прыгающими с камешка на камешек; лесные полянки с сонливыми озерками, расписанные, как самые нарядные кумеланы. Радость детишек разделяли собаки, стосковавшиеся по настоящей тайге. Они нетерпеливо повизгивали, шныряли под ногами людей. Слышались сердитые окрики взрослых.

Семен чувствовал себя одиноким, как верный пес, неожиданно потерявший хозяина. Он с детства привык чувствовать железную руку этого человека и слепо поклонялся его силе...

Еще раз оглянувшись на голую сопку, за которой скрылся хозяин, на озеро, Семен вздохнул: «Зачем хозяин-Гасан отправил свою дочь в озеро? Разве им тесно было в сопках?..» Семен снова вздохнул и тихо побрел. Шел среди юрт совершенно чужой, упрямо потупив голову, исподлобья отвечая на хмурые взгляды сородичей. Остановился на краю поляны, возле юрты отца.

У полога сидела Адальга, укладывая нехитрые пожитки. Она подняла пытливые глаза на Семена, ладонью утерла потный лоб, сказала с упреком: