Уже не рад был Авера, что забрел так далеко в луга, уже искал он обратную дорогу, какую-нибудь стежку, которую сам же и проторил, а стежки не было. Теснились травы со всех сторон, смыкались вновь, едва он разбрасывал их руками, отводил от лица, и золотистая пыльца с этих рослых трав летала над его белесой головой. И щекотно и сухо было в горле от медового запаха этой пыльцы.

Как быстро растет трава и как медленно растет человек! Ну ничего, совсем ничего вокруг не видно за высокой порослью тимофеевки, мятлика, донника, конского щавеля… Только слышен вдали стрекот сенокосилок, а где они там? И этот беспощадный, палящий зрачок солнца! Точно умоляя солнце не так жечь землю и людей, Авера посмотрел вверх, ослеп, потер взмокшей ладошкой взмокшее лицо, отчего защипало глаза. А потом, щурясь и часто помаргивая, опять обратил лицо к небу и различил какое-то облачко, похожее на застывшее белое перышко.

Как бойко растет трава и как обгоняет она в росте человека! Совсем недавно, он, Авера, обходил с отцом, директором конного завода, приднепровские угодья. Тогда еще травы были ему, Авере, по плечо. И как только налетал ветер, то валились травы и словно возникали повсюду светлые пятна. Весь бесконечный луг рябил и волновался, травяные колоски и метелки щекотали плечи. А иногда постукивали по оголенным плечам, по босым ногам и кузнечики, для которых эти луга — настоящее царство.

Они и сейчас, переполошенные кузнечики, подскакивали над его головой, путались в травах, и можно, если не лениться, любого из них накрыть ладошкой. Только зачем эти серые маленькие стрекочущие кузнечики? Пускай он, Авера, вышел на ловлю кузнечиков, да только нужны ему большие, зеленые, с твердыми хитиновыми спинками — такие же, как те двое, что скреблись, пошуркивали в спичечном коробке, который он сжимал в руке и от которого пачкались пальцы в нечто коричневое, как от шоколада. И если бы изловил он еще одного, самого большого кузнечика, то и стал бы этот кузнечик вроде коренника, а те двое, уже ранее пойманные им, — те пускай пригодились бы в пристяжные. Он сам сочинил такую сказку: приручить кузнечиков, запрячь их в тройку. Ведь жил он при конном заводе и часто наблюдал, как запрягают в тройку лошадей: самый главный конь в этой тройке — коренник, а по бокам — пристяжные. И вот придумал он такую сказку, в которой все должно происходить так, как в настоящей жизни: будто можно выдрессировать кузнечиков, будто можно троих кузнечиков научить вместе ходить, скакать, носить на игрушечном, домашнем ипподроме повозку…

Чего не случается в сказках!

Как только подъехали к поселку конного завода, Авера вывалился из качалки и помчался к конюшням. И пока отец распрягал лошадь, пока передавал ее конюху, чтоб тот щеткой снял с нее пот, Авера уже успел оказаться в просторной, пахнущей сеном, сухим зерном конюшне и замереть в ожидании. Вороные и гнедые кони не стояли спокойно в своих денниках, а перебирали ногами, постукивали копытами о настил, перекликались игривым жутковатым ржанием! Как хочется им быстрого бега на воле, как будто нечто древнее, дикое, никогда не дремлющее в них будоражит горячих коней и побуждает постукивать копытом, вскидывать мордой со стоячими ушами, косить выразительным, грузинским каким-то глазом и нежным, и одновременно грозным ржанием проситься на волю!

Авера всегда испытывал чувство долгого, непреходящего, упоительного счастья, стоило ему оказаться в конюшне, увидеть запертых в денниках коней, которых ждала в близком будущем жизнь на других ипподромах, ждали бега и, может быть, громкая известность на тех бегах.

— Ножку, ножку! — услышал он вдруг знакомый голос ветеринарного врача Харитона Ивановича и поспешил на голос.

Он хотел сразу ринуться к крайнему деннику, в котором стоял Связист, но вот поспешил на голос ветеринара, потому что всегда интересно было наблюдать этого человека в белоснежном докторском халате среди коней.

Может быть, вовсе и не полагалось ветеринару облачаться в белоснежный халат, но у каждого свои причуды: один разъезжает в беговой качалке по городу, другой является к лошадям в белой одежде.

Но тут же и омрачилась его радость. Потому что отец, оказывается, и не собирался брать его в ночное. Отец уходил один. И даже велел ему, Авере:

— Ты дома ночуй, Аверкий Иванович.

А разве усидишь дома, когда знаешь, что где-то на лугу будет палатка, будут разговоры вполголоса, будет ночлег, почти партизанский ночлег!

И когда он нагнал отца и ветеринара уже почти у самого парома, те лишь переглянулись тревожно. И отец произнес с видом мудрого, все понимающего человека:

— Авера мой — партизанский хлопчик. Ему бы в разведку, ему бы на связь! Куда мы без него?

А ночью спят и люди и кони. И когда спал Авера в палатке, ему снилось, что и Связист дремлет, понурив голову, изредка пошевеливая хвостом или вскидывая ногою, и отец с Харитоном Ивановичем спят рядышком, как некогда в партизанах. Ночь всех свалила наземь, опрокинула в сон!

Проснувшись, он краем глаза захотел посмотреть на лежавших в одной палатке партизан, но ни одного партизана, ни другого уже не было.

— Мужики! — охрипшим голосом позвал он, надеясь, что мужики где-то здесь, возле палатки, что вот их говор послышится, зашелестит вялая трава под их ногами и они появятся в палатке, присядут на корточки, с усмешкой спросят: «Как спалось, Аверкий Иванович? Не будили комары?»

Никто не отозвался на его хрипловатый голос, никто не пришел к нему.

И когда он выскочил из палатки, щурясь от бьющего в лицо рассветного солнца, ожидая увидеть отца, Харитона Ивановича и Связиста, то поразился тому, что вокруг никого нет и его оставили в палатке одного.

Все ясно: нечего больше искать Связиста. И от этого хочется броситься на подсыхающие валки травы, спрятать лицо и лежать вот так, уже ни о чем не думая.

Ах да, ведь есть у него еще плененные кузнечики!

Как о своем спасении, вспомнил он о забаве, достал и раскрыл спичечный коробок, но кузнечики, привыкшие к плену, даже и не попытались выскочить вон. Конечно же, эти кузнечики ни для какой упряжки уже не годились, были истомлены заточением. И пускай они обретают волю, пускай! Солнце освещало узников, их удлиненные тельца с бронированными спинками, звало на свободу, а кузнечики и не посягали на нее, дремали в лоне спичечного коробка. Пришлось даже встряхнуть коробок, чтобы выпали эти опьяненные мраком, духотой, бездействием жильцы.

А потом Авера встал и побрел охотиться за новыми голенастыми кузнечиками, чтобы случайно не попались опять эти, уже утратившие свой азарт, уже побывавшие взаперти.

Великолепен июньский день! То налетит ветерок и словно бы мягкой кисточкой коснется щек, плеч, то повеет запахом усохшей, обратившейся в сено травы, то повеет запахом свежескошенной травы, напоминающим запах речного, осотистого побережья…