На рубеже III–II тысячелетий до н. э. предки позднейших греков, двигаясь из-за Дуная, вторглись на Балканский полуостров. Пространство, примыкавшее к Средиземному морю, было заселено в ту пору людьми, которые говорили на языке, не относящемся ни к индоевропейской, ни к семитской группам. Позднейшие греки, за исключением дорян, сами считали себя автохтонным населением Греции, однако и у них сохранялось представление о существовании некоего древнего, догреческого народа, карийцев, лелегов, или пеласгов, первоначально населявших Элладу и прилегающие острова.

Еще в начале нашего века эти древнейшие обитатели страны были для ученых Нового времени какой-то неуловимой тенью. Лишь эпохальные раскопки английского археолога А. Эванса (1851–1941) на Крите, в результате которых была открыта великолепная догреческая культура, показали нам древнейший и неизвестный мир. То, что история греческого народа начинается не с Гомера, стало ясно еще раньше, благодаря трудам немецкого археолога Г. Шлиманна (1822–1890), которому удалось откопать на холме Гиссарлык в Малой Азии Трою, а в другом месте — Микены и Тиринф. Дальнейшие раскопки, проведенные в Эпидавре, Амиклах, на Эгине и в других местах, открыли так называемую микенскую культуру. На Крите поиски шли еще до Эванса, но только он, раскопав Большой и Малый дворцы в Кноссе, обнаружил целый мир культуры, названной им минойской — по имени мифического критского царя Миноса. Археологи работали также на островах Аморгос, Парос, Сифнос, Сирое, Наксос, Тера, Мелос, Делос. В результате всех этих изысканий сложился целостный образ многовековой эгейской культуры, созданной догреческим населением, а во II тысячелетии до н. э. и при участии предков позднейших греков — ахейцев, которые не только заимствовали достижения этой культуры, но и творчески развивали их, став создателями микенской культуры.

Итак, в районе Эгейского моря существовали и взаимодействовали три культурные общности: древнейшая из них критская, или минойская, с центром на Крите (3000–1200 гг. до н. э.); кикладская, расцветшая на островах; и элладская — в собственно Греции. Отражением критской культуры в материковой Греции была культура микенская: в формировании ее немалую роль сыграли, очевидно, художники и ремесленники с Крита, привезенные в качестве рабов победителями-ахейцами.

Если не считать эпохи неолита, критская, или минойская, культура делится на три периода: раннеминойский (3000–2300/ 2100 гг. до н. э.), среднеминойскйй (2300/2100 — 1600 гг. до н. э.) и позднеминойский (1600–1200 гг. до н. э.). Каждый из периодов, в свою очередь, распадается на ряд подпериодов, причем этому хронологическому делению соответствует в основном хронология и двух других крупных культурных общностей — кикладской и элладской.

Первый период пышного расцвета Крита и его гегемонии в эгейском мире начался на рубеже III–II тысячелетий до н. э., примерно тогда, когда предки позднейших греков, называемые протоэллинами, вторглись на Балканский полуостров, заложив основы раннеэлладской культуры. Но это был уже среднеминойскйй период, о котором на Крите можно говорить как о периоде «первых дворцов». В предшествующие эпохи успешно развивались, скорее, восточная и южная части острова, отныне же центр власти и культуры переместился в Кносс, Фест и Маллию. Дворцы, постоянно перестраивавшиеся и становившиеся все более пышными на протяжении двух с половиной веков, украшены колоннадами и фресками. Монументальная архитектура дворцов и фресковые росписи — главные черты, отличающие Крит от современных ему кикладской и элладской цивилизаций, носивших куда более примитивный характер. В расцвете фресковой живописи, наивысшее развитие которой приходится уже на эпоху «вторых дворцов» (XVII в. до н. э.) и на позднеминойский период, справедливо видят проявление характерной для критян любви к ярким краскам. Еще в первых дворцах в Кноссе и Фесте некоторые стены покрыты были разноцветными рисунками. Довольно рано появились и изображения человеческих фигур.

Влияния Крита на Европейский континент в эпоху «первых дворцов» еще очень слабы даже там, где такие влияния должны были бы быть наиболее ощутимы. Это связано с передвижениями народов, ареной которых стали на рубеже III–II тысячелетий до н. э. балканские земли. Весь Восток затронули последствия этих крупных миграций. Начало правления XII династии в Египте (около 2000 г. до н. э.) ознаменовано тяжелой борьбой за оборону страны; в тот же период пала Троя II. Протоиталийцы вторглись на Апеннинский полуостров, протоэллины — на Балканы. Ахейцы остановились в Фессалии, подчинив себе местных пеласгов. Период догреческий, или раннеэлладский, всюду завершается руинами и пожарами, что ясно указывает на приход новых, народов. В среднеэлладскую эпоху возник обычай хоронить мертвых в так называемых шахтных гробницах, появились также новые формы керамики. Изготовлявшаяся тогда в Центральной Греции керамика отличается от раннеэлладской не только составом глины, характерной блестящей черно-серой или желтой поверхностью к весьма скупым орнаментом, но прежде всего сильно расчлененной формой сосудов, напоминающих металлические.

Предки позднейших греков были народом одаренным и умеющим использовать достижения чужих культур. После уничтожения раннеэлладских поселений на том же месте вскоре возникли новые: так, на смену Орхомену II в Беотии пришел Орхомен III. Новые завоеватели заселили также Пелопоннес, а особенно Арголиду с центром в Микенах. Помимо неизвестного ранее погребального обряда и новых форм керамики протоэллины принесли с собой и особый тип жилища с обширным прямоугольным залом — мегароном.

Между тем на Крите среднеминойский период завершился катастрофой. В середине. XVIII в. до н. э. от дворцов в Кноссе, Фесте, Маллии остались одни развалины. Но спустя еще 50 лет Крит вновь вступил в пору расцвета, еще более пышного, чем прежде, — наступил период позднеминойский. Этот новый взлет критской культуры длился до 1400 г. до н. э., когда остров был окончательно завоеван ахейцами. О том, что обитатели Крита в позднеминойский период чувствовали себя в безопасности, свидетельствует прежде всего почти полное отсутствие укреплений у «вторых дворцов». Это объясняется безусловным преобладанием древнего Крита на море. Воспоминанием о таком преобладании является греческая традиция о «талассократии», морском владычестве Миноса.

Мы уже говорили о том, что первые волны греческих переселенцев разрушили раннеэлладскую культуру и создали на ее развалинах культуру среднеэлладскую. В эту эпоху становятся уже заметны влияния критской цивилизации, хотя они еще слабы. Ситуация изменилась лишь около 1700 г. до н. э. с формированием культуры микенской, которая, в свою очередь, делится на периоды: раннемикенский (до 1550 г. до н. э.), среднемикенский (1550–1400 гг. до н. э.) и позднемикенский (1400–1200 гг. до н. э.).

Около 1700 г. до н. э. в Арголиде — центре власти микенских правителей — стали особенно сильно ощущаться влияния минойской культуры, шедшие с Крита. Женщины начали одеваться наподобие критянок, появились святилища критского типа, в которых приносили жертвы богине с Крита. Испытывая воздействие более развитой цивилизации, ахейцы сохраняли, однако, несмотря на это, многие черты культуры, принесенной ими с севера. В отличие от критян они продолжали носить усы и бороды, жили в мегаронах с постоянным очагом. Если обитатели Крита господствовали на море и потому не опасались вторжений на их остров, то ахейцы строили мощные оборонительные сооружения против возможных нападений с севера и восстаний покоренного ими населения. Женственной, изысканной минойской культуре противостояли суровость и мужественность нарождавшейся микенской цивилизации.

Все это нашло свое выражение как в монументальной архитектуре, так и в тематике стенных росписей в материковой Греции того времени, где излюбленными оставались сцены войны и охоты. Символами могущества местных царей были крупные укрепления на возвышенных местах, обнесенные прочными стенами. Конструкция этих укреплений отличается от конструкции критских построек. Чтобы понять это, достаточно постоять в Микенах у знаменитых Львиных ворот, украшенных рельефом с изображением двух львиц в окружении огромных, громоздящихся один на другой каменных блоков. Греки сами считали, что стены эти воздвигли циклопы — одноглазые великаны; на самом же деле то был результат тяжелого труда тысяч людей, свободных и рабов, которых ахейцы захватывали в своих далеких военных походах. Пройдя Львиные ворота и коридор, мы оказываемся на широкой круглой площади, обнесенной стеной. Здесь находилось кладбище и именно здесь в 1876 г. Шлиманн раскопал древнейшие, так называемые шахтные гробницы, выдолбленные в скале. В гробницах вместе с костями умерших было найдено множество необычайно ценных предметов: сосуды, украшения, оружие и, что самое интересное, золотые посмертные маски, запечатлевшие для нас усатые и бородатые лица микенских владык. Поистине прав был Гомер, говоря о богатых золотом Микенах. Глазам изумленного археолога открылись золотые царские короны, украшенные богатым орнаментом, бронзовые мечи, инкрустированные серебром и золотом, золотая «бижутерия» в форме бабочек, осьминогов, грифонов, пластинки из золота с вытисненными на них звездами, наконец золотые и серебряные кубки.

