Июньским днем 19… года молодой человек неспешным шагом шел из северо-западной части большого города по направлению к небольшому местечку под названием Эджвуд, о котором он кое-что слышал, но в котором ему не пришлось побывать. Юношу звали Смоки Барнейбел, и он шел в Эджвуд, чтобы жениться; то, что он шел пешком, а не ехал, было одним из условий его прибытия в Эджвуд.

Хотя он вышел из своей городской квартиры ранним утром, солнце стояло высоко, когда он перешел по высокому мосту по узенькой пешеходной дорожке и оказался в упомянутом местечке на северном берегу реки. Целыми днями он вел переговоры и заключал сделки в этих местечках с индейскими названиями; транспортный поток был таким плотным, что он не мог даже двигаться по прямой, — приходилось лавировать, выбирая маршрут. Переходя из одного местечка в другое, он сворачивал в небольшие улочки, заходил на склады и в универсальные магазины. Прохожих было немного, встречались в основном местные жители, несколько подростков проехали на велосипедах; молодой человек не переставал удивляться, как они могут жить в этих местах, которые казались ему мрачными окраинами, хотя дети выглядели довольно жизнерадостными.

Четкие прямоугольники торговых авеню и жилых кварталов постепенно теряли порядок; домов становилось меньше, а улицы разбегались в разные стороны, как тропинки в густом лесу; стали появляться пустыри, заросшие сорняками; тут и там из-под земли тянулись запыленные, низенькие деревца, попадались замусоренные лужайки — было похоже на то, что здесь находился какой-то промышленный парк.

Смоки остановился у скамейки, где люди могли сесть на автобус в ту или другую сторону. Присев на край широкой скамьи, он сбросил с плеча небольшую дорожную сумку, достал сэндвич, сделанный им собственноручно — и это тоже было условием — и развернул ярко окрашенную карту дорог. Он был не совсем уверен, можно ли ему воспользоваться картой, не нарушив условий, но так как полученные указания с объяснением дороги в Эджвуд были не очень точными, он, немного поколебавшись, заглянул в карту.

Итак, голубая линия, очевидно, обозначала старую, засыпанную щебенкой дорогу, вдоль которой стояли заброшенные кирпичные заводики. Он шел как раз по этой дороге. Смоки свернул карту, так как указанная дорога шла параллельно автобусной остановке, где он сейчас находился. Он не очень хорошо разбирался в картах, но ему показалось, что щебеночная дорога уведет его далеко влево от того места, куда он направлялся. Местечко Эджвуд не было обозначено на карте, но оно находилось где-то здесь, среди пяти небольших городков, отмеченных на карте незначительными точками. Двойная жирная красная линия обозначала начало и конец дороги. Четкая голубая линия на карте показывала наиболее удобный путь к тому или иному городку или населенному пункту. Была и почти незаметная тоненькая голубая линия. Сначала юноше показалось, что она никуда не ведет — будто картограф забыл довести ее до конца, но линия, выбравшись из хитрых переплетений, убегала на северо-запад и вела прямиком в городок, который, как Смоки знал, находился около Эджвуда.

В пути она не очень занимала его мысли, хотя за последние два года, что он любил ее, он часто думал о ней; мыслями он часто возвращался в ту комнату, где встретил ее в первый раз, и вспоминал то чувство трепета, которое охватило его тогда; сейчас это чувство переросло в ощущение благодарности и счастья; тогда он заглянул в комнату в поисках Джорджа Мауса и нашел его в обществе двух его кузин: это была она и ее застенчивая сестра.

Это был арендованный Маусом дом в конце городского квартала. Наша встреча произошла в библиотеке на третьем этаже. Окна комнаты были закрыты картоном, на полу расстелены светлые дорожки. Это была та самая комната.

Она была высокой. Ее рост был почти шесть футов, она была на несколько дюймов выше, чем Смоки; ее сестра, которой едва исполнилось четырнадцать лет, была с него ростом. Их вечерние платья были короткими и блестящими — красное у нее и белое у сестры; их длинные чулки тоже сверкали и поблескивали. Необычным был в них не только их высокий рост, но и их застенчивость, особенно у младшей сестры, которая улыбнулась, но не пожала протянутой руки Смоки, а только спряталась за спину сестры.

Изящные великанши. Старшая бросила быстрый взгляд на Джорджа, когда он, сделав изящный поклон, вежливо представился. Она вежливо улыбнулась в ответ. Ее вьющиеся волосы отливали золотом. Джордж сказал, что ее звали Дэйли Алис.

Он взял ее руку. «Длинный глоток воды» — сказал он тогда, а она начала смеяться. Ее сестра тоже засмеялась, а Джордж Маус, слегка присев, хлопал себя по коленям. Смоки, не понимая, почему они так смеются, стоял с протянутой рукой и идиотской улыбкой, переводя взгляд с одного на другого.

До того момента, когда он встретил Дэйли Алис Дринквотер в библиотеке городского дома Мауса, его жизнь была не особенно счастливой; но случилось так, что жизнь предоставила ему возможность ухаживания. Он был единственным ребенком, рожденным во втором браке своего отца, когда тому было уже около шестидесяти лет. Когда его мать осознала, что наследство Барнейбла испарилось, благодаря неумелому ведению хозяйства, и что ей не стоило выходить за него замуж и тем более рожать ребенка, она, в присутствии гнева, оставила его. Для Смоки это было очень плохо — из всех своих родственников он меньше всего знал свою мать; по сути дела она была всего лишь родственницей, чье лицо он едва мог вспомнить, когда стал постарше, хотя он был не таким уж маленьким, когда она бросила их. Смоки в основном унаследовал внешность Барнейблов — от матери ему досталось совсем немногое. Те, кто знали его, говорили, что у него такой же нежный румянец, как и у матери.

Семья была большая. От первой жены у отца было пятеро сыновей и дочерей. Все они жили в каких-то малоизвестных пригородах, названия которых начинались с «ай». Смоки и его друзья не смогли бы отличить их друг от друга. Временами Смоки смущался, разглядывая свою внешность. Среди знакомых считалось, что у отца много денег и никто толком не знал, как он использует их, поэтому его всегда принимали во многих домах. Когда жена бросила его, он решил продать дом, в котором родился Смоки, и со своим маленьким сыном, как бездомная собака, переезжал от одного приятеля к другому и семь дорожных сундуков всегда стояли наготове в его библиотеке. Барнейбл был образованным человеком, хотя его знания были такими слабыми и ограниченными, что как собеседник он не представлял никакого интереса. Его старшие сыновья и дочери относились к сундукам с книгами как к большому неудобству, — для них это было равнозначно тому, чтобы стирать чужие носки вместе со своими собственными.

Уход жены не сделал Барнейбла менее жизнерадостным, однако в нем появилась некоторая замкнутость; его старшим детям казалось, что сначала он как бы слился с их собственными семьями, а потом внезапно исчез из их жизни и его существование таило в себе все больше неизвестности. Только Смоки он мог передать этот дар, которым он владел — свои знания. Смоки не имел возможности регулярно посещать школу, так как они часто переезжали, а к тому времени, когда они обосновались в одном из городков, Смоки был уже слишком взрослым, чтобы ходить в школу. К шестнадцати годам Смоки знал классическую и средневековую латынь, греческий язык, основы математики, умел играть на скрипке. Он прочитал несколько книг в кожаных переплетах из библиотеки своего отца, мог более-менее правильно прочитать наизусть сотню-другую строк из Виргилия, писал каллиграфическим почерком.

Его отец умер сморщенным, ссохшимся старичком, казалось, что все свои жизненные силы он передал сыну. Смоки продолжал скитания еще несколько лет. Ему было очень трудно получить работу, так как у него не было диплома. Наконец, ему удалось устроиться на какие-то курсы в захолустном районе, он научился печатать на машинке и получил работу клерка. Он долго жил в трех разных пригородах и в каждом его родственники называли его разными именами — его собственным именем, именем его отца и Смоки, и это последнее имя очень подходило ему, так как он жил то в одном, то в другом месте, испаряясь незаметно, как дым. Смоки никогда не знал, что его отец был бережлив, но когда ему исполнился двадцать один год, он получил неожиданный сюрприз — небольшую сумму денег. Смоки сел в автобус в сторону Города и как только за окнами промелькнул последний дом пригорода, он забыл все те места, где жили его родственники, а заодно и самих родственников. Спустя много лет он с трудом вспоминал их лица. Очутившись в Городе, он с удовольствием окунулся в городскую жизнь и растворился в ней подобно каплям дождя, падающим в море и исчезающим в набегающих волнах.

У него была комната в доме, который принадлежал когда-то приходскому священнику очень старой церкви. Эта церковь, правда, заброшенная и варварски разрушенная, стояла и теперь позади дома. Из своего окна он мог видеть и бывший церковный двор. Утром его будил шум машин — он так и не смог научиться засыпать под звуки уличного движения, так же как и под перестук колес утренних электричек — и он шел на работу.

