За дрёмными дальними лесами прояснело небо, и Волга, лениво сваливая к берегам туман, обозначилась недвижными в рассветной сумерети плёсами.

В селе, на взгорье закричали первые петухи. Ранний их крик не потревожил пустынную улицу, заглох среди плетней и мокрых от росы крыш.

Солнце высветило холмы, дома, одинокую среди берёз колокольню.

Распахнулся над Семигорьем простор.

Петухи на этот раз запели хором. Щёлкнул на краю села кнут. Звук, как будто стелясь, прошёл над освежённой ночным покоем улицей, эхом отозвался на опушке бора. Дробно, как в барабан, застучал палочками о сухую доску подпасок.

Васёнку, старшую дочь кузнеца Гаврилы Федотовича Гужавина, долго не звали красавицей — среди бойких деревенских девчат была она неприметна, как уточка в стае. Тонка, ростом не выдалась, плечи худенькие, подобранные. Лицо округлое, будто ладошками оглаженное, казалось маленьким оттого, что Васёнка, как и её матушка, Анна Григорьевна, волосы туго зачёсывала назад и косу укладывала на затылке в узел. Лоб выпуклый, нос сёдлышком, губы в меру полные, на людях стеснительно сомкнутые. Девка как девка! К тому же ещё молчалива и уступчива, и нет в ней совсем того задора, который иную без красоты на первое место ставит. Строгие матушкины руки с детства придерживали её, и Васёнка не знала ни волюшки, ни весёлых игрищ среди сельской ребятни.

У заросшего травой крыльца она баюкала на щепке куклу — морковку, подолгу сиживала на грядке в огороде: матушка, придерживая тяжело нагруженный подол, сажала картошку, а Васёнка гибким пальчиком выковыривала из мягкой земли семечки с белым усиком. Выковырнет — себе на зубок положит, потом безротой кукле подносит. Как-то увидела мать дочкину столовую, принесла из дома горсть белых семечек. «Ты, доча, семя не выкидывай. Ты вот так в землю клади, — показала мать. — Так добрые люди делают…»

И Васёнка, слушая мать, старательно исполнила первую в своей жизни работу.

Чуть поокрепла Васёнка — мать подала ей серп. «Пошли-ка, доченька, в поле. Хлебушко поспел!» Повязала ей голову платочком, взяла узелок с едой, повела на полоску. Васёнка наловчилась жать сухо потрескивающую под серпом рожь, снопы вязала не хуже матери, на току цепом била старательно, боялась, что мать осердится, цеп отберёт.

Полянины устраивались, пока временно, в отведённом им доме бывшей конторы. Вещи вносили в большую комнату, ставили в беспорядке. Чтобы подойти к окну, взглянуть на луг и речку, приходилось раздвигать чемоданы и перешагивать через тюки. Вторая, гулкая комната, пока пустовала.

Иван Петрович обежал квартиру, с удовлетворением отметил, что к его приезду стены, потолки и печи заново побелили, пол покрасили, даже в кладовочке вымыли квадратные окна, с подоконников стёрли пыль. В кухне стояло ведро чистой воды, у подтопка лежали мелко наколотые сухие дрова, на полешках — кучка надранной бересты. Чья-то заботливая рука сделала всё возможное, чтобы угодить незнакомому директору будущего лесного техникума.

Иван Петрович, утомлённый долгой дорогой и жарой, жаждал одного — горячего чаю. Раздражённый медлительностью людей, он нетерпеливо ходил из кухни в комнату, выбегал через широкое крыльцо во двор, видом своим поторапливая мужиков-возниц. Мужики поругивались, отходили к колодцу напиться, от колодца окрикивали неспокойно стоявших на жаре лошадей. Наконец, кряхтя усерднее, чем требовал груз, они внесли в дом последнюю дорожную корзину и, старательно отирая картузами лбы, встали у порога. Рыжеватый мужичок по имени Иван Батин, к хозяйственности и хитроватости которого Иван Петрович пригляделся за двое суток пути, одобрительно подмигнул и северной скороговоркой сказал:

— Барахлишка-то порядком нажили…

Крышка чайника выпала из рук, звякнула о керосинку, покатилась по полу. Иван Петрович сквозь очки уставился на мужичка.