Но пришло время, когда «шахтные гробницы» перестали удовлетворять микенских правителей, могущество которых в конце XIV в. до н. э. значительно возросло. «Шахтные гробницы» их предков оказались теперь в пределах дворцовых укреплений, для себя же микенские цари воздвигали величественные «купольные гробницы», или толосы. Среди них археологи выделяют старшие и младшие. К младшим и наиболее пышным усыпальницам следует отнести «гробницу Агамемнона», воспетую польским поэтом Ю. Словацким. Как в этой гробнице, так и в других поражает прежде всего монументальность самой постройки: такой не встречалось и на Крите. Массивные двери, высотой более пяти метров, перекрыты сверху двумя громадными каменными блоками, один из которых весит, предположительно, 120 т. Над блоками располагается треугольное отверстие, призванное облегчить нагрузку на дверной проем и закрытое порфировой плитой. Внутри усыпальницы обращает на себя внимание величественный купол, выложенный из 33 каменных колец, в которых первоначально находились бронзовые розетки. Однако собственно склеп, куда вел вход из купольного сооружения, был высечен в скале. Подобные «купольные гробницы», или толосы, относятся к позднемикенской эпохе, т. е. к 1400–1200 гг. до н. э. Это был период полного преобладания ахейцев в эгейском мире и возросшего могущества микенских царей, которые поддерживали непосредственные отношения с Египтом.

На исходе XIV в. до н. э. в Микенах появился второй дворец, намного больше первого, с традиционным мегароном и прекрасными фресками в критском стиле. Тогда же был перестроен и украшен и дворец в Тиринфе. Стоит присмотреться к нему повнимательнее, так как план постройки выявлен здесь более отчетливо, чем в Микенах. Тиринфский дворец занимает вдвое меньшую площадь, чем дворцы на Крите. Бросается в глаза и другая его черта — оборонительный характер сооружения, его хорошая защищенность. Чтобы попасть во дворец, необходимо было преодолеть особый проход, идущий вдоль высокой стены крепости и устроенный таким образом, что атакующие должны были поворачиваться к этой стене правым, не прикрытым щитом боком, — это делало обстрел, который вели со стены защитники крепости, особенно эффективным. Если же противник овладевал воротами, он попадал в узкий длинный (около 75 м) коридор между наружной и внутренней оборонительными стенами. Только пройдя коридор, враг мог добраться до так называемых больших пропилеев. Но и овладение ими не означало еще захвата дворца: предстояло также преодолеть террасу, а затем малые пропилеи, которые, собственно, и вели к дворцу.

Преобладанию ахейцев в эгейском мире и позднемикенской культуре положило конец прибытие на рубеже XII–XI вв. до н. э. новых греческих племен, противопоставивших бронзовым мечам ахейцев более эффективное железное оружие.

Явление, известное в истории как переселение дорян, было частью великих миграций народов. Начало миграциям положили, видимо, иллиры, покинувшие свои поселения на Дунае и вторгшиеся в страну, получившую позднее название Иллирия. Они привели: в движение эпиротов, те заняли область, которая стала затем именоваться Эпиром, и вытеснили оттуда, в свою очередь, обитавшие там северо-западногреческие племена. В это же время фригийцы вторглись в Малую Азию, и они-то, как считается, и нанесли сокрушительный удар по государству хеттов. Изгнанные из Эпира греческие племена перешли Пинд и хлынули на равнины Фессалии, в долину реки Пеней. Фессалийцы, давшие название этому краю, были, собственно, одним из северо-западных племен, а фессалийские правители, как позднее спартанские, выводили свое происхождение от Геракла. Согласно греческим легендам, историчность которых проверить трудно, фессалийцы вытеснили беотов, и те направились дальше на юг — в нынешнюю Беотию.

Оставшееся в Фессалии ахейское население было подчинено власти завоевателей или ушло в окрестные горы. Часть его превратилась в пенестов — зависимых крестьян фессалийской аристократии. Лишь в одном отношении удалось прежнему населению взять верх над новыми господами страны — в отношении языка. Пришедшие с северо-запада фессалийцы усвоили язык покоренных ими ахейцев. Историческая Фессалия пользуется диалектом эолий- ским, или ахейским, с небольшой примесью северогреческих диалектизмов. Ахейцы, оттесненные в горы, как, например, племена перребов на севере Фессалии, или магнетов на востоке, которых фессалийцам не удалось подчинить, и далее сохраняли некоторую самостоятельность, хотя и вынуждены были платить фессалийским правителям дань и поставлять им воинские контингенты, как это имело место в Лариссе, Кранноне, Ферах, Пагасах.

Достаточно взглянуть на карту греческих диалектов в Центральной Греции, чтобы прочесть по ней всю историю миграций в этой части страны. Клин западногреческих диалектов, локрийского и фокидского, вбитый между говорящей по-эолийски Фессалией и также пользующейся эолийским диалектом Беотией, ясно указывает на переселение сюда горных северо-западных племен из-за Пинда. Однако ни фессалийцам, ни локрам, ни фокидянам не суждено было сыграть в истории большой роли. Это выпало на долю самому воинственному и доблестному из северо-западногреческих племен — дорянам.

В своих легендах доряне называли себя потомками Геракла. По словам «отца истории» Геродота, из области Пинда они перебрались к подножию Ойты, откуда позднее отправились завоевывать Пелопоннес. Действительно, между Парнасом и Ойтой, в долине нижнего течения Кефиса, в эпоху, освещенную в письменных памятниках, было известно имя дорян, маленького племени, гордившегося тем, что оно положило начало могущественным государствам на Пелопоннесе. Под натиском новых переселенцев рухнули славные, крепости в Мйкенах, Тиринфе, Амиклах. Прежнее население было оттеснено в центральный горный массив Аркадии, ибо только там сохранился старый сложившийся до дорического завоевания диалект, родственный, как уже говорилось, кипрскому и памфилийскому. Вскоре практически весь Пелопоннес усвоил диалект дорян. Другие северогреческие племена овладели Акарнанией, Этолией. Установив свою власть над Пелопоннесом, доряне двинулись затем на Киферу и Крит, заняли Южные Киклады: Мелос и Теру, в дальнейшем Родос и Кос, а там переправились и в Малую Азию, захватив мыс Книд и полуостров Галикарнас. Подобно ионийским и эолийским городам, города дорические образовали союз, центром которого стало святилище Аполлона на Триопском мысе около Книда; членами союза были три города на Родосе, Книд, остров Кос и Галикарнас. Особенно важным для развития греческой культуры было то, что дорическая волна миновала Аттику, издавна населенную ионийскими племенами. Их культуре суждено было в будущем возвеличить и прославить всю Элладу.

Вероятнее всего, в IX в. произошло событие, ставшее решающим для греческой культуры: через посредство финикийцев греки приняли семитский алфавит, усовершенствовав его путем добавления нескольких знаков для обозначения гласных. Древнейшие документы, написанные семитским алфавитом, относятся к XIII в. до н. э. (надпись времен царя Ахирама из Библа), а наиболее известный памятник этой письменности — надпись времен моавийского царя Меши около 850 г. до н. э. Алфавит был консонантным, т. е. не имел знаков для гласных звуков. Как и со всеми культурными благами, заимствованными с Востока, греки поступили с алфавитом творчески и приспособили его к нуждам своего языка, использовав лишние для них финикийские знаки для обозначения гласных. Так из финикийских букв «алеф» и «хэ» возникли греческие «альфа» (а) и «эпсилон» (е). Это и было решающим шагом к созданию более совершенного и полного греческого алфавита, который, в свою очередь, имел ряд вариантов.

Древнейшая его форма встречается на Крите, Мелосе и Тере. Далее можно выделить восточногреческий алфавит в азиатской Ионии, Эолиде, Аттике, на Кикладах и в Аргосе, а также западно-греческий. Различие между последними двумя вариантами состояло в использовании буквы «хи» (х)» которая в восточногреческом алфавите обозначала гортанную аспирату «х», а в западногреческом — скопление согласных «кс». Окончательно победил в Греции вариант восточный, или ионийский (милетский), в котором еще в VII в. до н. э. начали применять финикийское «хэ» для обозначения долгого «э» — так родилась буква «эта» (т]); еще на сто лет раньше был введен новый знак «омега» (<о). После принятия этого усовершенствованного варианта алфавита в 403 г. до н. э. в Аттике, в Афинах, его победа в греческом мире была обеспечена. Напротив, в Италии верх взял западногреческий вариант, принесенный туда колонистами из Халкиды, которые им пользовались. Добавим, что, хотя семитский алфавит был заимствован греками, по-видимому, уже на рубеже Х — IX вв. до н. э., письменность получила тогда еще очень ограниченное распространение. Старейшие греческие надписи, выполненные новым алфавитом, относятся к VIII в. до н. э.

