В один из прекрасных осенних вечеров при закате солнца последние рожки, созывающие охотников, раздались в лесу, состоящем из ели и старых буков. По широкому тракту, прорезывающему эти дебри, тянулись охотничьи отряды двора; по бокам люди с рогатинами и сетями верхом, в зеленых казакинах, обшитых золотым галуном и в шляпах с черными перьями; в середине изящное общество и возы с дичью, украшенной зелеными ветвями. Охота, по-видимому, была очень удачна, так как все охотники находились в веселом расположении духа, а из возов торчали оленьи рога и свешивались головы кабанов с окровавленными клыками. Впереди отряда виднелась королевская свита, великолепные наряды, прекрасные лошади и несколько амазонок с румяными личиками. Все это было одето как бы для большого торжества, так как охота оставляла тогда любимую забаву царствующего довольно счастливо над Саксонией и Польшей Августа II.

Руководил охотой сам король, а рядом с ним ехал возлюбленный первородный сын его, который должен был наследовать после отца Саксонскую корону и который составлял надежду народа… Король, несмотря на свои пожилые лета, глядел еще величественно и бодро и на лошади сидел как настоящий рыцарь; сына же его не менее красивого, но с более кротким лицом, можно было принять за младшего брата короля… Многочисленная и пышная свита окружала государя. Вся эта кавалькада спешила на ночь в недалеко отстоящий Губертсбург, где сын должен был угощать отца, так как охотничий замок составлял его собственность. В Губертсбурге ожидала их королева Жозефина, дочь императорского дома Габсбургов, недавно отданная в супружество молодому Фридриху. Общество было так многочисленно, что ему трудно было разместиться в большом замке, вследствие чего, недалеко, в молодом лесу, заранее были разбиты шатры, в которых и должна была ночевать большая часть свиты его величества.

Столы к ужину были уже сервированы и в то время как король въезжал во двор замка, охотники стали отыскивать и занимать назначенные им места. Начало смеркаться. В шатрах было уже шумно и весело; чистый и звонкий молодой смех, стесняемый прежде присутствием короля и старших, теперь раздавался гораздо свободнее. После утомительно проведенного дня все хватались за расставленные бутылки, хотя распорядитель не дал еще сигнала, призывающего к столу. Шатры для свиты, осененные деревьями, стали освещаться фонарями. Тут же рядом в импровизированных стойлах были поставлены ржащие лошади, голоса которых время от времени вызывали угрожающие проклятия конюхов.

Незнакомые между собой лошади начинали знакомство кусаньем между собою и фырканьем, но звук бича восстанавливал спокойствие. Еще далее псарня короля напоминала о себе лаем и визгом. И здесь сторожа имели не мало хлопот, чтобы подавить эту суматоху. Но в шатрах не было никого, кто бы осмелился своим авторитетом удержать песни и ссоры молодежи. Спорили еще из-за самого красивого личика, из-за самого меткого выстрела, из-за наиболее милостивого слова его королевского величества. Сын короля был героем дня; он убил наповал, попав прямо в лоб, огромного кабана, который устремился на него. Все восхищались присутствием духа, удивительным хладнокровием, с каким он долго метил и выстрелил. Когда охотники быстро прибежали на выстрел, чтобы доконать ножами разъяренного зверя, последний уже плавал в крови. Король Август поцеловал сына, который с почтением прикоснулся губами к руке царственного отца и после своего подвига остался столь же покойным и холодным, как и прежде.

Единственным признаком хорошего расположения духа было то, что отойдя немного в сторону, он велел подать себе трубку и стал затягиваться сильнее и чаще обыкновенного.

В замке королевском пажи Августа II имели комнаты, в которых, ожидая приказаний, отдыхали. Лошади для них, на случай, если который будет послан, всегда были готовы. Они поочередно исполняли службу у дверей и в передней, сопровождали короля, а часто, когда не было кого под рукой постарше, были посылаемы с различными письмами и приказами. Усерднее всех исполнял эту непривлекательную службу Брюль; он дежурил за себя и весьма охотно за других, так что король, часто его видя, привык к его услугам и его лицу.

