Европа кружилась в вальсе (первый роман)

Кратохвил Милош В

Дилогия о предыстории и начале первой мировой войны, принадлежащая перу известного чешского писателя М. Кратохвила (1904–1988) издается на русском языке впервые. Вскрывая исторические корни трагических событий, автор создает обширную галерею портретов «вершителей судеб» Европы, раскрывает тайны закулисной политики, проводит читателя по полям сражений Галиции и Вердена.

I

1905

1. ОБЕР-ЛЕЙТЕНАНТ КОМАРЕК

— …Кто, кто! Разумеется, Эдуард, сын нашего Иоганна Штрауса. Сразу видно, что? может сделать галицийский гарнизон с человеком, который когда-то отлично разбирался в венских музыкальных ансамблях, начиная со «шрамлов»{

[1]

} в Гринцинге и кончая оркестром Придворной Оперы. Не забыл ли ты среди этих гуцулов, господин обер-лейтенант, хотя бы о своей скрипке?

— Напротив, ваше превосходительство. Времени для нее у меня было более чем достаточно.

— Ну да, пить без конца невозможно, а женщины, которые там, вероятно, были к вашим услугам… воображаю, что это такое… Надеюсь, сегодняшний вечер положит всему этому конец. Возможно, тебе этого не сказали, но я обещал своей сестре вытащить ее сынка из галицийской дыры на свет божий, и если придворные балы на что-либо годятся, то именно для улаживания таких дел. Я буду крайне удивлен, если здесь не окажется командующего твоим армейским корпусом; хоть его генеральский чин рангом повыше моего, но мы знакомы еще с кадетского корпуса, так что, может статься, в свою галицийскую казарму ты поедешь уже только за чемоданами.

— Ваше превосходительство… дядюшка… я не в силах выразить…

— В силах, в силах. Но не утруждай себя. Если мне удастся отвести его куда-нибудь в сторонку и представить ему тебя — дело в шляпе.

2. СТРЕЛОК

Анна Гавриловна провела беспокойную ночь. Гришенька все время метался на постели, кричал во сне что-то невразумительное, а когда она приложила руку ко лбу сына, лоб пылал, как в лихорадке. А все из-за Песика. Песик был песиком и в то же время — кличкой, кличкой белого шпица, которого подарил Грише отец, принеся его однажды из ветеринарного института. Он подарил его Грише на день рождения как бы в знак примирения между отцом и мальчиком. Точнее — между отчимом и Гришей. Они не очень-то ладили между собой. И не потому, что мать вторично вышла замуж за «чужого» — собственного отца мальчик даже не помнил, единственное, что осталось в его памяти, — это усы и борода, неприятно щекотавшие ему лицо, — гораздо больше Грише не нравилось то, чем занимался этот «новый». Отчим служил в Петербургском ветеринарном институте, который, по глубокому Гришиному убеждению, был придуман только затем, чтобы мучить собак, кошек, морских свинок и вообще всех животных.

Живя теперь с родителями во флигеле на территории института, он часто слышал вой и стоны, исполненные боли и ужаса. Но хуже всего было то, что над оградой институтского двора торчала огромная труба, которая дымила и дымила, — это сжигали в печи замученных животных.

Всякий раз, когда отчим возвращался со службы, Гриша украдкой поглядывал на его руки — нет ли на них крови.

Правда, он ни разу ее не видел, и все же…

И вдруг однажды «новый» принес ему великолепного белого шпица. Мол, собаку должны были резать, но отчим вспомнил, какой Гриша мягкосердечный, подумал, что собака ему, наверно, понравится, и «спас ее».

3. КАВАН

Наиболее позднее по времени крыло императорского замка выпятилось своим величественным фасадом к самой Рингштрассе. Оно было сложено из огромных, темного цвета, гранитных глыб и украшено пилястрами, вытянувшимися от второго этажа до карниза под кровлей. Несмотря на претензию достойно дополнить своей помпезной величавостью прежние, более старые дворцовые строения оно мало чем отличалось от респектабельных резиденций венских банков, с которыми его роднило время недавнего появления на свет.

В этой новейшей части замка помещались дворцовые службы.