Не менее важным фактором культурного развития Греции были игры, проводившиеся в различных пунктах страны. Игры эти носили, особенно в первые столетия своего существования, характер аристократический. Игры давали религиозную санкцию физическим достоинствам — «аретэ», облегчающим властвование над людьми. Не удивительно, что именно в период аристократического правления в греческих городах-государствах (полисах) и господства аристократической идеологии, высоко ценившей физические достоинства человека, были учреждены Олимпийские игры, а поэт Пиндар воспевает молодых аристократов — победителей игр. Излишне говорить, что участвовать в играх ни полусвободное население, ни рабы, ни иноземцы не могли.

Древнейшими и самыми важными были игры, устроенные впервые в 776 г. до н. э. в честь Зевса Олимпийского и с тех пор повторявшиеся каждые четыре года. Позднее к Олимпийским прибавились Пифийские игры в Дельфах, Истмийские в честь бога Посейдона на Коринфском перешейке и Немейские. Участники состязаний выступали нагими, и прекрасное нагое тело молодого атлета стало с тех пор одним из самых распространенных мотивов древнегреческого искусства.

Период архаики, охватывающий VIII–VI вв. до н. э., был отмечен основополагающими экономическими, социальными и политическими переменами, связанными с так называемой великой колонизацией, которая по своим масштабам далеко превзошла первую греческую колонизацию позднемикенского времени. Основание греками многочисленных колоний на востоке и на западе, вытеснение финикийцев со Средиземного моря и рост греческой торговли должны были, естественно, повлечь за собой значительное развитие ремесел. Рынки сбыта расширялись, объем ремесленной продукции возрастал, потребность а дешевой рабочей силе, в рабах, непрерывно усиливалась. Рабов все больше использовали и в ремесленных мастерских, и в качестве гребцов на морских судах, и при погрузке и выгрузке товаров. Экономика древней Эллады во, все большей мере опиралась на труд рабов.

Изменения в хозяйственном укладе жизни, развитие товарно-денежных отношений сопровождались глубоким социальным кризисом в ряде греческих городов и в деревне, обострением общественных конфликтов. Аристократическая олигархия вынуждена была во многих полисах уступить бразды правления тиранам — сильным и влиятельным личностям, вознесенным народными массами на вершину государства и добившимся единовластия. На исходе архаического периода, в VI в. до н. э., в некоторых полисах, как, например, в Афинах, после изгнания тиранов были заложены первые основы демократического устройства. Всем этим процессам сопутствовали перемены и в сфере религиозных представлений, подрывавшие традиционные верования. В малоазийских центрах, где складывание новой греческой цивилизации, основанной на рабстве, началось раньше, уже в VI в. до н. э. стали заметны проявления греческого рационалистического мышления.

Характер великого колонизационного движения VIII–VI вв. до н. э. не всегда был одинаков: некоторые древнейшие колонии (например, в Южной Италии) были ярко выраженными сельскохозяйственными центрами, другие же, к примеру те, что основывались жителями Милета на берегах Черного моря, специализировались на торговле. Также и причины, по которым основатели колоний покидали свои родные берега, были весьма различны. Главной же причиной была относительная перенаселенность Греции как результат продолжавшегося распада родовых связей и сосредоточения обширных земельных владений в руках привилегированного слоя богатой аристократии. Чтобы добыть себе клочок земли, приходилось отправляться далеко за море или одному, на свой страх и риск, как поступил отец поэта Гесиода, или же, что бывало гораздо чаще, вместе с другими колонистами под руководством какого-нибудь энергичного и предприимчивого предводителя.

Основание колоний было для греков делом столь важным, что жители отдельных городов-государств обращались за советом о том, где им поискать себе места для колоний, к наивысшему тогдашнему авторитету — оракулу Аполлона в Дельфах. Достаточно бросить взгляд на карту греческих колоний, чтобы преисполниться уважения к знаниям и дарованиям дельфийских жрецов, фактически руководивших колонизационным движением: настолько планомерной и продуманной представляется эта акция. Акт основания колонии был актом религиозным. Переселенцы брали с собой из родного края огонь священного очага и изображения местных богов, а особа первооснователя колонии была окружена религиозным почетом. Гражданин метрополии, приезжавший в колонию, встречал там уважение и почтение, а в коринфских колониях культовые празднества открывал, как правило, житель Коринфа. Войны между колонией и метрополией были очень редки и считались нарушением обычаев.

Условия, в которых возникали колонии, также были повсюду различны. Временами приходилось вступать в столкновения с прежними обитателями тех мест, строить стены и иные укрепления вокруг только что основанного города, как это происходит в поэме Гомера при возникновении города феакийцев. Иногда же отношения с местным населением складывались мирно и дружественно, а колонисты, привозившие товары из Греции, были для него дорогими гостями.

В это же время в Греции начался заметный рост городов. В Коринфе при тиране Периандре, правившем с 627 по 585 г. до н. э., насчитывалось около 25 тыс. жителей; столько же было, по-видимому, и в Афинах. Милет, первый из ионийских городов, населяли 30 тыс. человек. Еще более многолюдными и могущественными должны были быть Сарды, столица Лидии. На греческом Западе самым крупным городом считался Сибарис, площадь которого достигала 50 стадий, или почти 9 км.

Городская жизнь, товарное хозяйство, торговля были немыслимы без системы мер и весов. Ее, как и письменность, греки переняли с Востока, прежде всего из Вавилонии и Египта. Главной единицей веса служил фунт, состоявший, как и в Двуречье, из 60 мин. В остальном греки воспользовались египетской десятичной системой счета: мина делилась на 50 статеров и 100 драхм. В греческих колониях Запада единицы веса были другие: талант делился не на 60 мин, а на 120 литр, а литра, в свою очередь, — на 12 унций.

Важнейшее событие в экономической истории Греции — появление в VII в. до н. э. монет. Прежде, например, у Гомера мерой стоимости выступали волы или быки:

И в законах Драконта еще в VII в, до н. э. штрафы исчислялись в волах. Однако уже у Гомера мы встречаем и другое платежное средство: медные и железные бруски. Рассчитываться брусками было торговцам легче, чем скотом, но все же не так удобно и выгодно, как монетами. Но металлические бруски оставались в ходу еще довольно долго, и в коринфских колониях на Сицилии счет продолжали вести на медные фунты, когда уже вошло в обычай чеканить серебряную монету. Такое положение вещей отразилось и в названиях позднейших монет: так, «драхма» означает то, что можно ухватить, удержать в горсти, а «обол» — вертел, ибо первоначально кусочки меди, находившиеся в обращении, имели форму длинных тонких вертелов. Часть этих «вертелов» можно было взять в одну руку — столько оболов и составляли драхму. Разумеется, эти куски металла еще не были собственно деньгами, валютой; о деньгах можно говорить только тогда, когда государство начало ставить на металле свою печать, гарантируя тем самым его вес и чистоту.

В глубокой древности судебные функции исполняла сама родовая организация, которая в случае убийства одного из членов рода творила кровную месть убийце. Полисная организация отобрала у рода эти функции, сосредоточив их в руках государственных судей. Аристократия долго сохраняла монополию на власть, в том числе судебную, но со временем вынуждена была уступить часть власти новым социальным силам. Неписаное право, знатоками и хранителями которого были главы аристократических родов и на основании которого они выносили приговоры, должно было уступить место писаным законам, ставшим достоянием всех свободных граждан.

Достаточно прислушаться к жалобам Гесиода на «глотающих дары» алчных и неправедных аристократических судей, а также к притче о ястребе и соловье, при помощи которой Гесиод описывает отношение знати к простому народу, чтобы понять, что такое положение дел не могло длиться бесконечно. Потому-то первым требованием новых социальных сил была запись обычного права, которая положила бы конец самовластию аристократических судей. Одновременно общество чувствовало глубокую потребность и в реформе самого права; необходимо было, например, включить в юридическую систему обязательные нормы, регулировавшие торговые отношения. И здесь колонии опередили метрополию: согласно традиции, древнейшую кодификацию права осуществил Залевк в италийских Локрах или Харонд в Катане на Сицилии. О том, насколько принятые ими законы отвечали реальным условиям жизни греков в тот период, говорит тот факт, что законодательство Залевка и Харонда получило распространение и в других италийских городах-государствах — в Регии и Сибарисе,

Запись и обновление обычного права жители греческих полисов доверяли людям, пользочавшимся всеобщим уважением и называвшимся «диаллакт», примиритель, или "айсюмнет", человек, помнящий о справедливости. Таким был в Митилене на Лесбосе правитель Питтак, которого традиция относила к знаменитым греческим «семи мудрецам-». Среди многих других авторитетных законодателей, таких, как Диокл из Сиракуз или Филолай из Фив, крупнейшими были афиняне Драконт (конец VII в. до н. э.) и Солон (начало VI в. до н. э.).

С возникновением нового законодательства связаны, очевидно, и изменения в судебной процедуре. Судьями становились особые должностные лица; некоторые из них избирались уже всеобщим голосованием всех граждан полиса, как это было предусмотрено, например, в законах Харонда. В наиболее важных случаях можно было оспаривать вынесенный приговор, апеллируя к народному собранию. Такую возможность допускали локрийские законы.