— А ты здесь опять, Брюль? — спрашивал он с улыбкой.

— Готов исполнять приказания вашего величества!

— Тебе не надоело это разве?

— Я так счастлив, когда мне выпадает счастье лицезреть ваше величество.

Прошло десять лет от этого пролога жизни Брюля, от этих первых сцен продолжительной драмы. Брюль был все тем же сияющим, милым, любезным, очаровательным юношей, привлекательности которого не могли даже сопротивляться и враги его; но он поднялся уже очень высоко, сделавшись из пажа секретарем его высочества.

При пышном дворе этого Северного Людовика

[10]

, которого льстецы часто сравнивали с королем Солнцем, воздавая тому честь Аполлона, а этому честь Геркулеса, постоянно сменялись люди, любимцы, фаворитки. Через несколько лет после удаления Паули, которого место так счастливо занял Брюль, любимец короля Августа был сделан его камер-юнкером. После смерти старого Флеминга он наследовал тайную канцелярию его величества. Покорный, неподражаемо вежливый и всем уступающий, Брюль каким-то чудесным образом, как шептали при дворе сумел свалить двух своих врагов, министров Флери и Монтефля, но когда ему об этом говорили, он краснел, божился и не признавался.

Вскоре после этого он был назначен камергером и получил ключ к фраку, потому что ключ от сердца, комнат и шкатулки его величества он имел уже давно. Наконец, его сделали подкоморием и нарочно для него образовали новую должность гроссмейстера гардероба. В состав этого гардероба входили галереи, собрание произведений искусства и разные отделения домашнего управления Августа II, который не мог никак обойтись без этого ни с чем несравнимого Брюля. Без него не могли обойтись и очень многие другие… а он как будто сам во всех нуждался, как будто боялся каждого, кланялся, улыбался, оказывал почтение даже привратникам у дворцовых ворот.

Король Август Сильный с того времени, когда так молодецки действовал бокалом, саблей и на лошади, заметно состарился. Он все еще сохранял осанку Геркулеса, но уже не было его силы. Он уже не забавлялся ломанием подков или отрубанием голов лошадям.

Изящный, улыбающийся, он ходил с палкой, а когда, любезничая с дамами, ему приходилось стоять слишком долго, он отыскивал глазами табуретку, и давало себя чувствовать то место на ноге, от которого лейб-хирург короля Вейс, спасая государя, отнял палец, причем ручался за успех головой. Голова была спасена, но пальца не стало, и король не мог долго стоять на одной ноге. Это было воспоминание золотого времени, того турнира, на котором он победил сердце княжны Любомирской. Симпатии короля, одна за другой, все на золотых крылышках разлетелись по свету; даже последняя… Ожельская, теперь княжна Гольштейн-Бек была матерью семейства… и именно в этом году (1732) во время карнавала произвела на свет будущего главу княжеской фамилии.

Несмотря на карнавал и большие постройки, которыми любил забавляться король; несмотря на пышность и роскошь, которая его окружала, Август II, по-видимому, сильно скучал. Его хотели для разнообразия женить; он зевнул и засмеялся: он не хотел справлять свадьбы, так как время было тяжелое, а королевский пир, который должен был бы быть достойным такого государя, стоил бы очень много. У него немного болела нога, и он был печален. Свет уже не мог ничего ему дать; он столько испробовал и дурного, и хорошего, что на дне чаши жизни осталась только одна муть. Самая прекрасная женщина была для него обыкновенной вещью; в его памяти проходил целый ряд лиц, засиявших на одну минуту и также скоро потухавших.

Любомирская сделалась старухой, Козель была заперта, другие рассеялись по всему свету. Не имея возможности быть счастливым, он хотел быть великим, и вот он стал посылать в Африку ученых, а у себя строиться.