На третьем этаже в приемной надворного советника Шенбека стоял у окна Вацлав Каван. На нем была фрачная пара, и он не садился, боясь измять отутюженные складки на брюках в серую и черную полоску. Он аккуратничал не столько ради надворного советника, сколько ради собственной жены, чтобы той не пришлось снова утюжить брюки, когда опять раз в сто лет представится случай надеть платье, предписанное для кратких аудиенций. Это было последнее, что она сделала перед тем, как ей пришлось лечь. И кто знает, пока он здесь торчит, дома у него, может, уже появился сын или дочь. Находись он в своем присутствии, его бы там по крайней мере известили…

Разумеется, надворный советник преспокойно заставляет его ждать. Почему бы и нет?

Каван разглядывал из окна монумент, стоящий посреди заснеженного газона перед фасадом дворца. На высоком постаменте вздыбился бронзовый конь с оседлавшим его эрцгерцогом Карлом. Выпавший снег образовал на двурогой генеральской шляпе эрцгерцога еще один, высокий и мохнатый, головной убор, под которым лицо генерала выглядело несоразмерно маленьким и сморщенным. Ему холодно и он сердится, подумалось Кавану. Еще бы, оставили под открытым небом, так и снегом занести может! А между тем эрцгерцог Карл был первым, кто мог похвастать нанесенным Наполеону поражением на суше, хотя в тот раз под Асперном виною случившегося было скорее беспримерное легкомыслие самого французского императора; впрочем, Наполеон тут же отплатил эрцгерцогу под Ваграмом, да так, что венский двор уже не оправился и мигом капитулировал. После этого отношение к эрцгерцогу Карлу стало прохладным, и памятник ему поставили, разумеется, гораздо позже, много лет спустя после его смерти. Как-никак, случай был исключительный: первое сражение, которое наконец-то выиграл эрцгерцог из династии Габсбургов!

4. ВИЛЬГЕЛЬМ II

Берлин. 21.11.1905.

«Милейший Ники!

Я был бесконечно рад услышать, что ты здоров, спокоен, не теряешь самообладания и много работаешь и что милая Алиса и дети благополучны. Ведь гораздо легче справляться с нелегкими обязанностями, когда знаешь, что те, кого мы любим, благоденствуют.

Русское движение, как ты, очевидно, догадываешься, является главной темой здешних разговоров и корреспонденции. Можно сказать, вся европейская пресса заполнена статьями о России. В итоге сформировалась некая единая европейская точка зрения, которая в целом точно выражает общественное мнение всего континента. Вот я и подумал, что тебе в твоем далеком уединении в Царском Селе будет интересно ознакомиться с этим европейским мнением, узнать, что думает о событиях в твоей стране, как говорится, «цивилизованный мир».

Разумеется, avant tout{

[4]

} я должен извиниться перед тобой за то, что пишу вещи, которые, вероятно, тебе давно известны из донесений твоих дипломатов; прошу тебя также отнестись снисходительно к моим словам, которые, возможно, покажутся тебе иной раз резкими и оскорбляющими твои чувства. Но будучи твоим верным, честным и преданным другом, я обязан высказать их тебе. Причем как раз в тот момент, когда Россия готовится перевернуть новую страницу своей истории и, как свидетельствуют симптомы ее развития, готовится сделать первые шаги к некоторому своему обновлению. Подобный процесс, затрагивающий столь великий народ, естественно, вызывает живой интерес во всей Европе и прежде всего у твоего соседа.

5. ШЕНБЕК

Cochon, vieux cochon!{

[8]

} Она знала, что вслух этого произнести нельзя — вероятно, настолько он французский все-таки понимал, — но хотя губы ее были судорожно сжаты, это говорил ее пышущий гневом взгляд: «Старая свинья!»

Между ним и ею все еще был круглый стол. Она знала, что толстяку не сдвинуть его с места, и была достаточно проворна, чтобы все время находиться напротив своего преследователя. Бегая вокруг стола то в одну, то в другую сторону, она своей высокой прической стряхивала пыль с искусственной пальмы у стены и чуть не споткнулась о гипсового арапа, который преградил ей путь латунным подносом в протянутой руке, куда посетители клали визитные карточки.