Во всех известных нам древних кодексах законов прежде всего точно определялись размер и характер наказаний — судья не мог назначать кару по собственному произволу. Но в записанных правовых нормах еще видны традиции кровной мести: так, законы Харонда — пример так называемого талионного права — предписывают буквальное применение принципа «око за око». Наказания вообще были очень тяжелыми, ведь мы и сегодня вспоминаем их, говоря о «дракон (т)овских мерах», В законодательстве Драконта не различались преступления большие и меньшие, такое различение ввел только Солон. Любая кража каралась смертью, и на такое наказание Драконт вообще был весьма щедр. Кроме того, предусматривались денежные штрафы, продажа в рабство, бичевание и атимия — лишение гражданских прав. В тюрьму сажали лишь за неуплату долгов или для превентивного задержания. Иск должен был возбуждать сам потерпевший; если не считать дел об убийстве, само государство не преследовало ни за какие преступления.

О частных домах того времени мы почти ничего не знаем. Можно, однако, предполагать, что жилища были скромные, чаще всего одноэтажные. Напротив, одежды отличались, особенно в зажиточной среде, поистине восточной пышностью. Как явствует из эпических текстов, мужчины носили короткие хитоны, а выходя из дому, надевали широкие накидки — хлайны. Женщины носили поверх хитонов роскошные просторные одеяния — пеплумы, стянутые поясами. С Востока пришла мода на длинные тонкие льняные хитоны для мужчин, доходившие до щиколоток; в волосы вставляли золотые заколки, о которых упоминает Фукидид, говоря об Афинах того периода. Тогда же появился характерный для более поздней, классической эпохи прямоугольный гиматий, который перебрасывали через левое плечо, протягивали под правой рукой и вновь закрепляли на левом плече; это одеяние известно нам по скульптуре классического периода, хотя бы статуе Демосфена.

Социальное расслоение не могло не отразиться и в одежде. Аристократическая молодежь, ездившая верхом, укрывалась овальным плащом — хламидой, ремесленник же довольствовался скромной шерстяной эксомидой, переброшенной через левое плечо, дабы правое плечо и руки оставались свободными. У ионийских женщин на смену пеплуму пришли также длинные льняные хитоны. В дорических полисах распространены были короткие хитоны и короткие плащи — трибоны.

Менялись и семейно-брачные обычаи. Во времена Гомера жених выкупал невесту, давая ее родственникам богатые дары. В эпоху архаики все больше входило в обычай наделять невесту приданым. Основой брачного союза было соглашение между родственниками новобрачных. После совершения положенных жертвоприношений и вознесения молитв богам — покровителям брака и семьи — начинались свадебные торжества и пиры в доме отца невесты, в которых принимали участие и женщины. Заходило солнце — и свадебная процессия провожала невесту в дом ее мужа, распевая гимны в честь бога Гименея.

Восточные влияния, отразившиеся, несомненно, в одежде греков эпохи архаики, видны также в погребальных обрядах. Появились профессиональные плакальщицы, бившие себя в грудь и рвавшие на себе волосы, причитая над умершим. После ритуального оплакивания, обмывания и умащения тела благовониями на следующий день совершалось собственно погребение: под аккомпанемент флейт и рыдания плакальщиц покойного несли на кладбище за городом. При этом не забывали вложить умершему в рот монету — как плату Харону, перевозившему души усопших в царство Аида. Вероятно, существовала еще и кремация, о которой упоминают поэмы Гомера: тело сжигали на большом костре, вместе с предметами, дорогими для покойного, под троекратное «Прощай!» всех участников церемонии, завершавшейся ритуальным возлиянием молоком, вином и медом.

С Гомером ушла и его эпоха — эпоха героев. Наступили новые времена, когда в бурной обстановке междоусобиц, внутренней смуты, распада традиционных родовых связей личность пыталась обрести свое место в мире, выразить свой смятенный дух. Новые художественные формы дала лирика. Но, прежде чем лирические поэты завоевали всеобщее внимание, должны были еще сказать свое слово эпигоны Гомера, унаследовавшие формы и средства эпики. Сюжеты древних мифов, разработанные при помощи унаследованной эпической техники, вызвали к жизни большое количество эпических сказаний, образовывавших целые поэтические циклы, названные «циклическими поэмами». Число подобных подражаний Гомеру росло: сохранились «Киприи» Стасина с Кипра, «Эфиопида» Арктина Милетского, «Разрушение Илиона» того же автора, «Малая Илиада» Лесхеса из Пирры, примыкавшие к поэме Гомера о Троянской войне. Сюжетные линии «Одиссеи» развивались в поэмах «Возвращение» и «Телегония». Другие древнегреческие легенды легли в основу «Фиваиды», которую греки приписывали самому Гомеру, «Взятия Эхалии», созданного или Креофилом с острова Самое, или Аристеем с Проконнеса, и иных поэм. Эпигонский характер этих сочинений снискал им дурную славу в более поздние времена, когда название «киклический поэт» стало синонимом плохого, бездарного стихотворца.

Авторы «киклических поэм» оказались неспособны проложить новые пути эпической поэзии. Это удалось лишь великому Гесиоду, обедневшему беотийскому земледельцу, создавшему три новых эпических жанра: космогонический (поэма «Теогония» о происхождении мира, богов и людей), генеалогический («Каталог женщин» — о героинях древних мифов) и тот, который можно было бы назвать собственно дидактическим, назидательным. Этот жанр представлен знаменитым эпосом Гесиода «Труды и дни», содержащим советы и наставления земледельцу. Если эпос генеалогический лишь утверждал в традиционной форме аристократические представления о божественном происхождении знатных родов от браков смертных женщин с богами-олимпийцами, то значение «Трудов и дней» было намного более широким. Поэт черпал темы из разных областей повседневной жизни, опирался на собственные воспоминания, свой житейский опыт. Не традиция, но живая жизнь звучит здесь, и к тому же впервые мы слышим голос греческой деревни. В стихах Гесиода простой крестьянин жалуется на тяготы обездоленного существования, произвол аристократических судей, алчных и подкупных, способствующих разорению невиновного. В поэме выражена вековечная крестьянская мудрость, приводятся советы, которые должны были помочь земледельцу выжить и прокормиться с крошечного надела, повысить продуктивность сельского труда.

В социальной среде, из которой вышел сам Гесиод, господствовали, как мы видим, совсем иные идеалы, чем у героев-аристократов «Илиады» и «Одиссеи».

Из лирических жанров теснее всего была связана с традициями эпики, пользовалась ее языком военная элегия. Но в ней есть призыв к действию, страстный голос, обращенный к согражданам. Таковы элегии Каллина из Эфеса, призывавшего земляков к войне с киммерийцами; и так же Солон воодушевлял своими стихами афинян бороться за остров Саламин, а Тиртей поднимал спартанцев во время войны за овладение Мессенией.

В начале V в. до н. э. центр тяжести политической и культурной жизни греческого мира переместился из Малой Азии и с островов Эгейского моря в Грецию континентальную, возросло значение Афин, так что весь этот период иногда именуют аттическим. Обитатели Аттики, прежде всего афиняне, как бы сочетавшие в себе серьезность, величественную суровость дорян с изысканностью и индивидуализмом ионийцев, придали неповторимое своеобразие греческой культуре классической эпохи.

В эпоху предшествовавшую, эпоху архаики, культура могла развиваться в атмосфере относительной внешней безопасности. Все изменилось к концу VI в. до н. э., когда на Востоке возникла могущественная и склонная к далеким захватническим походам Персидская держава. Греко-персидские войны заставили афинян осознать необходимость сильного флота, а это, в свою очередь, положило начало афинской гегемонии на морях, а затем и борьбе Афин со Спартой за преобладание в самой Греции. После войн с персами город богини Афины быстро богател, его граждане преисполнились достоинства и уверенности в себе. Раскрылись и достигли расцвета их собственные творческие способности и в организации демократической политической жизни, и в создании ценностей культуры. Смиренно заимствовать восточные моды, влияния, шедшие из ионийских городов Малой Азии, уже не было нужды. Законодателем моды, источником политических и культурных влияний становились сами Афины.

К концу VI в, до н. э. персам удалось подчинить себе не только Лидийское царство в Малой Азии, но и местные греческие полисы. С помощью городов континентальной Греции Милет и его соседи продолжали противиться власти персидского царя, что и стало предлогом для персов для вторжения в собственно Грецию, Персия желала подкрепить свои новые территориальные приобретения разгромом греческих центров и в Европе, на западе, Вторжения персов 492 и 490 гг. до н. э. завершились неудачей. Заняв выгодную тактическую позицию, армия греков под предводительством Мильтиада разбила в 490 г, до н. э. персов под Марафоном в Аттике. Битва эта научила персов всерьез считаться с силами противника, так что следующая война состоялась лишь десять лет спустя, когда энергичный и воинственный царь Ксеркс после тщательных приготовлений повел войска через Босфор, Фракию и Македонию в собственно греческие области. Действия сухопутной армии поддерживал мощный флот. Если бы за несколько лет до этого выдающийся политический деятель Афин Фемистокл, будучи архонтом, не убедил сограждан строить собственный большой флот. персы, несомненно, добились бы победы. Политика Фемистокла была, однако, поддержана радикально-демократическими кругами — массами ремесленников, торговцев, городской бедноты.