Он работал в просторной светлой комнате, где малейшие звуки уходили в потолок и возвращались эхом, гулко отскакивая от стен. Если кто-нибудь кашлял, то казалось, что кашляет потолок и извиняется с закрытым ртом. Весь день Смоки водил по строчкам увеличительным стеклом, разбирая мелкий шрифт, рассматривая каждое имя, служебный адрес и номер телефона, делая красным карандашом пометки на просмотренных карточках и складывая их стопками одна на другую. Этих карточек ежедневно набирались целые кипы…

Поначалу имена ничего не значили для него, впрочем также, как и телефонные номера. Единственное различие в именах было случайное, но неизбежное распределение их в алфавитном порядке. Если какой— нибудь идиот все же допускал ошибку, она так и вводилась в компьютер, а Смоки платили за то, что он находил и исправлял ошибку. То что компьютер мог допускать ошибки не так поражало Смоки, как странная глупость машины: например, она не могла отличить, когда сокращенное слово означает «улица», а когда «святой», поэтому иногда адрес выглядел так: Седьмой Святой гриль-бар или Церковь Всех Улиц. Так проходили недели и Смоки, чтобы чем-то заполнить вечера, прогуливался по Городу /не зная о том, что люди обычно сидят дома с наступлением темноты/, он начал знакомиться с улицами и переулками, с окрестностями, с барами и автобусными остановками. Постепенно названия, которые мелькали перед ним сквозь увеличительное стекло, начали обретать реальность; люди, которые перекрикивались через улицу из тесно стоящих многоквартирок, стояли на автобусных остановках и спорили с кондукторами и молоденькими продавщицами — все эти люди проходили перед ним на страницах регистрационной книги; да и сама книга напоминала ему теперь эпической поэмой городской жизни с ее трагедией и фарсом, она была так же переменчива и полна драматических событий. Он узнавал вдов с древними датскими именами, которые, как он знал жили на больших улицах в домах с высокими окнами. Их мужья были управляющими недвижимостью; их сыновей обычно звали Стил или Эрик и жили они в Богемских пригородах. Он читал об очень большой семье, в которой все носили древнегреческие имена. Семья занимала несколько зданий в зловонном квартале — он однажды проходил там. Он знал людей, чьи жены и дочери-подростки имели отдельные телефоны и болтали со своими любовниками, пока их мужья и отцы вели многочисленные переговоры с различными финансовыми фирмами. У него вызывали подозрение люди, которые использовали только свои инициалы или неполное имя, потому что это, как правило, были или кол еры или адвокаты, которые открывали конторы для ведения дел в том же доме, где они жили, иногда это могли быть полицейские или работники пожарной охраны, которые занимались продажей подержанной мебели. Он узнал, что почти каждый житель по имени Синглтон или Синглтери обычно селился в довольно мрачной северной части города, где мужчины обычно носили имена последних президентов, а женщины любили к своим именам добавлять гордое «миссис» — он представлял их всех — больших, темнокожих, румяных в небольших комнатках с многочисленными детишками. Имена и номера, написанные мелкими буквами, казалось, рассказывают ему свои истории. Смоки слушал, смотрел в свою карточку и поворачивался, чтобы отложить ее в растущую стопку. Клерк, сидящий рядом с ним и просматривающий карточки, тяжело вздохнул. Потолок кашлянул, потом громко засмеялся. Все, сидящие в комнате, подняли головы.

Молодой человек, которого только что приняли на работу, рассмеялся.

— Я только что нашел в списках Мост Беспокойной Удочки и Ружейный клуб.

Они очень набожны, — говорил Джордж, подмигивая, когда уводил его от хихикающих девушек, чтобы представить своим родителям Мистеру и миссис Дринквотер.

— Я не практикующий доктор, — говорил Дринквотер — морщинистый, с волосами, похожими на шерсть, неулыбчивый, он был похож на маленького зверька. Его жена была высокой женщиной, на плечи ее была наброшена обрамленная бахромой шелковая шаль; кисти бахромы вздрагивали, когда она пожимала Смоки руку и просила называть ее Софи; в свою очередь, Софи не была так высока, как ее дочери.

— Все Дэйли были высокими, — говорила она, поднимая глаза вверх, как будто все они были где-то над ней. Она дала свое имя двум старшим дочерям — Алис Дэйл и Софи Дэйл Дринквотер; но мать была единственной, кто называл их так. В детстве другие дети называли ее Дэйли Алис и это имя так приклеилось к ней, что когда она выросла, ее так и называли Дэйли Алис, а ее сестру просто Софи. Однако, кто бы ни посмотрел на них, каждый мог наверняка сказать, что они были из семьи Дэйли и все оглядывались им вслед.

Набожность не мешала девушкам выкурить трубку с Францем Маусом, когда они усаживались рядышком на диване, а Франц пристраивался на полу у их ног; она также не мешала им выпить чашечку горячего пунша, приготовленного Мом, или посмеяться над очередной глупостью Франца.

Смоки смотрел на девушек. Хотя Джордж Маус и приучил его к городской жизни и научил не робеть перед женщинами, жизненную привычку было не так-то легко преодолеть, и он продолжал молча смотреть После затянувшейся паузы, во время которой он чувствовал себя как бы парализованным от неожиданности, Смоки наконец решился и заставил себя ступить на ковер и подойти к ним. Джордж всегда говорил ему: «Ради бога, не будь размазней». Стараясь изо всех сил не быть размазней, он сел на пол рядом с ними с застывшей на лице улыбкой, которая придавала ему слегка придурковатый вид. У него была привычка крутить стакан в руках, чтобы кусочек льда растворился и быстрее охладил напиток. Он и сейчас не изменил своей привычке и кубик льда, касаясь стенок стакана, звенел, как колокольчик, привлекая всеобщее внимание. Молчание, наконец, было нарушено.

Дэйли Алис проснулась, как всегда, с первыми лучами солнца, проникающими сквозь оконные стекла. Ее разбудил звук, похожий на музыку. Она сбросила ажурное покрывало и некоторое время лежала нагая под солнечными лучами, которые ласкали ее глаза, колени, грудь, золотистые волосы. Затем она встала, потянулась, прогоняя остатки сна со своего лица. Опустилась на колени у кровати в прямоугольнике солнечного света и прочитала молитву, которую она произносила каждое утро с того времени, как научилась говорить:

О, великий и прекрасный, замечательный Мир, Окруженный чистыми водами, с роскошными травами На твоей груди.

О мир, ты так прекрасен!

По привычке она подошла к большому зеркалу, принадлежавшему еще ее прабабушке. Зеркало было таким высоким, что она могла видеть себя в полный рост. Она задала свой обычный вопрос и в это утро получила правдивый ответ, хотя иногда ответ был весьма двусмысленным. Она запахнула длинный коричневый халат, повернулась на носочках так, что полы халата разлетелись в стороны и осторожно выскользнула в еще холодный холл. Она миновала кабинет отца и некоторое время прислушивалась к болтовне старого Ремингтона, рассказывающего о путешествиях мышей и кроликов. Затем она открыла дверь в комнату своей сестры Софи. Софи спала, запутавшись в длинной ночной рубашке и раскинув руки, как ребенок. Золотая прядь волос мягко лежала на ее щеке. Утреннее солнце заглянуло и в эту комнату и Софи обиженно шевельнулась. Большинство людей во сне выглядят необычно — они не похожи на себя. Спящая Софи была полностью похожа на себя. Софи очень любила поспать, она могла уснуть где угодно и спать в любом положении, даже стоя. Ежедневно Алис приходила понаблюдать за ней и всегда ей было очень любопытно узнать, какие приключения происходят с Софи во сне. Ну, ничего, позже она все подробно ей расскажет.

В самом конце зала находилась ванная в готическом стиле. Это была единственная в доме ванная комната, которая имела ванну достаточно большую для нее. Так как она находилась за углом дома, солнечные лучи не попадали туда. Окна были закрашены и она переступала на носочках на холодном черепичном полу. Водопроводный кран, выполненный в виде фантастической фигуры, надрывно кашлянул и все водопроводные трубы в доме, казалось, провели небольшое совещание, прежде, чем из крана потекла тонкая струйка горячей воды. Подобрав полы своего коричневого халата и обмотав их вокруг пояса, она уселась на унитаз, напоминающий трон епископа и, подперев щеки руками, стала наблюдать, как из большой лохани поднимается пар от горячей воды. Занятие это было довольно монотонным и она вскоре почувствовала сонливость.

Она дернула за цепочку, посмотрела, как с шумом маленького водопада низвергается поток воды, потом развязала пояс и выскользнула из своего халата. Зябко поведя плечами и поеживаясь, она осторожно полезла в лохань. Ванная наполнилась паром. Ванная представляла собой образец деревянной готики. Своды образовывали арку над головой Дэйли Алис и переплетались, подобно ветвям дерева; они были украшены резными листьями, вьющимся плющом — и все это создавало впечатление беспокойного движения. Поверхность узких окрашенных окон покрылась капельками воды, которые растекаясь образовывали фантастические картинки: причудливо изогнутые деревья, смутные очертания полей, расплывчатые фигурки охотников. Когда солнце, лениво совершая свой путь, сквозь дымчатые окна осветило эту картину и пар, поднимавшийся из ванны заискрился, будто внезапно его украсили драгоценными камнями. Алис показалось, что она купается в пруду в средневековом лесу. Эту ванну проектировал еще ее прадед, а окна застеклили позже. Все это называлось Комфорт и именно это ощущала Дэйли Алис. Она даже стала напевать.