Вот так же дома гонялись они друг за другом с братиком Лоло, но это воспоминание нужно немедленно прогнать — не потому, что оно навевало печаль, а потому, что так пошло это нынешнее подобие того, давнего. Ее тошнит от одной только мысли о намерениях этого старикашки напротив! Он пыхтит и уже весь побагровел… Хоть бы его хватил удар… Наконец он остановился.

— Savez donc raisonable, ma petite!{

[9]

}

Черт бы побрал этого плешивца — быть благоразумной! Вот именно. Но, конечно же, на твой лад, не так ли?

II

ГОДЫ ЗАТИШЬЯ

1. ФРАНЦ ИОСИФ I

Его императорское и апостольское величество Франц Иосиф I, король венгерский и чешский, маркграф моравский, эрцгерцог, князь… etc., etc… ежедневно — летом и зимой — встает в четыре часа утра.

Этого момента дожидается личный камердинер, который бодрствует ночь напролет, сидя между двойными дверями, ведущими из опочивальни императора в коридор. Едва распознав, что император проснулся и встал, он принесет невысокую резиновую ванну, в которую нальет из приготовленных кувшинов чуть теплую воду. На этом его дежурство заканчивается, и он отправляется спать. Его сменит подле императора другой камердинер, а также умыватель и froter{

[28]

}. Тем временем его величество нагишом встал в ванну и дает облить себя водой, намылить, ополоснуть, обтереть и растереть.

В пять часов процедура заканчивается, и император садится за письменный стол, где уже приготовлены для него бумаги по тем вопросам, которые ждут августейшего решения, а также кожаные папки из министерств и Генерального штаба. Тут же аккуратная стопка документов, содержание которых можно обозначить словом «разное», и прошения лиц, до которых дошел черед получить сегодня аудиенцию.

Листок с распорядком дня, рассчитанным строго по минутам, распластан на наклонной полке аудиенц-пюпитра, на который император опирается, стоя принимая посетителей. Наряду со стереотипно повторяющимися пунктами этой канцелярской работы — аудиенции, совещания с министрами — здесь хотя и редко, но все же достаточно часто для того, чтобы снова вызвать у Франца Иосифа неудовольствие, содержится также информация относительно обязательных выездов или выходов в разного рода торжественных случаях, таких, например, как открытие выставок, встречи с зарубежными гостями, ввод в эксплуатацию какого-нибудь исключительно важного объекта и т. д., и т. д.

Но большая часть дня проходит под сенью всего лишь двух покоев — опочивальни и кабинета, будь то в венском замке или в Шенбрунне; нигде не докучает телефон и автомобилем тоже не пользуются.

2. ВИЛЬГЕЛЬМ II

Не было никаких дурных предзнаменований, которые предвещали бы германскому послу в Лондоне князю Меттерниху, что 10 ноября 1908 года станет для него одним из самых черных дней. Уже переходя коридорами из квартиры в служебный кабинет, он уловил некую взбудораженность, отражавшуюся на лицах нескольких подчиненных, которые попались ему навстречу. Когда же он справился о причине у секретаря, открывшего перед ним дверь, тот лишь молча указал на письменный стол: просторный стол на этот раз был освобожден от всех бумаг и письменных принадлежностей, причем явно для того, чтобы стала более заметной и сразу же обратила на себя внимание первая полоса газеты «Дейли телеграф», многозначительно разложенной перед креслом посла.

Предчувствуя, что случилось что-то неладное, Меттерних сперва уселся в кресло, потом надел пенсне. Но то, что он начал читать, превзошло наихудшие его опасения…

«Вы, англичане, обезумели, как быки при виде красной тряпки! Какой бес в вас вселился, что вы возымели к нам, немцам, подозрение, не достойное великой нации! Что я еще должен сделать, чтобы рассеять эти подозрения?»

«…Что я еще должен… я…» Меттерниху незачем даже смотреть, чья подпись стоит под статьей. Об этом красноречиво свидетельствуют уже первые громовые фразы.

«Я всегда говорил, что являюсь другом англичан, и то, что меня так превратно понимают, считаю личным оскорблением!»