Фессалийская и беотийская аристократия отнеслась к персам дружески и не верила в победу греков. Хуже того, святилище в Дельфах, его жрецы, обладавшие в стране огромным авторитетом, также не верили в возможность дать отпор царю Ксерксу. Защищаться до последнего проявили готовность лишь Афины и Спарта. Спартанскому царю Леониду и 300 его воинов удалось, как известно, задержать многочисленное персидское войско в узком Фермопильском проходе между горами и морем. Верные обычаю спартанцев не отступать перед врагом, защитники. Греции сложили свои головы под Фермопилами.

На море персы также не смогли осуществить намеченное.

Разоренные персами Афины и их окрестности начали после греко-персидских войн довольно быстро восстанавливать и приумножать свое благосостояние. Правда, улицы были узкими и извилистыми, грязными и немощеными, дома почти все маленькие и скромные, зато порт Пирей, который после побед над персами отстраивался по единому плану, постоянно рос и превратился наряду с Карфагеном в крупнейший порт Средиземноморья. Афины, возглавившие морской союз, держали в своих руках практически всю торговлю в этой части региона. Афинский экспорт достигал Северного Причерноморья, Сицилии, Апулии, Этрурии. Недавняя соперница, Эгина вынуждена была признать торговое преобладание Афин. Поступиться своими интересами пришлось и Коринфу. Только остров Коркира, благодаря могущественному торговому флоту, сохранял относительную самостоятельность.

Какого только товара нельзя было увидеть в гавани Пирея: корабельный лес из Халкидики, вина с островов Лесбос и Хиос, с которыми местные, аттические, вина не могли соперничать, сыр из Сицилии, фрукты с Эвбеи и Родоса, хлеб с северного побережья Черного моря, пахучий сильфий из Кирены, железо и медь с Эвбеи и Кипра, великолепные шерстяные ткани из городов Малой Азии, различные изделия этрусков из Италии. С полным правом говорит в «Истории» Фукидида афинский стратег Перикл: «Со всего света в наш город, благодаря его величию и значению, стекается на рынок все необходимое, и мы пользуемся иноземными благами не менее свободно, чем произведенным нашей страной».

Экономическое развитие Афин влияло на структуру населения, на соотношение социальных сил. Победа под Марафоном была достигнута благодаря массе крестьян среднего достатка, составивших греческое войско. Но уже вскоре ведущее положение в государстве заняли слои купцов и ремесленников, численность которых и политический вес продолжали расти. Не земледелец, а торговец, ремесленник или моряк определяли на собраниях народа судьбы государства. Земледельцы Аттики не могли обеспечить Афины хлебом — его легче было привезти из Причерноморья или с Сицилии. Аттика снабжала свою столицу лишь луком, чесноком, оливками. Все больше селян перебирались в города, где они рассчитывали найти заработки. В результате политическое значение деревни падало, а купцы и ремесленники, средний слой городского населения, поддерживая радикально-демократическую группировку во главе с Фемистоклом, а затем Эфиальтом и Периклом, брали в свои руки управление полисом.

Победа Фемистокла, над его соперником Аристидом, опиравшимся на более зажиточные слои общества — остатки аристократии, крестьян среднего достатка, не только ускорила строительство большого флота, обеспечившего Афинам спасение от персидских завоевателей и послевоенное могущество. Победа Фемистокла была прежде всего успехом городских низов, фетов, из которых и составлялись судовые команды для сходивших с верфей один за другим кораблей, и означала упрочение демократических начал в жизни государства.

В середине V в. до н. э. радикальная группировка полностью отстранила от власти аристократические и умеренно-демократические силы, возглавляемые Кимоном, а позднее Фукидидом, сыном Мелесия.

Гимнасноны и палестры были местом не только физических тренировок, но и просто встреч афинян. Особенно в гимнасионах, где собирались и взрослые, и молодежь, возникали политические и философские споры, вели беседы Сократ и софисты. Атмосферу демократических Афин ярко представляет нам уже не раз упоминавшаяся речь Перикла в «Истории» Фукидида: «В нашем государстве мы живем свободно и в повседневной жизни избегаем взаимных подозрений: мы не питаем неприязни к соседу, если он в своем поведении следует личным склонностям, и не высказываем ему хотя и безвредной, но тягостно воспринимаемой досады». Подобная же атмосфера большого свободного города царила, вероятно, и в Милете эпохи архаики, позволяя Фалесу или Анаксимандру спокойно заниматься тем, чем не занимался никто: размышлениями над природой вселенной. В Афины V в. до н. э„создавшие у себя наилучшие тогда условия для свободного творчества, стремились ученые и художники из других греческих городов. На улицах Афин, кроме местного уроженца Сократа, можно было встретить философов-софистов Протагора из Абдеры и Горгия из сицилийских Леонтин, поэта Продика с Кеоса, живописца Полигнота с Тасоса. Все они, а особенно софисты — учителя мудрости, оказывали большое влияние на умы афинской молодежи. Огромный духовный, культурный подъем афинского общества начиная примерно с середины V в. до н. э. мы называем «аттическим просвещением». Плоды его сказались быстро: поколение афинян эпохи Пелопоннесской войны уже мало напоминало генерацию воинственных и суровых «марафономахов» — победителей персов в сражении при Марафоне.

«Город наш — школа всей Эллады, и полагаю, что каждый из нас сам по себе может с легкостью и изяществом проявить свою личность в самых различных жизненных условиях», — продолжает свою речь Перикл у Фукидида. Тем не менее жизнь в этом богатом и просвещенном городе больших возможностей была простой и не имела ничего из той роскоши, которой окружали себя высшие слои городского населения Востока или, позднее, Древнего Рима. Рядовой афинянин был неприхотлив, обходился лишь самым необходимым в том, что касалось еды, одежды и жилья. В V в. до н. э., в отличие от столетия предшествовавшего, на улицах было уже не увидеть мужчин, разодетых по ионийской или восточной моде в пурпур, со щегольски подстриженными длинными бородами, с золотыми заколками в волосах. Местная шерстяная пряжа вытеснила привезенные издалека тонкие ткани. На смену длинному ионийскому хитону пришел у мужчин короткий дорический хитон, а хитон женский стал похож на старинный пеплум. Аристократия и в демократических Афинах пыталась выделиться своими нарядами: так, сторонники аристократической Спарты надевали, короткие спартанские плащи, трибоны, а аристократическая молодежь, служившая в коннице, охотно украшала свои хламиды золотом и пурпуром. Простые афиняне одевались скромно, так что на улице, как тогда говорили, трудно было отличить свободного от раба.

Скромным, неприхотливым был и стол афинян. Герои Гомера не могли обходиться без мяса, жители же Афин эпохи архаики и V в. до н. э. питались прежде всего овощами: луком, чесноком, салатом. Излюбленное блюдо — рыба. Очень много рыбы, в особенности маринованной и соленой, доставлялось с берегов Черного моря. Оливки, фиги и неизменная ячменная лепешка завершали меню простого афинянина. Однообразие и скудность повседневного бытия греки оживляли симпосионами — пирами. В зал, где пировали греки, вносили кратеры с вином и закуски: сыр, оливки, финики, фиги, дыни. Вино смешивали с водой, чаще всего в соотношении 1:3. Пить чистое, неразбавленное вино считалось варварским обычаем.

Как именно будет проходить пир, решал симпосиарх, который и определял, из каких сосудов пить и в какой пропорции смешивать вино с водой. Во время симпосиона пели песни; особенно популярной была песенка о Гармодии и Аристогитоне, убийцах тирана Гиппарха, сына Писистрата. Уже в эпоху архаики греческий симпосион часто становился поэтическим турниром. В Афинах второй половины V в. до н. э., где учили молодежь Сократ и софисты, на пирах вели философские споры, состязались в риторике. Очевидно, не на всех пирах атмосфера была столь насыщенно интеллектуальной, как на том, который описал Платой (диалог «Пир»). Участники симпосионов не чуждались обычно и простых игр и забав вроде популярнейшего тогда коттаба, требовавшего от игроков умения определенным способом вылить остатки вина из чаши, или игры в кости. Еще привлекательнее делало пиры присутствие гетер или хотя бы флейтисток или фокусников.

Участвовали в симпосионах только мужчины, высоко ценившие эту возможность дружеского общения. В Афинах, как и вообще в ионийских областях, женщина пользовалась куда меньшей свободой, чем у дорян. Подобно восточным женщинам, афинянки проводили время дома, в хлопотах по хозяйству. Конечно, женщины в зажиточных семьях жили не так скучно и однообразно. Вазовые росписи представляют нам гречанок, занятых не только прядением шерсти и вышиванием, но и такими развлечениями, как игра в мяч. Немало времени посвящала афинянка из богатой семьи уходу за собой, купанию и макияжу, созданию изысканных причесок — все это тожеизображено на вазах со всей откровенностью. Хотя моды в Афинах эпохи Перикла были очень простые, росписи на керамике являют нам большое разнообразие причесок, украшений, головных уборов и лент, хитонов и гиматиев.