В то время, пока она, напевая, мылась в ванной, ее жених, со стертыми ногами успешно продолжал свой путь, удивляясь, что в нем еще есть силы после вчерашней прогулки. Пока она завтракала в длинной угловатой кухне и строила планы на день со своей вечно занятой матерью, Смоки поднялся по залитой солнцем горе и спустился в долину. Когда Дэйли Алис и Софи звали друг друга, переходя из комнаты в комнату, а доктор выглядывал из окна в поисках вдохновения, Смоки стоял на перекрестке дорог у четырех вязов, которые склонялись, смыкаясь верхушками, и походили на степенно беседующих стариков. У перекрестка стоял указатель, надпись на котором гласила: «Эджвуд». Указатель направлял путешественника на узкую грязную дорогу, которая петляя уходила в тенистый туннель, образуемый густо растущими деревьями. В то время, когда Смоки ступил на эту дорогу, поглядывая по сторонам и с удивлением ожидая следующих сюрпризов. Дэйли Алис и Софи сидели в комнате Софи, выбирая одежду для Алис на следующий день и одновременно Софи рассказывала сестре свой сон.

«Мне приснилось, что я знаю, как остановить время и использовать его только тогда, когда мне это нужно. Ну, например, это может быть то время, которое ты проводишь в ожидании у кабинета врача, или идешь туда, куда бы тебе не хотелось идти, или ждешь автобуса. Ну, это все равно, что сложить старые коробки и перенести их в кладовку. В этом нет ничего трудного, если ты знаешь, что нужно делать. По-моему, никто не удивлялся, когда я рассказывала, что я знаю, как это делается; мама только кивала головой и улыбалась с таким видом, как будто каждый, достигнув определенного возраста, знает, как делаются такие вещи. Отец дал мне огромный конверт из мраморной бумаги, и когда я взяла его в руки, я вспомнила, что видела такие конверты и удивлялась, для чего они нужны. Правда смешно, что наша память может работать во сне».

Пока Софи говорила, ее быстрые пальцы подгибали низ платья, а рот был полон булавками, поэтому Алис не всегда могла понять, что говорит сестра. Софи было тяжело слушать, так как ее сон был беспорядочен и Алис сразу забывала то, о чем говорила Софи. Она достала и поставила перед собой пару парусиновых туфель, потом вышла на крошечный балкончик.

«Потом я испугалась, — продолжала Софи. — Я заполнила этот большой, мрачный конверт несчастливым временем и не знала, как достать из конверта то время, которое мне было нужно и не выпустить оттуда все унылое и неприятное. Мне показалось, что я с самого начала сделала какую-ту ошибку. Хотя…»

Алис посмотрела с балкона вниз на дорогу вдоль которой росла колючая сорная трава. Она перевела взгляд в конце аллеи, где находились ворота, украшенные каменными тумбами, увенчанными серыми шарами с оранжевыми рябинками. Пока она смотрела, путешественник нерешительно повернул к воротам.

Ее сердце замерло. Весь день она ощущала умиротворенное спокойствие, так как она решила, что он не придет, во всяком случае, сердце подсказывало ей, что он не придет сегодня и поэтому не стоит волноваться в ожидании. Но теперь ее сердце пропустило один удар и ее охватило странное удивление.

Его ноги горели от долгого путешествия пешком. Голова гудела, а правую ногу пронизывала резкая боль. Но он стоял перед воротами Эджвуда — в этом не было сомнений. Как только он свернул к громадному дому с множеством выступов и углов, ему больше не потребовалось спрашивать дорогу — он прибыл на место. А как только он подошел поближе к дому, Дэйли Алис показалась ему. Он стоял, пристально глядя на нее, дорожный мешок волочился по земле. Он не ответил на оклик пожилой женщины, стоящей на веранде — он не мог отвести от нее взгляда.

— Прелестна, не правда ли? — сказала женщина.

Он покраснел. Женщина сидела, держась очень прямо, в кресле и улыбалась ему; перед ней был маленький столик с зеркальной поверхностью.

— Я говорю, прелестно, — повторила она немного громче.

— Да.

Он заметил их за стеклянной дверью позади дивана, на котором сидел доктор Дринквотер. Он встал на колени на диван, повернул фигурный ключ в замке и быстро открыл дверь. Там они и стояли, все шесть томов, аккуратно расставленных по толщине. Вокруг них стояли или лежали сверху горизонтально другие издания. Он взял книгу толщиной примерно в один дюйм — саму тонкую из всех. «Архитектура деревенских домов». Переплет украшала инталия в виде резных веточек и листьев, надпись была в стиле викторианской эпохи. Он перелистывал тяжелые страницы. Здания строго вертикальные или с видоизменениями. Итальянская вилла для открытой местности. Дома в стиле Тюдоров и неоклассицизм — образцы строгой и простой архитектуры представали передо мной на каждой странице фолианта. Коттедж. Феодальное поместье. Он подумал, что если бы все эти гравюры можно было перенести на стекло и выставить в баре в лучах солнечного света, то весь Эджвуд был бы, как на ладони. Он пробежал глазами кусочек текста, который содержал примерные размеры, предлагаемые модели, стоимость (каменщики, работавшие за десять долларов в неделю давно умерли и унесли с собой в могилу секреты своего искусства), и как ни странно, но в книге были и рекомендации о соответствии того или иного типа дома склонностям и особенностям человека. Он поставил книгу на место.

Следующий том, который он взял с полки был почти в два раза толще. Это было четвертое издание, изданное в Бостоне в 1898 году. Слева от титульного листа располагался фронтиспис — портрет Дринквотера, выполненный мягким карандашом. Смоки с трудом разобрал написанное через дефис двойное имя художника. На титульном листе был эпиграф: «Я создаю и снова разрушаю» и подпись — Шелли. Гравюры были те же самые, хотя они были дополнены поэтажным планом здания с указанием толщины стен, расположения оконных и дверных проемов, назначения помещений, но все это было выше понимания Смоки.

Шестое и последнее издание имело превосходный переплет розовато-лилового цвета. Буквы титульного листа были несколько растянутыми в длину и завитки их переплетались подобно стеблям вьющегося растения. Казалось, что перед глазами поверхность крошечного, усыпанного распустившимися лилиями пруда в свете вечерней зари. Фронтиспис изображал уже не Дринквотера, а его жену. Черты лица ее были расплывчатыми и портрет не был похож на произведение искусства. Но она все равно была очаровательна. Дальше шли строки посвящения и довольно большое предисловие — все это было набрано красным и черным шрифтом, а потом опять маленькие домики, такие же, как и в предыдущих изданиях, старомодные и неуклюжие. На форзацах книги были диаграммы или карты, свернутые в несколько раз. Они были из очень тонкой бумаги и Смоки сначала никак не мог понять, как их развернуть. Старая бумага легко рвалась, и с возгласом досады он попытался сделать это по-другому. Он мельком просмотрел часть карты и увидел, что это был огромный план, но чего именно? Наконец, он полностью развернул лист. Смоки на минуту остановился, не будучи вполне уверенным, что он хочет рассмотреть план. В его голове всплыли недавние слова доктора Дринквотера: я полагаю, вы осознаете, какой шаг собираетесь сделать. Смоки приподнял край листа — тот поднялся легко, как крылышко мотылька — таким старым и тонким был лист. Лучи солнца осветили бумагу, и он посмотрел на чертежи дополненные замечаниями.

— Она пойдет, Клауд? — спросила мама.

— Следовало бы появиться не так, — ответила Клауд, больше ей было нечего сказать. Она сидела за дальним концом кухонного стола и дым ее сигареты таял в лучах солнечного света. Мама готовила пирог и энергично работала локтями, растирая сахарную пудру — отнюдь не бессмысленное занятие, хотя ей нравилось называть это именно так. Во всяком случае, она заметила, что при этом ее мысли зачастую были особенно чистыми, а высказывания остроумными. Ее руки выполняли свое дело, а голова была занята мыслями и проблемами, которые выстраивались в стройные ряды и рядом с каждой проблемой стояла надежда. Иногда занимаясь приготовлением, она вспоминала стихи, которые знала раньше или мысленно разговаривала со своим мужем, с детьми, или с умершим отцом, или с не родившимися еще внуками. Суставы ее рук ломило перед изменением погоды и когда она ставила противень с пирогом в пышущую жаром духовку, она могла предсказать приближающееся несчастье. Клауд ничего не ответила, только вздохнула и затянулась дымом сигареты, а потом откашлялась, прикоснувшись к морщинистой шее носовым платком, который изящным движением тут же убрала в складки рукава.

— Позже все будет намного яснее, — сказала она и медленно вышла из кухни. Она прошла через залы в свою комнату, надеясь, что сможет подремать, пока обед будет готов. Прежде, чем лечь на широкую, мягкую постель, которую она в течение нескольких лет делила с Генри Клаудом, она посмотрела в сторону возвышавшихся холмов. В небе над холмами начинали собираться белые кучевые облака. Без сомнения, Софи была права. Она лежала и думала: По крайней мере, он пришел — это бесспорно. Больше она ничего не могла сказать.

Там, где старый каменный забор отделяет зеленый луг от старого пастбища и тянется к краю заросшего лилиями пруда, доктор Дринквотер, одетый в широкополую шляпу, остановился, задыхаясь от ходьбы. Постепенно кровь перестала шуметь у него в ушах и он смог вслушаться в спектакль, который разворачивался у него на глазах: бесконечное щебетание птиц, стрекотание цикад, шуршанье и глухие удары тысячи живых существ. К этой земле прикоснулась рука человека. Дальше, за прудом он мог видеть дремлющую крышу амбара Брауна. Пейзаж не был девственным. Повсюду виднелись следы предприимчивости человека — каменная стена, солнечное пастбище, пруд. Все это было именно то, что доктор мог бы назвать словом «экология». Пока он сидел, глубоко задумавшись на теплом валуне, легкий ветерок дал ему понять, что, возможно, вечером разразится гроза.