3. ИЗ ПИСЬМА ГОФМАРШАЛА ДВОРА

«Затем в замке Фюрстенберг состоялся прощальный вечер по случаю отъезда Его Величества в Киль, где кайзер намеревается присутствовать на церемонии принятия военной присяги матросами-новобранцами. Общество было ослепительное: дамы в богатых вечерних туалетах, господа в черных и зеленых фраках. Эта необычайно блистательная и элегантная публика собралась после ужина в великолепном дворцовом зале, а в это время на лестнице играл оркестр. Внезапно появился граф Гюльсен-Геслер в костюме балерины (такое он проделывал уже не раз) и принялся танцевать. Всех присутствующих это чрезвычайно занимало, поскольку граф танцевал превосходно, его движения были исполнены грации и женской томности, что производило исключительно приятное впечатление. Право, в этом что-то было — видеть, как глава военного ведомства его величества исполняет балетные па, одетый в женский костюм. Окончив танец, граф удалился на примыкающую к залу галерею, чтобы отдышаться. Я стоял в четырех шагах от выхода, когда услышал глухой звук падения. Я тотчас поспешил на галерею и увидел, что граф лежит на полу, упершись головой в стену. Он был мертв.

На следующий день его останки были выставлены в часовне гвардейских казарм — этого добился полк, где начинал свою службу покойный. На простом армейском катафалке в открытом гробу он лежал в парадной униформе конной гвардии из личной охраны императора; в кирасе, на серебристой поверхности которой мерцали отблески погребальных свеч; в лаковых рейтарских сапогах, в белоснежных блестящих перчатках с высокими манжетами; сбоку сабля — воин, муж…»

4. ГАНСПЕТЕР

Пока они пробирались меж танцующих пар и зрителей, стоявших вокруг группами, у Комарека было время спросить у своего проводника, почему хозяйка дома так настоятельно просит разыскать во что бы то ни стало поэта со столь странным именем.

— Между прочим, удивительно то, что я еще ни разу не встречал в печати ни одного его стихотворения, а ведь в последнее время я ради дамы своего сердца вынужден скакать по поэтическим лугам, как необъезженный конь на лонже…

— Ну, во-первых, Ганспетер вовсе не поэт, а драматург…

— Но в театре тоже…

— …Ни одной его пьесы еще не поставили. Неизвестно даже, предлагал ли он что-нибудь и вообще написал ли хоть одну вещь?

5. ОНА, ОН, ОНИ И ДРУГИЕ

И проходят годы в чередовании ночей и дней, в чередовании минут и секунд, передвигаемых стрелками на циферблатах часов, уносимых волнами рек и вздохами влюбленных, соединившихся в объятии; несомых на плечах вместе с гробом носильщиками мертвых…

…И врач сидит в плюшевом кресле у постели госпожи надворной советницы Шенбек, держа в одной руке часы, а другой обхватив запястье больной, чтобы сосчитать ее пульс, удары сердца, состязающегося с секундами; в глазах ободряющий блеск и явное подобие улыбки под совершенно белыми усами — не следует тревожиться, это обыкновенная ангина, да, покраснение миндалин, а при вдохе, госпожа надворная советница, нигде не болит? Да, несомненно, никаких признаков чего-либо более серьезного. Итак, главное: не вставать, не ходить — врач озирается, ища глазами письменный стол — ах, вон он, так, теперь еще пропишем что-нибудь для снижения температуры, полоскание, а на тот случай, если появится кашель… Нет, у милостивой госпожи не должно быть ни малейших опасений, еще до возвращения супруга из Парижа госпожа советница будет опять, как огурчик…

…В тот день надворный советник Шенбек завершил свою служебную миссию, нанеся третий визит в австрийское посольство. Речь шла о весьма сложной, по сути, международной проблеме, а именно — о некоторых до сих пор не решенных вопросах, связанных с процедурой награждения французским правительством или же президиумом Почетного легиона австрийских подданных a vice versa{

[41]

} орденами и медалями. Никогда еще Шенбек не ощущал на себе бремя столь большой ответственности, но в то же время важность задачи укрепляла в нем чувство собственного достоинства и гордости. Тем не менее он обрадовался, найдя во втором секретаре парижского посольства опытного юриста, который оказался столь же сообразительным, сколь и радушным человеком, простым в обращении.

Мужчины быстро сблизились, и Шенбек счел своим долгом в благодарность за полученные советы пригласить фон Бекендорфа на ужин.