Первое из них вступило в жизнь еще в конце VI в. до н. э., и ему суждено было лишь заложить основы культурного расцвета Афин. Эсхил и Фриних положили начало аттической трагедии. Скульпторы Критий и Несиот украсили в 476 г. до н. э. афинскую агору — рыночную площадь — статуями знаменитых тираноборцев Гармодия и Аристогитона. Первое поколение культурных деятелей классических Афин оставило после себя и скульптурное убранство храма Зевса в Олимпии. Мышление было еще традиционным, в области же формы преобладал суровый, жесткий юношеский классицизм.

Во многом традиционно мыслили и представители второго поколения, чьи лучшие достижения относятся к эпохе Перикла. Новая религиозно окрашенная интерпретация мифов и истории усиливала представления о слабости человека и величии богов, неустанно карающих за нарушение границ, определенных человеческой природой. В том, что законы и государственные установления освящены волей богов, никто в этом поколении не сомневался. То было время трагедий Софокла и «Истории» Геродота, зрелых классических форм Парфенона и Пропилеев.

Новое идеологическое содержание, критическое отношение к традиционной религии принесло с собой в эпоху Пелопоннесской войны третье поколение. С развитием Афинского государства консервативный аттический земледелец, взойдя на корабль, познакомился с другими мирами, с обычаями многих народов, что не могло не расширить умственные горизойты, не могло не убедить в относительности принятых религиозных и политических понятий и взглядов. Некогда такое открытие совершили ионийцы в Малой Азии, теперь настала очередь афинян.

Благодаря деятельности софистов, о которых еще пойдет речь, в Афинах сложилось новое представление о школе. Раньше обучение ограничивалось чтением, письмом и счетом, а также музыкой и гимнастикой. На вазах мы видим урок у кифареда, или учителя грамматики, исправляющего работу ученика на сложенных вместе трех навощенных табличках. Иногда встречается и фигура раба-педагога, сопровождавшего мальчика к учителю и вообще заботившегося о его образовании. Софисты принесли с собой новый предмет обучения, необходимый именно в демократических Афинах; риторику, умение убеждать людей на народных собраниях, умение управлять настроениями толпы. Кто же в городе не хотел стать хорошим оратором и искусными выступлениями на экклесиях склонять общественное мнение к тому или иному решению! Не удивительно, что молодежь из состоятельных семей, которая только и могла внести софисту сто мин за науку, постоянно окружала приезжих и местных мудрецов. У них учились не одному красноречию, но и этике, философии вообще. Они по-новому, гораздо глубже, чем в обычной школе, объясняли древних поэтов. Сколько мудрости можно было открыть в знакомых текстах, если истолкование им давал сам Протагор из Абдеры! Каким красивым и богатым представлялся родной язык, когда о нем говорил Продик с Кеоса, пространно объяснявший то или иное выражение! Все унаследованные, освященные традицией, давно установившиеся понятия подвергались критическому анализу; неожиданное столкновение истин порождало новую истину, более высокую. Научиться этому, научиться мыслить можно было — и без всяких денег — не у приезжего софиста, а у хорошо всем известного, с детства ходившего по тем же улицам, доброжелательного философа Сократа. Скромного, некрасивого афинянина приходили слушать юноши из лучших семей: Платон, Ксенофонт, Антисфен, также вписавшие свои имена золотыми буквами в историю греческой культуры.

Наука оставалась элитарной. Но и искусство, несмотря на весь демократизм афинской жизни, фактически делилось на то, которое было угодно широким слоям народа, и то, которое умели оценить лишь избранные. Недаром наиболее своеобразный и смелый из греческих трагедиографов, Еврипид, не более трех-четырех раз удостаивался награды в театре, выражавшей предпочтения публики.

Первым приезжим философом, прославившим Афины, был Анаксагор, прибывший туда из малоазийского городка Клазомены. Некоторые его утверждения, вроде того, что солнце не бог, а раскаленный камень, оторвавшийся от земли и ставший звездой. ошеломили и возмутили благочестивых консервативных афинян середины V в. до н. э. Тем не менее он три десятилетия подряд проповедовал там свое учение, пока в тяжелой атмосфере приближавшейся Пелопоннесской войны политические противники его ученика, друга и покровителя Перикла не обрушились с нападками на стратега. Жертвами этого кризиса стали и Анаксагор, подвергнутый суду за безбожие, и другой друг Перикла, великий скульптор Фидий. Философу вынесли смертный приговор, но ему все же удалось покинуть Афины. Умер он вскоре, на чужбине.

Основы рассуждении Анаксагора были материалистическими, близкими к позициям ионийских натурфилософов. Мир, учил он, возник не из четырех стихий (воды, воздуха, земли и огня) и не из одной из них, а из множества мельчайших материальных частиц, которые не рождаются и не гибнут, но лишь соединяются и разъединяются, образуя тем самым все, что есть на свете. Частицы эти он назвал «спёрмата», т. е. «семена». Движение их обусловлено внешней по отношению к ним силой — «нусом», или мировым разумом, который сам материален, представляя собой тончайшее и легчайшее вещество. «Нус» вызывает вихрь, круговерть частиц, соединяющихся в определенных пропорциях, а затем разлетающихся вновь. Потому-то, говорил Анаксагор, в каждой вещи есть часть всякой иной.

Некоторое время проживал в Афинах и знаменитый Демокрит из Абдеры. Предложенное им объяснение мироздания оказалось самым последовательным материализмом, какой только знала античная мысль. Все состоит из неделимых и неизменных частиц — атомов, вечно движущихся в пустоте. Движение это не имеет своего первоначала и не придано атомам никакой внешней силой. Атомы отличаются друг от друга формой, порядком и положением. Совершая неостановимое движение в пустоте, атомы и образуют новые миры, в том числе нашу Землю. Демокрит проповедовал бесчисленность миров, которые возникают, развиваются и гибнут. Все живые организмы и сам человек родились из морского ила. высушенного солнцем. Но если атомы различаются лишь количественно, то такие качественные отличия вещей, как сладость или горечь, тепло или холод, реально не существуют. Они — плоды ощущений, «мнений». Существование чего-либо «по мнению» есть нечто иное, чем существование «по истине». Только «в общем мнении существует сладкое, в мнении — горькое, в мнении — теплое, в мнении — холодное, в мнении — цвет, в действительности же — атомы и пустота», — писал философ. Возникновение ощущений он объясняет воздействием определенных сочетаний атомов, составляющих познаваемый предмет, на сочетание атомов, из которых образуется познающий субъект.

Само время требовало от мыслителей заняться наряду с познанием и истолкованием природы вопросами этическими. Руководствуясь разумом и постигая благо, человек получает удовлетворение, обретает душевное спокойствие, невозмутимость. Это учение о спокойствии удовлетворенного духа, или о «благодушии», как он сам писал, снискало Демокриту прозвище «смеющийся философ» и было позднее воспринято школой эпикурейцев. Демокрит призывал к умеренности, советовал браться лишь за те дела, с которыми человек считает себя способным справиться. Сам он всю жизнь увлекался поиском причинных связей между явлениями, говоря, что «предпочел бы найти одно причинное объяснение, нежели приобрести себе Персидское царство».

На судьбе богатого и разностороннего наследия Демокрита отрицательно сказалось то, что идеалист Платон затратил немало усилий, дабы замолчать его учение и даже уничтожить его книги. Между тем Демокрит был едва ли не самым универсальным греческим мыслителем древности. Известны лишь заглавия его трактатов о природе, о звездах, о человеке, о душе, об огне, о камнях; трудов по геометрии, арифметике, астрономии, географии, музыке, поэзии, грамматике, архитектуре, медицине, агрономии, стратегии и т. п. — в этом отношении с ним мог соперничать разве что Аристотель. Погруженный в науки, философ как истинный сын своего времени немало занимался и политикой. Вспомним его знаменитое изречение: «Бедность в демократии настолько же лучше благополучия при царях, насколько свобода лучше рабства».

Преобладание Спарты в греческом мире после ее победы над Афинами оказалось недолговечным, как недолговечным было и установленное спартанцами в греческих городах аристократическое правление. Вовлеченные в войну против персов в Малой Азии, спартанцы вынуждены были ослабить свой контроль над побежденными полисами, в результате чего Афины смогли избавиться от власти 30 тиранов, навязанных им Спартой в 404 г. до н. э., а еще примерно через четверть века, в 379 г. до н. э., демократическая партия во главе с Пелопидом победила в Фивах. Еще год спустя Афины возобновили Морской союз. С 371 по 362 г. до н. э. победы талантливого фиванского полководца Эпаминонда над спартанцами обеспечивали Фивам кратковременную гегемонию в Элладе. Со смертью Эпаминонда звезда Фив закатилась, но и могущество Спарты было к этому времени уже сломлено. Вместе с тем после неудачной войны афинян с их союзниками (357–355 гг. до н. э.) распался и Второй морской союз, и это стало последним шагом к окончательному политическому раздроблению страны.