Как раз в это время в комнате Софи, на широкой, мягкой постели, которая долгие годы принадлежала Дринквотеру и его жене Виолетте Бреймбол, лежали теперь две их правнучки. Длинное платье, которое Дэйли Алис должна была надеть на следующий день, аккуратно висело на двери, а вокруг него были разложены остальные вещи. Стояла полуденная жара, и Софи и ее сестра лежали обнаженными. Софи прикоснулась рукой к слегка вспотевшему плечу сестры и Алис сказала:

В заросшем, запущенном саду викария среди густо растущих розовых кустов порхали мотыльки, птицы перелетали с ветки на ветку сучковатых, искривленных фруктовых деревьев, большинство из которых были яблони. Он успел заметить, что в развилке одного из деревьев кто-то зажег свечу. Свечу? Это была молоденькая девушка в белом, в руке она держала свечу. Свеча то вспыхивала, то угасала и снова разгоралась. Ни к кому не обращаясь, она спросила:

— Что случилось?

Огонек свечи погас и он сказал:

— Прошу прощения.

Она стала быстро и ловко спускаться с дерева, а он чуть отступил от ворот, чтобы не показаться назойливым и девушка не подумала, что он сует нос в чужие дела. Так он стоял, ожидая, когда она подойдет поговорить с ним. Но она не подошла. Где-то начал свою звонкую песню соловей, замолчал и вновь защелкал.

— Тебя сюда не звали, — сказал доктор Брэймбл (а это был именно он). — Это ты, Фред? Мне придется повесить замок на калитку, если люди не научатся себя вести.

— Я не Фред.

Его акцент заставил доктора Брэймбла замолчать и призадуматься. Он поднял повыше лампу.

— Кто вы?

— Просто путешественник. Я сбился с пути, у вас не телефона?

Два года спустя Джон Дринквотер с сонным видом сидел в жарких комнатах городского теософского общества. Он никогда бы не мог подумать, что перипетии жизни приведут его именно сюда, но это было не так. План проведения курса лекций различными известными людьми был уже составлен и среди медиумов и мистиков, ожидающих решения общества, Дринквотер обнаружил имя доктора Теодора Брэймбла, который собирался говорить о существовании малых миров внутри больших. Как только он прочитал это имя, перед его внутренним взором сразу же возникла девушка на яблоне и призрачный огонек свечи в ее руках. В чем дело? Он снова увидел, как она входит в сумрачную столовую — викарий так и не счел нужным ее представить, руководствуясь какими-то своими правилами. Он только кивнул и отодвинул в сторону стопку книг в мягких переплетах и груду бумаг, перевязанных голубой лентой, освобождая на столе место для чайных чашек и треснутой тарелки с копченой рыбой. Все это девушка принесла и поставила на стол, не поднимая глаз. Она могла быть дочерью или служанкой, или пленницей, или экономкой. Идеи доктора Брэймбла были достаточно странными, даже порой маниакальными и очень ярко выраженными.

— Видите ли, Парацельс по мнению… — сказал он и остановился, чтобы раскурить трубку.

В это время Дринквотер ухитрился спросить его:

— Молодая леди ваша дочь?

Брэймбл оглянулся и посмотрел назад, как будто Дринквотер обнаружил кого-то из членов его семьи, о которых он не знал; затем он кивнул, соглашаясь, и продолжил свою мысль:

Целое утро Смоки одевался для венчания. На нем был белый, слегка с желтизной легкий костюм из альпаки, который, как всегда говорил его отец, когда-то принадлежал Гарри Трумену. На внутреннем кармане даже были инициалы Г.С.Т. Когда он надел костюм, он понял, что инициалы, в конце концов, могли принадлежать кому угодно и что его отец всю жизнь сохранял верность этой шутке и наконец, увековечил ее без тени улыбки. Это чувство было знакомо Смоки. Он сомневался, не было ли и его образование чем-то вроде посмертной шутки; хотя Смоки и мог понимать юмор, но сейчас, в ванной комнате перед зеркалом ему было не до шуток. Он был в некотором замешательстве, пытаясь подвернуть манжеты своего костюма и отчаянно нуждаясь в мужских советах своего отца относительно бракосочетания. Барнэйбл ненавидел свадьбы, похороны, крещение в церкви и если кому-то предстояли эти события, немедленно упаковывал носки, книги, забирал сына и собаку и уезжал. Смоки довелось присутствовать на свадьбе Франса Мауса и танцевать с невестой, которая удивила его своим предложением. В конце концов эта пара распалась. Он знал, что в кармане должно быть обручальное кольцо и ощупал карман, чтобы убедиться в этом. Ему казалось, что на его месте должен был быть самый лучший мужчина, хотя когда он написал об этом Дэйли Алис, она ответила ему, что они так не думают. И еще он был уверен в том, что не должен видеть свою невесту, пока ее отец не подведет ее к алтарю. Поэтому он даже не смотрел в ту сторону, где, как он думал /но ошибался/ была ее комната. Его выходные туфли грубо и непразднично выглядывали из-под отворотов светлого костюма.

Как ему сказали, бракосочетание должно было состояться «на природе» и тетушка Клауд, как самая старая в доме должна была проводить его на место — в маленькую часовню. Смоки заколебался, но тетушка Клауд с присущей ей уверенностью сказала «да» — она принимала вещи такими, как они были. Именно она поджидала Смоки на верхней ступеньке лестницы, когда он застенчиво вышел из ванной комнаты. Как она выглядела! Большая, спокойная, в летнем платье с букетом шелковых искусственных фиалок на груди и тростью в руке. На ней были такие же неуклюжие туфли, как и на нем.

— Очень, очень хорошо, — сказала она, взяв его за руку и осмотрев его через затемненные очки. Затем она предложила ему свою руку.

— Я часто думаю о терпении садовников, — сказала Клауд, когда они шли по так называемому парку по колено в траве. — Эти огромные деревья сажал еще мой отец, когда был ребенком. Он представлял, какими большими они должны вырасти, хотя знал, что ему не доведется этого увидеть. Вот этот бук, например — я могла обхватить его руками, когда была девочкой. Вы знаете, и в ландшафте садов существует мода, хотя она рассчитана на очень долгое время, потому что деревья растут долго. Вот рододендроны — когда я была маленькой, я называла их «рамдедамдамсы», помогая садовникам из Италии сажать их. Сейчас мода на них прошла. Их очень трудно подстригать. Итальянцы больше не служат у нас и они стали гигантскими. О, берегите глаза!

Вы видите, что все здесь спланировано. Оттуда, где сейчас начинается садовая града, открывался вид — разнообразные, специально подобранные деревья выглядели так живописно, они напоминали иностранных дипломатов, собравшихся в посольстве на приеме. А между ними лужайки, и клумбы, и фонтаны. Это напоминало момент охоты, когда собираются знатные лорды и леди, держа в руках соколов. Посмотрите сюда! Уже сорок лет за всем этим нет соответствующего ухода. Здесь макет сада, как бы он должен был выглядеть — как будто читаешь письмо, присланное давным-давно, и его оставили под дождем и все буквы слились в строчках. Не знаю, огорчает ли это его. Он любил порядок. Видите? Вот статуэтка певчей птички. Сколько времени потребовалось, чтобы виноградная лоза опрокинула ее, а может быть, кроты прорыли под ней свои норы. Ну, ничего, он поймет. Всему есть свои причины. Никто не захочет специально разрушать статуэтку подобным образом. Она сделана из мрамора.

— Может быть, вам следовало бы выдернуть эти колючие заросли.

Она посмотрела на него так, будто он неожиданно ударил ее, и откашлялась, прочищая горло.

— Это дорожка Оберона. Она ведет в летний домик. Это не самый прямой путь, но Оберону следует увидеть вас.

Обойдя вокруг летний домик, они спустились по извилистой, размытой дождями тропинке, исчезающей в дремучем, сонном лесу. Казалось, что этот лес вырос здесь для того, чтобы спрятать спящую красавицу, пока не истекут сто лет ее сна. Они недолго прошли по тропинке, когда позади раздался шорох, шуршание и с внезапностью, испугавшей Смоки перед ними возник человек.

— Доброе утро, Руди, — сказала Клауд. — Это жених. Смоки, это Руди Флуд.

Шляпа Руди была такой помятой, как будто он дрался ею. Загнутые вверх поля открывали его широкое бородатое лицо. Из-под распахнутого зеленого плаща, виднелся большой живот, туго обтянутый белой рубашкой.

— А где Рори? — спросила Клауд.

— Дальше по тропинке. — Он ухмыльнулся, глядя на Смоки с таким видом, как будто они оба участвовали в каком-то розыгрыше. Через минуту на тропинке появилась Рори Флуд, его худенькая жена, и молодая женщина в застиранных джинсах. На руках у нее был довольно крупный ребенок, который колотил ножками и ручками.