Стали воздвигаться огромные здания в новом городе, который, по его приказанию, заменил старый, начинали строить храмы, пирамиды и дворцы.

Король отправился в Кенигштейн, чтобы осмотреть новое здание, и зевал; ездил в Губерсбург и скучал; приказывал вести себя в Морицбург и находил, что он слишком обыкновенен; Дрезден же казался ему положительно противным. Если б ему кто предложил, он может быть велел бы сжечь этот город во время концерта, чтобы его воссоздать и отстроить заново; но этот замысел был уж слишком смел.

В Польше ему казалось, что он любит Дрезден, в Дрездене же он скучал по Варшаве; одним словом, везде ему было не по себе. Второго ноября был праздник патрона охоты св. Губерта

[20]

и праздновали этот день всегда пышно.

Это было в первые дни февраля 1733 г. Утром вернулся Фридрих с охоты из Губертсбурга. Вечером была опера, и петь должна была неподражаемая Фаустина. Королевич, подобно отцу, был поклонником ее голоса и красоты. Она держала в руках весь двор, тиранила соперниц, прогоняла тех, которые имели несчастье не понравиться ей, а когда возвышала голос, то в зале делалось тише, чем в церкви, и если кто в это время чихнул, то мог быть уверен, что приобрел в ней непримиримого врага. Вечером шла "Клеофида", и королевич Фридрих радовался заранее.

Был послеобеденный час; надев богатый и удобный шелковый халат, королевич с трубкой в руке сидел в кресле и переваривал пищу с тем наслаждением, которое дает здоровый желудок и великолепная кухня.

Напротив него стоял Сулковский. Временами король посматривал на друга, улыбался и, не говоря ни слова, опять затягивался пахучим дымом.

Друг и слуга радостно смотрел на своего довольного господина и в молчании разделял его счастье.

Лицо молодого королевича сияло; по привычке, будучи счастливым, он говорил очень мало, а только размышлял, но о чем, никто никогда не знал. Иногда он поднимал опущенную голову и пристально всматривался на Сулковского, который отвечал ему взглядом; тогда он произносил:

Однажды весенним вечером в доме Сулковского два могущественных министра в долгом молчании сидели один против другого, и каждый из них, вероятно, старался отгадать мысли другого. Наконец Сулковский встал и с обычной своей надменностью начал расхаживать по комнате, временами останавливаясь у окон и поглядывая в сад, откуда через открытое окно слышалось веселое щебетание птиц; издалека доносился шум экипажей и телег, едущих по мостовой.

Для внимательного наблюдателя лица двух собеседников представляли резкую противоположность. Если следить за выражением лица Брюля тогда, когда он думает, что никто не наблюдает за ним, то легко было заметить, что под его добродушной усмешкой кроются страшные глубокие пороки. В его глазах светилась живая понятливость и сметливость светского человека, которому ничему не нужно учиться, он сам все понимает и предвидит; он предугадал весь ход общественных движений, чем не замедлит воспользоваться и захватить в свои руки все то, что может быть выгодно для его собственной особы.

Сулковский же, сделавшись знатным барином, воображал, что он вполне обеспечен в своем высоком положении, а поэтому все для него было возможно и дозволено. Он легкомысленно считал Брюля за что-то в роде неизбежного зла, свысока на него посматривал, с тою беспечной самоуверенностью, которая даже не допускает близко грозящей опасности; у него не было недостатка в мыслях, но ему казалось, что принуждать их деятельнее работать для него не представляло необходимости.