Между тем на сцене появилось новое действующее лицо, уже вскоре громко заявившее о себе. Это была архаическая по своим общественным и политическим порядкам, полуварварская Македония, которая, однако, в лице царя Филиппа II нашла себе весьма умелого и способного правителя. Пока Афины воевали со своими союзниками, Филипп II овладел греческими городами на македонском побережье и золотыми рудниками во Фракии, дававшими ежегодно 1000 талантов дохода и составившими основу экономической силы Македонии. Позднее, воспользовавшись "священной войной" фиванцев с фокейцами, Филипп по призыву Фив ввел свои войска в Среднюю Грецию. Фокида была разгромлена, а ее место в Дельфийской амфиктионии завяла Македония. С этих пор, подчинив себе ранее Фессалию, Филипп мог уже грозить Фивам и Афинам. Афино-македонский мир 346 г. до н. э. несколько отодвинул роковую развязку, но семь лет спустя мир был расторгнут, македонцы заняли Элатею — ключевой пункт на пути в Среднюю Грецию, к Фивам и Афинам. Осознав, наконец, размах грозящей опасности, Афины, Фивы и некоторые другие греческие полисы, отбросив разногласия, заключили союз для спасения Эллады. Но было поздно: в неудачной для греков битве под Херонеей в 338 г. до н. э. Филипп II разрушил последнее препятствие на своем пути к господству над всей Грецией. С поражением союзнических войск под Херонеей страна лишилась независимости. Созданный македонским царем Коринфский союз греческих городов-государств формально был союзом против Персии, фактически же призван был утвердить в Греции гегемонию Филиппа, возглавившего вооруженные силы союза.

Одновременно Македония выступила как опора и гарант социального мира в Греции: в городах-участниках Коринфского союза запрещались междоусобные войны, внутренние перевороты, противозаконные казни и конфискации имущества, а также массовые освобождения рабов, часто практиковавшиеся прежде для усиления тех или иных заговорщицких группировок. Такая ориентация царя Филиппа снискала ему поддержку значительной части собственников в греческих полисах, где сложились влиятельные промакедонские силы. Беспрерывные войны конца V — первой половины IV в. до н. э. обескровили греческую экономику, подорвав прежде всего земледелие и торговлю и нанеся невосполнимые потери среднему крестьянству. Разорившиеся крестьяне массами хлынули в города, пополняя низший слой городского населения, бедноту, плебс.

Другая сторона того же процесса — концентрация земельной собственности в руках немногочисленной прослойки богачей, скупавших за бесценок самые плодородные участки. Кризис торговли в связи с затяжными военными действиями привел также к разорению мелких ремесленников и концентрации ремесел в самом городе. Главной производительной силой на полях и в мастерских стали в IV в. до н. э. рабы. Массовое использование дешевого рабского труда грозило еще больше подорвать благосостояние свободных крестьян и ремесленников. За 150–180 драхм можно было купить неквалифицированного раба для лаврионских серебряных рудников; квалифицированный же раб стоил намного дороже: 5 мин и больше. Около 50 обученных рабов трудились в мастерских отца Демосфена. В подобных мастерских существовало далеко идущее разделение труда: по свидетельству Ксенофонта, один раб изготовлял мужскую обувь, другой — женскую; один кроил кожи, другой шил. В мастерских отца Демосфена вырабатывались только клинки для мечей, рукояти же он покупал готовыми у иного мастера. Владельцами таких крупных предприятий становились разбогатевшие свободные ремесленники, купцы и ростовщики, нажившиеся в ходе затяжного кризиса.

Все заметнее были в IV в. до н. э. контрасты между бедностью и богатством в среде свободных граждан. Даже в самом маленьком тогдашнем городе, говорил Платон, есть «два города: город богачей и город бедняков». Огромное количество рабов (на исходе IV в. до н. э. лишь в Афинах их было уже 400 тыс.) и свободнорожденных бедняков представляло собой постоянную угрозу безопасности зажиточных собственников и делало особенно драгоценным для правящих кругов греческих полисов прочный социальный мир под эгидой царя Македонии. Напрасно вождь антимакедонской партии в Афинах, Демосфен, воспламенял сердца сограждан для отпора Филиппу: силы, враждебно относившиеся к демократическому правлению, рассчитывали, что победа Македонии укрепит их политические позиции и стабильность во всей Греции. Точно так же рассуждали в конце V в, до н. э. афинские аристократы, стремясь к примирению и союзу со Спартой.

Имущественная дифференциация не могла остаться без последствий и в сфере образования, приобщения к культуре. Обучение риторике у виднейшего наряду с Демосфеном греческого оратора той эпохи, Исократа, стоило едва ли не дороже, чем обучение у софистов, и было доступно только состоятельной верхушке горожан. Все более многочисленные философские школы (за исключением киников) ориентировались также лишь на социальную элиту. Интенсивная интеллектуальная, творческая жизнь все больше сосредоточивалась на одном из полюсов общества. Характерно, что обращенное к широким массам искусство театра, получившее столь яркое развитие в Афинах V в. до н. э., уже не играло в следующем столетии прежней социально-воспитательной роли. Трагедия переживала упадок, комедия претерпела значительные изменения. Но если поэзия спустилась с высот, достигнутых ею в Греции эпохи Перикла, то проза, напротив, поднялась на небывало высокий уровень. Ораторское искусство IV в. до н. э. вплоть до последних веков античности оставалось непревзойденным образцом литературного мастерства, правильности, чистоты и красоты стиля. Еще большее влияние оказала на последующие поколения, и не только в древности, философия IV в. до н. э., представленная именами Платона и Аристотеля. Изобразительное искусство, особенно скульптуру, прославили в то время шедевры Праксителя и Скопаса, не уступавшие великим творениям Фидия, Поликлета и Мирона.

Усердие софистов, их стремление привить молодежи навыки искусного спора, аргументированных прений на любые темы породили устойчивый интерес греков и прежде всего обитателей демократических Афин к судебным речам. Большую популярность приобрели образцовые речи в защиту и похвалу кого-либо из героев древних мифов. Так, софист Горгий, составивший похвальное слово Елене Прекрасной, имел последователей в лице ораторов Поликрата и Исократа. Появились и выдержанные в лучших традициях риторики похвальные речи жестокому циклопу Полифему, которого ослепил Одиссей, кровожадному царю Бусирису, побежденному Гераклом, гетере Лайде. Софист Алкидам не остановился даже перед тем, чтобы написать «Похвалу смерти».

На рубеже V–IV вв. до н, э. заявил о себе выдающийся афинский судебный оратор Лисий. В его речах — яркое, житейски, психологически достоверное бытовое повествование; замечательные социально-нравственные характеристики истцов и ответчиков, создающие обобщенные контрастные типы современников; простота и ясность стиля, сделавшие речи Лисня классическим образцом аттической прозы.

Великолепным стилистом был и продолжатель традиций софистов оратор Исократ. Речи, которые должны не только убеждать, но и услаждать слух, составляются из расчлененных, гармонизированных, тщательно рассчитанных даже по количеству слогов периодов, обладающих строго определенным ритмом. Этими новыми приемами ораторского искусства Исократ охотно делился со своими учениками в созданной им платной школе наподобие тех, что были основаны софистами. Открытая в 391 г. до н. э., она стала первой риторической школой с регулярным обучением. Готовила она не просто людей, владеющих словом, умеющих вести диспуты, но прежде всего хороших знатоков политической жизни и психологии, способных повести за собой сограждан в тот судьбоносный период в истории Афин, который наступил в первые десятилетия IV в. до н. э. Из школы Исократа вышли как знаменитые впоследствии ораторы Демосфен, Гиперид, Эсхин, Ликург, так и историки Феопомп, Эфор, Филист. «Риторизация» историографии была, несомненно, результатом деятельности в Афинах исократовой школы. Предпочтительное изучение людей, государственных законов, правил красноречия, отказ от натурфилософских традиций исследования природы. Космоса, материи — те особенности этой школы, которые глубоко повлияли на всю систему обучения и воспитания греческой молодежи в IV в. до н. э.

Сам Исократ, не обладавший сильным голосом, редко выступал публично, но роль его в политической жизни тогдашней Эллады весьма велика. Подобно тому как некогда Пиндар и Симонид обращались с советами к греческим правителям своего времени, Исократ также вел политическую пропаганду, распространяя публицистические сочинения, восхвалявшие аристократическое устройство доперикловых Афин и порядки при законодателе Солоне. Основываясь на этих идеалах «доброго старого времени», Исократ призывал греков сплотиться под эгидой Филиппа Македонского и обратить доблестное оружие на Восток, против давнего врага — Персии. Быть может, он не ведал, чем грозит его родине усиление Македонии. По преданию, после неудачи греков под Херонеей он по собственной воле уморил себя голодом.