Была игра, в которую она играла с Софи в длинных коридорах Эджвуда, когда они расходились в разные стороны так, чтобы видеть друг друга. Потом они начинали сближаться медленно и осмотрительно, не сводя глаз друг с друга. Так они шли, не смеясь и не улыбаясь, пока их носы не соприкасались. Нечто подобное происходило сейчас и со Смоки, хотя он и начал издалека, вне пределов видимости, из города, даже еще дальше, оттуда, где она никогда не бывала — и все это время он шел к ней навстречу. Когда он сел в лодку с лебединым носом, она могла бы закрыть его ногтем большого пальца, если бы захотела; затем лодка подплыла ближе и она могла увидеть его лицо и убедиться, что это был он. Подплывая к берегу, он исчез из виду на мгновение; вокруг нее шептались в ожидании и он появился в сопровождении Клауд. Она могла увидеть легкие морщинки на его коленках и жилистые руки, которые она так любила. Теперь он был намного больше. В петлице был прикреплен букетик фиалок. Она заметила, как нервно двигается его кадык и в этот момент возникла Музыка. Когда он приблизился вплотную к лесенке, ведущей в павильон, она смогла решительно взглянуть ему в лицо и она так и сделала. На мгновение у нее в глазах потемнело и все вокруг поплыло, а потом его лицо, кружась приблизилось к ней, словно бледная, улыбающаяся луна. Он поднимался по ступенькам. Он стоял позади нее и они не касались носами. Это пришло. Она думала, что на это могут уйти годы, это могло никогда не произойти. В конце концов их свадьба имела и материальную выгоду, хотя она никогда, никогда не скажет ему об этом, потому что, как предсказывали карты, она теперь это точно знала, она бы выбрала его из всех. Это они однажды отправили ее искать его. И она всем своим существом хотела найти его сейчас, обнять его, но этот глупый священник начал свое бормотание. Она была сердита на своих родителей, которые считали, что это необходимо ради Смоки, как они говорили. Но она лучше знала Смоки. Она попыталась вслушаться в то, что говорил священник, но ей пришли мысли о том, насколько лучш бы жениться, коснувшись носами: начать издалека, так, как это было раньше в старых коридорах и залах. Но перед ней, постоянно увеличиваясь в размерах, стояло веснушчатое лицо Софи с широко открытыми глазами и эти глаза в последний момент оказались меж их двумя носами, стремительно и опрометчиво сближающимися, чтобы беззвучно столкнуться.

На следующее утро Смоки и Дэйли Алис упаковывал сумки. Они были намного больше, чем вещевой мешок, с которым Смоки пришел из города. Они выбрали сучковатые палки из ящика, полного всякой всячины, зонты и все прочее и остановились в холле. Доктор Дринквотер дал им справочник, касающийся птиц и цветов, который они в конечном счете даже не открыли. Дошла очередь и до свадебного подарка Джорджа Мауса, который прибыл утром с почтой в посылке, на которой было обозначено «Открыть где-нибудь». Как Смоки и ожидал, в посылке оказалась большая горсть измельченной коричневатой травы с запахом специй.

Все собрались на высоком крыльце, чтобы проводить их, давая советы, куда следует отправиться, и кого из тех, кто не смог приехать на свадьбу им следует навестить. Софи ничего не сказала, но когда они уходили, она крепко и торжественно расцеловала их обоих, особенно Смоки, как бы говоря этими поцелуями «пока», а потом быстро исчезла.

Когда они ушли, Клауд решила по картам посмотреть, что им предстоит во время их путешествия, которое, как она предполагала, будет непродолжительным, но наполненным событиями, о которых она лучше всего сможет узнать по картам. Поэтому после завтрака она установила на широком крыльце полированный столик рядом с креслом, по форме напоминающем хвост павлина, зажгла первую за день сигарету и сосредоточилась.

Она знала, что сначала им предстоит взобраться на холм, но это потому, что они об этом говорили. Мысленно она представила, как по хорошо утоптанным дорожкам они поднялись на вершину, остановились там и посмотрели на свое имение в свете утреннего солнца, которая расположилась в самом сердце графства, окруженное зеленью лесов, полями и фермами. Потом они спустятся с холма и подойдут к той земле, которую они рассматривали сверху. Она представила, как Смоки идет позади Алис и они проходят по залитому солнцем пастбищу, а пестрые коровы Руди Флуда смотрят на них и хлопают своими длинными ресницами и крошечные насекомые тучами вьются вокруг них.

Где они остановятся отдохнуть? Возможно у быстрого ручья, который бежит около обожженного солнцем пастбища, омывая объединенные пучки травы и молодые ивовые деревца, которые рощицами росли по обе его стороны. Она выбросила козырную карту и подумала: время завтракать.

Они растянулись на берегу в негустой тени, отбрасываемой молодыми ивами и стали смотреть в воды ручья.

Посреди ночи Оберон проснулся в своем летнем домике и решил, что ему нужно встать и навести окончательно порядок в своих фотографиях.

Ему не требовалось много времени на сон; он уже перевалил за тот возраст, когда встать ночью казалось чем-то неподходящим или безнравственным. Он долго лежал, прислушиваясь к биению своего сердца и ощущая при этом растущее беспокойство, а потом нашел свои очки и сел на кровати. Была глубокая ночь; часы показывали три, но все— таки все шесть прямоугольных окон были не совсем темными, а едва голубыми. Мошкара и комары, похоже, уснули, скоро проснутся птицы. Но пока все было тихо и спокойно. Маленьким насосом он подкачал давление в лампу, при этом из его груди вырывался хрип. Это была хорошая лампа, она и была похожа на лампу с гофрированным бумажным абажуром и фаянсовыми фигурками конькобежцев у основания, хотя не помешало бы заменить абажур. Он включил лампу и повернул вниз, ее легкое шипение действовало успокаивающе.

Нельзя сказать, что фотографии были в беспорядке. Он проводил много времени, перекладывая их. Но он всегда чувствовал, что они находились в каком-то собственном порядке, не связанном ни с хронологией, ни с размером карточек. Они казались ему какой-то самостоятельной структурой, взятой с объемной картинки или с нескольких объемных картиной, с большими промежутками между ними; а если их заполнить, то получатся сценки: самые разные рассказы — длинные и порой мучительные.

Но как он мог рассказать что-либо даже по тем фотографиям, которые были установлены правильно, если так много было пропущено? Он всегда сомневался, стоит ли нарушать этот, в общем-то разумный порядок, для того, чтобы найти что-то, чего там могло не оказаться. Он достал папку, на которой была наклеена этикетка «Связи, знакомства 1911–1915». Это были его самые ранние фотографии, хотя на этикетке этого не было обозначено. Конечно, были и другие, еще более ранние, но которые он не сохранил. Он не уставал говорить о том, что в те дни фотография была сродни религии. Хороший снимок был подобен благословению, а за совершенным грехом последует скорое наказание. Это было что-то наподобие кальвинистской догмы: вы никогда не знаете, правы ли вы, но всегда должны опасаться совершать грех.

Теперь перед ним был снимок Норы начисто вымытом кухонном крыльце, одетой в белую юбку в складку и рубашку. За ней волочились спадающие с ног ночные туфли — они казались слишком большими для нее. Белая легкая ткань, белые колонны, поддерживающие крыльцо, сказочность ее волос, ее глаза пугающе светлые на фоне яркого свете, который проникал на крыльцо в солнечные дни. Ей было — он посмотрел на дату с обратной стороны фотографии — двенадцать лет. Нет, одиннадцать.

Он всегда считал себя разумным, здравомыслящим человеком, умеющим использовать доказательства и взвешенные требования; он считал себя исключение в семье, где все отличались ненормальной верой в чудеса и были страшными фантазерами. В педагогическом колледже, где он познакомился с научными методами и логикой, ему на глаза попалась книга Дарвина «Происхождение человека». Сейчас между страницами этой книги он закладывал фотографии после просушки, чтобы выровнять их.

Когда однажды вечером Нора с румянцем на загорелых скулах принесла ему фотоаппарат, прерывисто дыша от какого-то непонятного волнения, он взял его со снисходительным видом и спустился в фотолабораторию, расположенную в подвальном помещении, извлек пленку, проявил и отпечатал ее.

— Ты не должен смотреть фотографии, — сказала ему Нора, — потому что… ну, на некоторых из них мы совершенно голые.

Он пообещал, но при этом подумал о мусульманах, которые читают письма адресатами и при этом должны закрывать уши, чтобы не подслушивать содержание письма.

Они снялись голыми у озера поодиночке и вдвоем, что очень заинтересовало и чрезвычайно расстроило его — ведь это были его сестры. Как бы то ни было, он потом долго не мог смотреть им в глаза. Потом Нора и Тимми Вилли потеряли интерес друг к другу: Нора нашла себе новую игрушку, занявшись картами Виолетты, а Тимми тем же летом встретила Алекса Мауса. Фотографии так и остались лежать между страниц Дарвина, разглядывая обоснованные аргументы и фотографии черепов. И только после того, как он напечатал невероятную, необъяснимую фотографию своих родителей в пасмурный день, он снова отыскал те фотографии. Он тщательно рассмотрел их, он разглядывал их с помощью лупы и увеличительного стекла, изучая их внимательнее, чем он делал это, рассматривая фотографии в книге «Сумеете ли вы найти эти лица?»