Глядя на двух соперников, можно было предугадать неравную борьбу и бояться за легко предвиденный исход. Никогда более красивое лицо не скрывало под своей маской более хитрости и лицемерия; конечно, едва только Брюль замечал, что на него смотрят, лицо его тотчас принимало такое наивное детское выражение, что он казался невиннейшим существом на свете. Если люди такого рода соберутся вместе и вынуждены действовать единодушно, то долго без борьбы они не могут оставаться; но в настоящем случае, пока что ничего подобного не было, напротив, существовали самые дружеские отношения; иногда какой-то инстинкт подсказывал Сулковскому, что он должен в Брюле видел своего соперника, но он смеялся над этим. Брюль же хорошо знал, что для неограниченной власти над королем необходимо уничтожить Сулковского; некоторым образом сам граф давал ору-! жие против себя; едва умеющий выжидать и рассчитывать, ов часто высказывал, что ему не нравилось господство иезуитов при дворе и большое влияние королевы; хотя перед Брюлем он в этом. не признавался, но и не скрывал до такой степени, чтобы тот не мог догадаться, и когда только Брюль находился в коротких отношениях с отцом Гуарини, Сулковский не доверял ему, а г королеве он всегда относился с глубоким уважением, но не слишком то добивался ее милостей и не старался угождать ей; время от времени у него вырывались неосторожные слова о том, что в царствование Августа II при его любовницах жилось лучше, не-?" жели теперь при одной, но такой суровой королеве. Между тем

Сулковский и Брюль наедине, как сегодня, редко встречались" потому что граф постоянно находился при короле, чтобы его развлекать и забавлять. Теперь, должно быть, весь предмет их разговора истощился, потому что ни один, ни другой не прерывали продолжительного молчания, однако, Брюль не уходил — видно он еще о чем-то хотел сообщить.

Прошел год после вышеописанных событий.

Дворец, в котором жил министр Брюль, светился огнями.

Нигде не устраивалось такого торжества с большим великолепием, как в Дрездене; нигде не могло быть более роскошных увеселений, предание о которых было оставлено Августом Сильным. От двора эта роскошь передавалась приближенным короля, а дальше тем, которым приходилось с ними сталкиваться, которые имели связи с высшим обществом, частью даже в зажиточное купечество; тогдашние банкиры не раз задавали пиры для двора; все на того ласково смотрели, кто содействовал веселью и мог прислужиться каким-нибудь сюрпризом.

Фейерверки, иллюминации, цветы, гирлянды, музыка являлись на сцену при всяком удобном случае.

Брюль был одним из самых расточительных временщиков своего времени; он удивлял даже тех, которые перестали чему бы то ни было удивляться.

Пока что двух соперников соединяла еще тесная дружба, но между ними началась борьба, незаметная для посторонних глаз. На другой день после свадьбы Брюля в своем кабинете Сулковский беседовал с поверенным Людовици; они разговаривали о замужестве графини Коловрат. Людовици был слишком подозрителен и осторожен, нежели его начальник.

— Однако нам нужно хорошо подумать об этой женитьбе, — говорил он, — министр породнился не с одной графиней, но с ее матерью и с австрийским двором; а через это еще теснее сблизился с Гуарини и с самой королевой. Брюль приятен и сладок, как мед, но кто же подставил ногу Флери и Мантейфе-лю, погубил Вакенберта и Гойма, засадил Вацдорфа в Кенигш-тейн? По чьей милости повесился Гойм? Я положительно не доверяю Брюлю.

Сулковский засмеялся и пожал плечами.

— Не забывай, любезный, — произнес он гордо, — кто они были, и кто я. Все они вместе с Гуарини, с австрийцами, меня не уничтожат… Я выгоню отсюда патера Гуарини и весь полк иезуитов, а королеве назначу другой штат. Мне надоели все эти князья, я их не могу терпеть. Что же касается Вацдорфа и Гойма, ты ошибаешься, я их сам удалил, а не он.

— Ну да, то есть он, руками вашего сиятельства. Я, как адвокат, хорошо запомнил эту истину. Вацдорф вскружил голову графине.