С того времени фотография стала для него не просто развлечением, а неким инструментом, хирургическим скальпелем, который срезая лишнее тонкими слоями, добирается до сути и тайна предстает перед его испытующим взглядом. К несчастью, он обнаружил, что сам он не мог быть свидетелем любых доказательств их присутствия. На его фотографиях лес, в котором без сомнения водились приведения, был только лесом. Ему нужны были средства, чтобы решить бесконечно запутанную задачу. Он продолжал верить, — да и как он мог не верить? — что объектив и снятая пленка были бесстрастны, что камера могла придумать или исказить образы не более, чем морозное стекло отпечаток пальца на нем. И все-таки, если бы кто-то был с ним в то время, когда он снимал то, что казалось ему случайным образами — ребенок, обладающий сверхчувствительностью — то иногда эти образы обретали лица, правда, едва уловимые и нужно было уметь разглядеть их.

Все-таки какой ребенок?

Доказательства. Число. Во-первых, брови. Он был убежден, что прямая линия бровей, которую некоторые, но не все из них, унаследовали от Виолетты, была одним из тех доказательств, над которыми следовало подумать. У Августа были широкие, темные, сросшиеся над переносицей брови, в которых торчали отдельные длинные волоски, наподобие того, как это бывает у кошки. У Норы были похожие линии бровей, у Тимми Вилли, хотя когда она стала девушкой, она постоянно подбривала и выщипывала их. У большинства детей Маусов, которые были похожи на Грэнди, этого не было — ни у Джона, ни у самого Грэнди.

Оберон тоже не унаследовал этого.

Виолетта всегда говорила, что в той части Англии, откуда она родом, сросшаяся линия бровей означает, что перед вами сильная личность с криминальными задатками, возможно, даже маньяк. Она посмеивалась над этим и над Обероном, но ни в одном энциклопедическом словаре не было ни слова о бровях.

После смерти Джона Дринквотера Виолетта, будучи не в состоянии вынести это горе или даже поверить в случившееся в свои тридцать лет, надолго удалилась в комнаты верхнего этажа. Ее густые темные волосы покрылись преждевременной сединой, она еще больше похудела, так как внезапно полностью потеряла аппетит — все это делало ее старше не по годам, хотя она не выглядела старой. Ее кожа была гладкой и оставалась такой еще много лет; темные подвижные глаза никогда не теряли своего молодого блеска и невинности — именно это Джон Дринквотер впервые увидел в них в прошлом веке.

Это была предметная комната, окна которой выходили сразу на все стороны. В одном углу под сводами потолка находилась застекленная выступающая ниша — там был установлен большой шезлонг. В комнате стояла кровать занавешенная легкими газовыми занавесками и покрытая пуховым стеганным одеялом и кружевными накидками цвета слоновой кости. Этими накидками еще ее мать покрывала супружеское ложе. Широкий стол красного дерева был завален бумагами и работами Джона Дринквотера. Сначала она думала навести на столе порядок и, может быть, опубликовать часть работ — ему нравилось печатать свои труды — но в конце концов горы бумаг так и остались на столе под торшером на длинной ножке, напоминающей гусиную шею; горбатый скрипучий кожаный дорожный сундук, из которого доставались все бумаги с записями и куда они, спустя годы, будут снова сложены; пара покосившихся вельветовых кресел — слегка потертых, но уютных — стоящих у камина; несколько дорогих безделушек: серебряные и черепаховые гребешки и расчески, ярко раскрашенная музыкальная шкатулка, необычные карты. Ее дети, внуки и просто посетители позже будут вспоминать, что именно карты были главной принадлежностью комнаты.

Ее дети, кроме Августа, не обижались на Виолетту за отрешенность и уединенный образ жизни. Если она и появлялась где-то, то побыв немного, уходила и это казалось лишь продолжением ее обычной рассеянности. Все, кроме Августа, горячо любили ее со всеми недостатками и часто спорили между собой о том, кто разведет огонь в ее камине, прочитает корреспонденцию или первым расскажет новости.

— Август нашел новое использование для своего форда, — сказал как— то Оберон, когда они вместе просматривали некоторые его фотографии. — Он снял колеса и прицепил мотор ремнем к пиле Эзры Медоуза. Мотор будет приводить в действие пилу и пилить дрова.

— Я надеюсь, они не заедут слишком далеко, — ответила Виолетта.

— Тебе нужен свежий воздух, — сказал он своей матери в тот день. — Пойдем, я повезу тебя на прогулку.

Он подошел, чтобы взять ее за руки и помочь ей подняться с кресла, и хотя она и протянула ему свои руки, они оба знали, что она не сможет подняться и тем более поехать с ним, так уже не раз предпринимала такие попытки. Она сжала протянутые к ней руки.

— По этим дорогам мы все равно не сможем ехать быстрее пятнадцати миль в час…

— О, Август.

— Не охай, — сказал он, усаживаясь рядом с ней и уклоняясь от ее поцелуя.

Когда он ушел, на ее глазах выступили слезы. Она торопливо смахивала горячие капли, которые стекали по ее щекам и она не могла объяснить причину этих слез. Она не могла ничего сказать, у нее не хватало слез, а когда она пыталась что-либо объяснить, все сказанное ею, превращалось в ложь или глупость. Она сказала Августу, что они смелые. Она сказала, что они могут солгать. Это может оказаться правдой только детям. Когда вы говорите ребенку, что дедушка ушел, в то время, когда его нет в живых, это звучит как правда, потому что, дедушки больше нет. А ребенок спрашивает вас: «А куда он ушел?» И вы обдумываете свой ответ, и он уже не будет таким правдивым. И все-таки вы говорите об этом по возможности правдиво и вас понимают, по крайней мере настолько, насколько вы смогли это объяснить.

Но ее дети уже не были детьми. Она столько лет старалась передать Джону все. Что она знала, при помощи языка, но это было все равно, что ловить ветер в поле. О, какой великий он был человек! Он подошел так близко к пониманию этого, как только могли позволить его сметливость, неутомимое старание, дисциплинированный разум и внимательность.

Но в этом не было какого-либо смысла, или намерения или решения. Думать о них таким образом было все равно, что стараться выполнить работу, только смотрясь в зеркало: заставьте, если сможете свои руки делать все в противоположную сторону — двигаться назад, а не вперед, налево, а не направо. Иногда она думала, что размышления о ~них~ были чем-то похожи на зеркало — это был как бы взгляд внутрь себя сквозь зеркало. Но что это могло означать?

Она не хотела, чтобы ее дети навсегда остались младенцами, вся страна, казалось, была полна людьми, которые росли с неистовой силой и хотя она не ощущала себя растущей вместе со всеми, она ничего не предпринимала, чтобы остановить других. Ее страшило лишь одно: если ее дети забудут то, что они знали в детстве, они будут в опасности. Она была уверена в этом. В какой опасности? И как она могла, ради всего святого, защитить их?

На эти вопросы не было ответа. Все это было лишь в мыслях и речь шла о том, чтобы как можно яснее спросить об этом. Джон спрашивал ее: «Действительно ли существуют феи?» И на это не было ответа. Но он очень старался и формулировал вопрос более обстоятельно и в то же время более точно и прямолинейно и все равно ответов не было. Только вопросы приобретали все более совершенную форму и на этом все кончалось. Джон умер, так и не дождавшись ответа.

Откуда-то с юга налетел порыв ветра и наживка угодила прямо в рыбий рот. Эзра Медоуз был уверен, что рыба лучше клюет перед дождем, старый Макдональд всегда был уверен в обратном, а Август утверждал, что бывает по-всякому. Лучше клюет на мотыльков и мух, которых нужно наживлять так, чтобы казалось, что они летают над водой.

Было похоже, что рыбалка не шла ему в голову. Он как бы и не старался видеть и заметить что-либо и в то же время он смотрел, пытаясь обнаружить какой-нибудь знак или послание. Стараясь запомнить, он в то же самое время старался забыть, как обычно появлялся этот некий знак и как он обычно растолковывал его. Ему также следовало постараться не думать об Этом, как о сумасшествии и также не думать и о том, что он делает это только ради своей матери. Эти мысли, если бы он позволил их себе, могли все испортить. Над поверхностью воды резвился голубой зимородок, его яркое оперение переливалось на солнце всеми цветами радуги, а уходящие лучи вечернего солнца купались в небыстром течении. «Я не сумасшедший», — подумал Август.

Рыбалка полностью отвечала осуществлению его замыслов и при этом место не имело никакого значения: можно было стоять у самой воды, где течение быстрым потоком омывала выступающие из воды камни или уйти под ветвистые ивы, склонившиеся к самой поверхности водной глади. Острота ощущений не ослабевала, даже если, поразмыслив, вы уверялись в том, что самым подходящим местом было то, где вы стояли несколько минут назад, бросая долгие взгляды туда, где стоите теперь и мечтали оказаться среди узорчатой тени, отбрасываемой листьями прибрежных ив. И как только Август осознал это, как только им овладело желание переходить с места на место, нечто подчинило себе его действия — леска сильно дернулась и удочка чуть не вырвалась из его протянутой руки.

Август вздрогнул от испуга, неуклюже перехватил удилище, едва не выронив его, опустил в воду подсак. Тени деревьев растворялись в вечерних сумерках. Вытащенная из воды рыба смотрела на него с глупым удивлением, что свойственно всем пойманным рыбам. Август вытащил крючок, засунул пальцы в костлявый рот рыбы и точным движением сломал хребет. Когда он вынул руку, его пальцы были испачканы скользкой и холодной рыбьей кровью. Недолго думая, он сунул пальцы к себе в рот и облизал их. Зимородок взглянул на него, промчавшись над водой, как стрела, и уселся на вершину сгнившего дерева.