В царствование двух Августов самым любимым, но и дорого стоящим развлечением была опера и музыка. Еще во времена Августа Сильного состав певцов в опере был замечательный; в царствование его сына он также не ухудшился: Август III восхищался музыкой, к тому же она избавляла его от разговоров, которых он не любил, а между тем не мешала ему погружаться в мечтания, что составляло для него любимое препровождение времени.

Вокальную музыку исполняли двадцать французских певцов; во главе их стоял композитор Луи Андре; также между ними были немцы, как, например, Гетцель, и итальянцы, Аннибали — альт, который занимал первое место. Придворный оркестр состоял из пятидесяти человек под управлением славного Гасса, фиктивного мужа Фаустины: между ними в особенности выделялись два композитора, один концертмейстер и несколько солистов. Кроме этого, еще был польский салонный оркестр; им управлял Шульце, и в нем насчитывалось до семнадцати человек. Этот оркестр король брал с собой в Варшаву, когда он выезжал туда надолго.

На сцене игрались оперы и французские комедии; всего исполнителей было: 11 актеров и 16 актрис; для разнообразия иногда шел французский балет, состоящий из 60 французов, во главе которых стоял Фавьер.

Но кто мог высчитать, сколько все это стоило! Громадные суммы шли на эти затеи и на содержание людей. Когда шло представление оперы Гааса (либретто для нее было составлено Метастазио) в триумфальном шествии кесаря, победителя варваров, выступало сто лошадей, весь римский сенат, рыцари, ликторы, легкая и тяжелая кавалерия, пехота; для военной добычи понадобилось золото и серебро, так что нужно было все это взять из королевского хранилища.

Зрелище было восхитительное; еще осталось памятным в тот вечер, что в восторге барабанщик пробил дыру в барабане. Всего на сцене было 250 человек; опера была освещена 8000 восковых свеч, а из Парижа специально для постановки этой оперы был выписан машинист Сервандони.

Седьмого октября праздновался день рождения короля в его любимом Губертсбургском замке. Август III строго соблюдал все старые обычаи и придворный этикет. Все, что было заведено Августом II, заботливо сохранялось.

В восьмом часу все придворные ждали выхода короля; в это время он должен был пройти в церковь к обедне. В этот день на всех были желтые мундиры и высокие ботфорты, так как сейчас же после завтрака предполагалась охота.

Пользуясь ясным утром, прямо от обедни король и королева и все те, кто хотел угодить, собрались на сборном пункте, у так называемого Рубинштейнского креста… отсюда началась охота, и король с жаром погнался за оленями, уже оцепленными со всех сторон. Сулковский, Брюль, генерал Боадиссон и многие другие не отставали от своего короля; он был в наилучшем расположении духа. Поутру королева ему сделала приятный сюрприз, подарила свой портрет, собственноручно ей нарисованный для него на память; Август с чувством поблагодарил августейшую артистку и велел картину повесить в своем кабинете. По просьбе Сулковского, отец Гуарини выписал из Венеции великолепный портрет старого Пальмы, и граф его преподнес королю; Брюль также предложил ему портрет Рембрандта, приобретенный им в Голландии. Картины всегда приводили Августа в хорошее настроение; обыкновенно он их приказывал оставлять в своей комнате; долго рассматривал, любовался ими, а потом уже велел переносить их в картинную галерею.

В этот день было убито три оленя, что еще более развеселило Августа; он мало говорил, но улыбался, моргал глазами, голову поднимал высоко, одним словом, вся его внешность выказывала внутреннее удовольствие. В особенности на долю фаворита графа выпало несколько многозначительных улыбок, как будто он хотел тем изгладить неприятное впечатление, произведенное недавним недоразумением.

Охота скоро закончилась; были отрублены рога у убитых оленей и с триумфом привезены в Губертсбург, где ждал парадный обед. По обыкновению, королева присутствовала в продолжении целой охоты и хотя на ее пасмурном лице видна была усталость, но она старалась улыбнуться и быть ласковой; даже Сулковский услышал от нее несколько радушных слов.