Положив рыбу в плетеную корзинку, Август выбрался на берег и сел в ожидании. Он был уверен, что зимородок смеялся над ~ним~ саркастическим, мстительным смехом. Хотя, возможно, он просто был смешлив. Рыба не превышала семи дюймов в длину — едва хватит на завтрак.

Виолетта хранила свои карты в футляре, который некогда был ярко-розового цвета, а сейчас его цвет поблек и напоминал розу, покрытую пылью. В ящике когда-то хранились и серебряные кофейные ложки, но они были давным-давно проданы, еще во время ее скитаний вместе с отцом.

Это было нечто ужасное, хотя не совсем и не всегда, но она ощущала страх. Она чувствовала, что может раскрыть какую-то тайну, о которой она вовсе не хотела знать — может быть, день собственной смерти или еще более ужасное. Но несмотря на жуткую, угрожающую рисованную поверхность карт, те секреты, которые они раскрывали, чаще всего были совсем не таким уж ужасными, а порой вообще не представляли никакого секрета. В конце концов ей сказали, что Джон или те из его знакомых, которые знали карты и умели читать по ним, могли интерпретировать по-разному то, что они показывали.

Но именно эти карты несколько отличались от тех, по которым все умели прочитать.

— Ну, вот, — сказала она, аккуратно кладя карту, — пятерка треф.

— Это новые возможности, — сказала Нора, — новые знакомства и удивительные события.

— Мама? — удивленно спросила Нора, останавливаясь в зале с пустой чашкой и блюдцем в руках. — Что ты делаешь здесь?

Виолетта безмолвно стояла на лестнице. На ней было платье, которое Нора не видела несколько лет и у нее был вид сомнамбулы.

— Ничего не слышно об Августе? — спросила она, уверенная в том, что ответ будет отрицательным.

— Нет, нет. Ничего.

Две недели прошло с того дня, когда сосед сказал им, что видел в поле заброшенный форд Августа. После долгих колебаний Оберон предложил Виолетте обратиться в полицию, но это предложение было так далеко от того, что сама Виолетта думала о всем происшедшем, что Оберон сомневался, слышала ли она его: судьбу невозможно было изменить или предсказать с помощью полиции.

Виолетта обнаружила, что карты изменились пока отсутствовали дома, хотя как она могла определить это с первого взгляда. То значение, которое они имели первоначально, казалось, было запятнано, запорошено или покрыто печатью неизвестности; оригинальное, даже немного смешное четырехмерное значение фигур, которое можно было определить, независимо от того, как лягут карты, теперь исчезло. Это было обнаружено после того, как они с Норой долго исследовали колоду, однако они выяснили, что карты не потеряли своей силы, и даже увеличили ее. Они не могли теперь делать то, что раньше, но зато могли, если правильно расшифровать, предсказать с большой точностью небольшие, мелкие события повседневной жизни семьи Дринквотеров: подарки, простуды, растяжение связок; местонахождение отсутствующих; будет ли дождь, если семья собирается на пикник — и все такое. Это было большим подспорьем. Они предоставили нам это, думала Виолетта, этот подарок взамен… Она предполагала, что способность ее карт давать ежедневные точные предсказания были именно той причиной, по которой у нее взяли колоду в первый раз.

Отпрыски Августа в конце концов поселятся в округе пяти городков — кто-то будет жить со своими мамами и бабушками, у кого-то будут другие семьи, они будут изменять имена и фамилии и все время будут находиться в движении, как во время игры в музыкальные стулья: когда музыка остановится, игроки должны поменяться своими местами.

Когда Смоки Барнейбл прибыл в Эджвуд, потомки Августа под различными именами достигли почти дюжины. Среди них были Флауэрсы и Стоунсы, были люди по фамилии Вудс, был даже внук по имени Чарльз Вейн. И только один человек не вписывался в эту игру — это была Эми. Она оставалась в Эджвуде, пока тот плод, который зрел в ее животе не превратился в мальчика, вобравшего в себя онтогенически черты многих тварей: головастика, рыбы, саламандры, мыши — всех тех, чьи повадки и жизнь он позже опишет во всех подробностях. Его назвали Джон Сторм — Джон в честь его дедушки, а Стром — в честь отца с матерью.

Проходят дни, часы, и месяцы, и годы; прошлое не возвращается и нам не дано знать, что будет; но мы должны довольствоваться тем, что отпущено нам временем, в котором мы живем.

Цицерон.

Глава семьи повертел головой, открыл глаза, покрутил усы и вышел за дверь, чтобы умыться росой, скопившейся в упавшем листке. Пока он стоял, оглядывая зеленый луг и любуясь утром, налетел западный ветер, который обдул его нос и принес ему новости о дремучем лесе, веселом ручье, старом пастбище и обо всем огромном мире, окружавшем его — беспорядочные и шумные новости, намного интереснее, чем в утреннем номере «Таймс».

Новости были похожи друг на друга уже много дней: мир меняется. И очень скоро все будет пахнуть иначе, чем сегодня. Будь готов к этому, полевой мышонок.

Когда полевой мышонок узнал все, что мог от застенчивого легкого бриза, всегда сопровождавшего западный ветер, он неторопливо отправился по одной из своих многочисленных тропинок, проложенных в густой траве к каменному забору. Он знал там одно местечко, где он мог посидеть и понаблюдать, оставаясь невидимым. Когда он добрался до своего тайного убежища и устроился, он сорвал травинку и задумчиво пожевал ее.

— Что это за великие перемены в мире, о которых западный ветер и его дружок легкий бриз твердили мне все эти дни? Что они имели в виду и как он мог подготовиться к этому?

Для луговой мыши не было лучшего места для жизни, чем зеленый луг, каким он был в то время. Любая травинка на лугу служила мышам пищей. Многие растения, которые мышонок считал скверными, неожиданно наполнились сухими стручками со сладкими орехами внутри и он мог разгрызть их своими острыми зубками. Луговой мышонок был сыт и доволен.

— Ну, — начал он, — луговой мышонок решил, что будет лучше, если он спросит кого-нибудь более старшего и мудрого, чем он сам. Самым мудрым из всех, кого он знал, была ворона, которая прилетела на зеленый луг когда-то в поисках зернышек или личинок насекомых и у нее всегда было что сказать любому, кто был готов выслушать ее. Луговой мышонок всегда прислушивался к тому, что говорила черная ворона, хотя он старался держаться подальше от ее блестящего глаза и длинного острого клюва. Было известно, что вороны не едят мышей, но с другой стороны было известно, что они едят все, что идет к ним в руки, или лучше сказать в клюв.

Через некоторое время в небе послышалось тяжелое хлопанье крыльев и раздался резкий крик — черная ворона опустилась на зеленый луг недалеко от места, где сидел луговой мышонок.

— Доброе утро, госпожа ворона, — окликнул ее мышонок, чувствуя себя в безопасности в своем укромном уголке в стене.

— Разве это доброе утро? — спросила ворона. — Не так уж много дней тебе осталось говорить так.

— Это как раз то, о чем я хотел спросить вас, — быстро проговорил мышонок. — Говорят, что в мире скоро наступят огромные изменения. Вы чувствуете это? Вы знаете, что это будет?

— Он подумал, что первое, что ему следует сделать, — читал Терри Оушн, — это отправиться вокруг огромного мира так далеко, как только он сможет, и спросить каждое живое существо, как они собираются готовиться к предстоящей зиме. Ему так понравился собственный план, что он, набрав с собой зерен и орехов, которые в изобилии валялись вокруг, попрощался со своей женой и детьми и отправился в тот же день.

Первой, кого он встретил, была пушистая гусеница на веточке. Хотя гусеницы не считаются очень умными, луговой мышонок все-таки задал ей свой вопрос: что делать, чтобы подготовиться к предстоящей зиме?

— Я не знаю, что такое зима, — сказала гусеница тоненьким голосом. — Хотя со мной тоже происходят перемены. Я собираюсь закутаться в эту прекрасную белую шелковую нить, я недавно научилась крутиться, но не спрашивай меня, как я это делаю; а когда я как следует завернусь, я приклеюсь к этой удобной веточке. Я долго буду оставаться там, может быть всегда. Я не знаю.

Это не показалось мышонку решением проблемы и сетуя в душе на глупость гусеницы он продолжил свое путешествие. В самом конце поросшего лилиями пруда он встретил существо, которое никогда не видел раньше: это были огромные серовато-коричневые птицы с длинными изящными шеями и черными клювами. Их было много и они плыли через пруд, опуская головы под воду и заглатывая то, что они смогли поймать там.

— Птицы! — решил луговой мышонок, и решил спросить у них. — Идет зима, — сказал он, — как вы собираетесь готовиться к ней?

— Это Джордж Маус, — сказал Смоки. Лили, цепляясь за его ноги, посмотрела в том направлении, куда указывал ее отец. Джордж шел сквозь туман и от его ботинок разлетались брызги. На нем был огромный серый плащ, его шляпа сморщилась от дождя; когда он подошел поближе, он приветственно помахал рукой.

— Привет, — закричал он, с хлюпаньем поднимаясь по лестнице. — Приве-е-ет.

Он крепко обнял Смоки; из-под полей его шляпы сверкнули белые зубы и, как угольки, блеснули темные глаза.

— Так это та девочка, которую зовут Тэси?

— Это Лили, — сказал Смоки. — Тэси уже большая девочка. Ей шесть лет.

Он предпочел не говорить Смоки о пятистах миллиграммах пелласидара, которые он принял и который теперь действовал на его нервную систему, как первый зимний день седьмого по счету зимнего солнцестояния со времени женитьбы Смоки. Большая таблетка пелласидара заставляла его бесцельно слоняться с места на место.

Входная дверь захлопнулась за ним, заставив зазвенеть медную дощечку и задрожать стекла. Джордж Маус величественным жестом сбросил с себя накидку — это заставило Лили рассмеяться, а Тэси, вбежавшая в прихожую посмотреть, кто пришел, остановилась на лестнице. За ней в длинном кардигане появилась Дэйли Алис, ее руки были засунуты в карманы и те слегка оттопыривались. Она подошла поцеловать Джорджа, и он, сжимая ее, ощутил головокружение и неуместное желание проглотить таблетку; это рассмешило его.

Все вместе они отправились в гостиную, где уже горела желтоватым светом лампа; по пути они увидели свое отражение в высоком трюмо, стоявшем в прихожей. Джордж остановился перед зеркалом, удерживая всех за плечи и рассматривая отражение: в зеркале отражались он сам, его кузен Смоки и Лили, которая выглядывала из-за ног своей матери. Изменились ли они? Ну, Смоки отрастил бородку; когда Джордж впервые познакомился с ним, у него тоже была бородка, а потом он ее сбрил. Его лицо похудело и стало более одухотворенным. ОДУХОТВОРЕННЫМ. Присмотрись. Он сосредоточился. Алис — мать двоих детей, изумительно! Ему вдруг показалось, что увидеть ребенка женщины, все равно, что увидеть ее наготу. А он сам? ОН заметил седину в своих усах, сутулость своей некогда прямой спины, но все это не имело значения; из зеркала на него смотрело такое лицо, какое он привык видеть всегда с тех пор, как впервые посмотрел в зеркало.

— Да, время летит, — сказал он.

В гостиной они все вместе готовили длинный список покупок.

— Нужно купить орехового масла, — сказала мать, — марки, йод, содовой воды и побольше, упаковку мыла, изюм, зубной порошок, кисло-сладкой фруктовой приправы к мясу, жевательную резинку и свечи, Джордж!

Она обняла его; доктор Дринквотер поднял глаза от списка, в который он вносил необходимые записи.

— Привет, Джордж! — сказала Клауд из своего угла у камина. — Не забудь, пожалуйста, сигарет.

— Упаковку салфеток, — подсказала Дэйли Алис, — и спичек.

Джордж сказал, что ему определенно не хочется оставаться в комнате, он всегда выходил на воздух, даже если день был не очень подходящий для этого. Смоки пришлось надеть шляпу и галоши, взять палку и отправиться с ним на прогулку на холмы.

Дринквотер проложил на холм пешеходную дорожку и даже местами выложил ее камнем и устроил смотровые площадки в самых привлекательных местах. На самой вершине был установлен каменный столик и можно было позавтракать, одновременно наслаждаясь расстилающимся видом.

— Никакого завтрака, — сказал Джордж.

Дождь прекратился. Казалось, он сделал остановку и завис в воздухе. Они поднялись по тропинке, которая вилась между деревьями, верхушки которых виднелись внизу в ущелье. Джордж восхищался серебристыми каплями, дрожавшими на листьях и ветках деревьев. Смоки указал на странную птицу — он знал названия многих, даже самых необычных птиц.

— Не может быть, — сказал Джордж, — как она сюда попала?

Какао было горячим и темным с шоколадными пузырьками по краям. Зефир тетушки Клауд шлепнулся в чашку с какао и поворачивался и пузырился там, растворяясь от удовольствия. Дэйли Алис научила Тэси и Лили осторожно дуть на горячий напиток, поднося его ко рту и смеясь над коричневыми усами на лицах девочек. Тетушка Клауд умела сварить какао без пенки, хотя Джорджу было все равно, хотя его мать всегда варила какао с пенкой.

— Возьми еще булочку, — сказала Алисе Клауд. — Съешь парочку, — повернулась она к Джорджу.

— Ты не справишься, — сказал Джордж.

— Я тоже так думаю, — ответила Алис и откусила кусочек булочки, — я терпеливая.

— На этот раз будет мальчик.

— Рождество, — сказал доктор Дринквотер, поворачиваясь своим румяным лицом к Смоки, — это день, который не похож ни на один другой день в году, кажется, что он приходит сам по себе, а не следует за другими днями. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Сделав длинный, изящный поворот по кругу, он приблизился к Смоки и снова, легко скользя, отъехал в сторону. Смоки резкими движениями передвигался взад-вперед; руки его не были заложены за спину, как у доктора Дринквотера, а широко раскинуты по сторонам, преодолевая сопротивление воздуха. Ему казалось, что он понимал доктора. Дэйли Алис, спрятав руки в старую, потертую муфту, мягко скользила вслед за ним, посмеиваясь над его неловкостью и выписывая на льду фигуры, которые были вне понимания Смоки, так как он сам не мог оторвать глаз от поверхности катка.

— Я имею в виду, — сказал доктор Дринквотер, — возникая позади Смоки, что всякий раз кажется, что одно Рождество возникает сразу после другого. А все те месяцы, которые лежат между ними, не имеют никакого значения. Рождество следует одно за другим.

— Ты прав, — подтвердила мать, уверенно завершая круг. За ней, как деревянные утята за уткой в детской игрушке, тянулись две ее внучки.

— Кажется, что вот только было одно рождество, как тут же подошло и другое.

— Мг, — промычал доктор. — Конечно, это не совсем то, что я хотел сказать.

Он заложил крутой вираж, как самолет-истребитель и, проскользнув подмышку Софи, взял ее под руку.

В разных семьях по-разному встречают рождество и передают свои пожелания деду Морозу. Многие посылают письма, заранее отправляя их авиапочтой и адресуя на Северный полюс. Эти письма никогда не достигают адресата, почтальоны обходятся с ними в соответствии со своими причудами, не утруждая себя доставкой.

Другой метод, который всегда использовали Дринквотеры, хотя никто из них не мог сказать, как они нашли его, состоял в том, что они сжигали свои послания в камине, облицованном кафелем с картинками фигуристов, ветряных мельниц, охотничьих трофеев, которые очень гармонировали с обстановкой гостиной; кроме всего прочего у камина была очень высокая труба. Дым из трубы /дети всегда просились посмотреть, как он выходит/ всегда тянулся на север или по крайней мере уходил в атмосферу, чтобы Санта Клаус расшифровал послания. Это была сложная процедура, но весьма действенная и ее совершали всегда накануне рождества, когда пожелания были уже готовы.

Очень важно было соблюсти секретность, по крайней мере для писем детей; дети никогда не выпытывали друг у друга, что они просят у деда Мороза, а письма для Лили и Тэси приходилось писать кому— нибудь другому и девочкам приходилось запоминать все свои желания, пока не подойдет рождество. Ты не хочешь братика для медвежонка Тедди? Тебе все еще хочется короткоствольное ружье? А коньки с двойными лезвиями?

Но дети не могли точно решить, нужны ли им все эти вещи.

В ожидании кануна того рождества Дэйли Алис забралась с ногами в огромное кресло и, согнув колени, положила на них большую книгу, приспособив ее как столик.

Вскоре после рождества Софи стала чувствовать себя так, будто ее спеленали, а потом развернули и развязали как-то совершенно неправильно, у нее появились головокружения и она сначала даже не подозревала о причине этого, а когда она поняла, в чем дело, в ней пробудился страх, интерес и она почувствовала даже некоторый комфорт; это было похоже на новый сладкий сон, правда ожидаемый. Ожидаемый! Да, это подходящее слово.

Ее отец потерял дар речи, когда случайно узнал о положении Софи, но будучи отцом, он ощутил некую торжественность случившегося и не опустился до осуждения дочери и у него не возникло вопроса: что теперь будет — он содрогнулся при мысли о том, что могло случиться, если бы кому-нибудь пришла в голову такая мысль, когда он сам был еще в чреве Эми Медоуз.

— Ну, что же, в доме всем хватит места, — сказала мать, вытирая слезы. — Ты не первая, и не последняя.

Как и все остальные, она поинтересовалась, кто же был отцом, но Софи не говорила или, опустив глаза, шепотом отвечала, что никогда не скажет. Тайну раскрыл случай. Первой, кому она открыла свою новость и свой секрет /или одной из первых/ была Дэйли Алис.

— Это Смоки, — сказала Софи.

Когда Смоки вернулся, Алис сидела на кровати, ожидая его /так же, как она встретила Софи/, прислонившись к подушкам, как восточная принцесса, покуривая коричневую сигарету тетушки Клауд, как она всегда делала, когда чувствовала свое превосходство.

— Ну, — величественно произнесла она, — давай определимся.

Испытывая удушье от замешательства /сконфуженный до глубины души, так как он думал, что был очень осторожен и кроме того, они говорили, что это всегда возможно, а теперь?/, Смоки ходил по комнате, беря в руки разные мелкие предметы и внимательно изучая их6 а потом снова клал на место.

— Я никогда не ожидал, что так получится, — сказал он наконец.

— Ну, я считаю, что это всегда неожиданность.