Лучший из учеников Исократа, величайший греческий оратор Демосфен вырос в обстановке острой политической борьбы. Нельзя и представить себе большего различия, чем то, которое противопоставило учителю, десятилетиями терпеливо подсчитывавшему слоги в искусных периодах речей, составлявшихся в аристократическом уединении, в тиши дома, вдали от шумной рыночной площади, — ученика, воспламененного гражданственным негодованием, страстного и неуступчивого вождя антимакедонской демократической группировки в Афинах. Такие различия в характерах, жизненных, политических позициях не могли не проявиться и в различиях стилей обоих ораторов: стройность, гладкость, гармоническое совершенство речей Исократа и пафос, динамизм, огромная сила экспрессии, «мощный» стиль выступлений Демосфена. Недаром один из античных авторов, Клеохар Мирлейский, сравнивал речи Исократа с ухоженными и прекрасными телами юных атлетов на состязаниях, а речи Демосфена — с воинами в полном вооружении, грозно сверкающими оружием и доспехами.

И историки в тогдашней Греции были всецело захвачены преклонением перед риторикой, магией слова. Влияния исократовой школы соединялись здесь с традициями Геродота. Разумеется, это не относится к старейшему историку того периода, Ксенофонту Афинскому, который продолжил, скорее, дело Фукидида, хотя и не имел ни глубины осмысления исторических явлений, ни остроты понимания политики, явленных в «Истории» Фукидида. С другой стороны, и Ксенофонту не чужды риторические приемы, что особенно заметно в его сочинении «Агесилай» — панегирической биографии спартанского царя, воевавшего с афинянами. Подобно своему предшественнику Фукидиду, Ксенофонт сам участвовал в тех событиях, о которых писал; тяготел к автобиографии, к воспоминаниям о людях, ему хорошо знакомых.

Участие в славном походе десяти тысяч греческих воинов, состоявших на службе персидского царевича Кира Младшего, против его брата Артаксеркса в 401 г. до н. э., а затем долгое, мучительное возвращение греков из долины Евфрата к родным берегам Средиземного моря позволили бывшему командующему этим войском Ксенофонту создать захватывающее и полное драматизма повествование — «Анабасис». Описание тягот похода, переживаний солдат, радости возвращения и сегодня не оставляет читателя равнодушным. Испытания же самого Ксенофонта на этом не закончились, и вскоре мы видим его, убежденного аристократа проспартанской ориентации, в войске Спарты, в свите царя Агесилая, ставшего в сочинении историка идеальным героем, образцом гуманного, высоконравственного поведения и на войне, и в государственной жизни. Столь же идеальным героем предстает персидский царь Кир Старший, чье формирование как доблестного мужа, способного править страной и людьми, является темой трактата «Киропедия» («Воспитание Кира»). Одновременно с образом идеального правителя в сочинениях Ксенофонта создается образ идеального государственного устройства — аристократического, монархического, основанного на господстве немногих избранных, которые, как того требовал учитель Ксенофонта Сократ, не избраны по жребию из числа простых граждан, но обладают прирожденным правом повелевать и необходимыми дарованиями и навыками правителя. Энтузиазм Ксенофонта как политического мыслителя вызывают Спарта («Лакедемонская полития», «Агесилай») и Персия («Киропедия»).

Вполне естественно, что приверженец спартанских порядков Ксенофонт, хотя родился и вырос в Афинах, предпочел провести вторую половину своей бурной жизни на Пелопоннесе, где милостью спартанских властей стал богатым землевладельцем. Самостоятельный хозяин крупного поместья, он мог с еще большим правом высказываться о том, каким должно быть правильно организованное государство, откуда ему надлежит черпать источники благосостояния, как следует устроить быт граждан (трактат «О доходах»). Если бы Афинское государство, рассуждает Ксенофонт, закупило столько рабов, что на каждого полноправного афинянина приходилось бы по три раба, и отправило их на лаврионские рудники, то добытого там серебра хватило бы на то, чтобы содержать всех свободных афинских граждан на счет государства (по три обола на человека ежедневно). Тем самым Афины сблизились бы в своих общественно-политических порядках со Спартой, чье благосостояние основывалось на труде илотов. Свободнорожденным же оставались бы лишь занятия, приличествующие аристократу: военная служба, охота, разведение псов и коней, философия. С какой нежностью думал пелопоннесский землевладелец о своей афинской молодости, об учителе и кумире юных аристократов Сократе, с какой тщательностью перебирал Ксенофонт в памяти темы философских споров, непобедимые аргументы Сократа в его беседах с людьми! Из этих размышлений родились знаменитые «Меморабилии», или «Воспоминания о Сократе», а также «Апология Сократа» и «Пир».

Прекрасное владение риторикой — лишь одна из отличительных черт стиля Ксенофонта как историка и писателя. Более поздние авторы. Эфор и Феопомп, уже целиком поставили историографию на службу риторике. Учились ли они непосредственно у Исократа или нет, во всяком случае, и «Всеобщая история» Эфора, и «Греческая история» Феопомпа несут на себе отпечаток влияний его школы. В одном из предисловий, которыми открывается каждая книга «Всеобщей истории» Эфора, доведенной до 340 г. до н. э., автор высказывает убеждение, что история должна быть прежде всего занимательной, избегать монотонности; риторика позволяет сделать изложение более драматичным; основное повествование может сопровождаться интересными и увлекательными отступлениями; в описании событий, особенно войн, сражений, важнее всего яркие детали, даже если они не во всем согласуются с исторической правдой. Подобно тому как речь оратора имеет целью восхвалить или осудить кого-либо, похвала и порицание составляют и задачу историка. Близкое родство историографии и ораторского искусства исповедовал также Феопомп, который и сам писал речи, например «Похвалу Спарте» и «Похвалу Афинам». Похвалами и порицаниями историческим героям изобилуют и его «Греческая история» и «История Филиппа», причем слов осуждения было все-таки больше, что и снискало ему прозвище «злейшего из писателей». Расцвечивая свои творения этнографическими отступлениями, рассказами о чудотворцах вроде Зороастра и Эпименида, различными современными автору сплетнями и морализаторством, Феопомп вполне искренне утверждал, что далеко превзошел и Геродота, и Исократа.

В IV в. до н. э. Греция обогатилась трудами еще двух историков, обративших свои взоры соответственно на запад и восток греческого мира. Почти в одно и то же время, в первой половине столетия, выступили: ценимый в античную эпоху Филист с «Историей Сицилии» и знаменитый последователь Геродота, врач Ктесий, долго живший при дворе персидского царя и составивший описание истории Персии. Рассказывая грекам о Персии, об Индии, где они еще не бывали, Ктесий приводит множество занимательных рассказов о диковинах Востока, о крокодилах и попугаях, которых можно научить даже говорить по-гречески. Однако как источник достоверных исторических сведений «История Персии» Ктесия значительно уступает сочинению Геродота и не имеет большой ценности. Наряду с историками-ораторами, историками-публицистами были в Афинах и своего рода «краеведы», авторы так называемых аттид, где объяснялось происхождение древних аттических культов и общественных институтов. Все эти направления в историографии получили развитие в эпоху эллинизма.

Стремясь властвовать над умами греческой молодежи, риторика обрела соперницу — философию. Влияние софистов и Сократа было огромным, и споры о добродетели и счастье, начатые в V в. до н. э., продолжились и в следующих поколениях. Политический кризис, упадок общественной жизни в греческих полисах способствовали тому, что люди все сильнее всматривались в самих себя, прислушивались к своим желаниям и нуждам, искали личного счастья в созерцании, самосовершенствовании, пытались определить свой индивидуальный образ жизни, мыслей и поведения. Не удивительно, что в обеих сложившихся тогда философских школах, кинической и гедонической, как и у Сократа и софистов, на передний план выходили проблемы этические. Обе школы были заняты поисками человеческого счастья, с подозрением относились к книжной образованности, теориям, возлагая надежды скорее на интуитивный путь познания истины, на практику.

Весьма популярна была в античности школа киническая, искавшая основу счастья в отрешении от материальных благ. Родоначальник философов-киников Антисфен, сын афинского гражданина и фракийской рабыни, довел до логического предела идею своего учителя Сократа о примате добродетели. Проповедуя, что добродетель есть единственное благо, в сравнении с которым все прочие блага, такие, как богатство или здоровье, лишены всякой ценности, философ призывал к самоотречению. «Достаточно иметь добродетель; — учил он, — чтобы быть счастливым. Проявляется же она в поступках и не нуждается ни в обилии слов, ни в обилии знаний». Безразлично, свободен ли человек или несвободен, богат или беден, — подлинную свободу, подлинную независимость от судьбы (идеал кинической философии) способна дать лишь добродетель, состоящая в том, чтобы жить в согласии с природой, ограничиваясь удовлетворением только самых насущных потребностей. Учение это несло утешение и рабу, и бедняку: каждый из них мог оказаться свободнее и счастливее человека свободнорожденного и богача. «Добродетель — орудие, которого никто не может отнять».

Пытаясь основать свою жизнь на принципах кинического учения, на пренебрежении к удобствам, ко многим принятым в обществе условностям поведения, дальше других зашел ученик Антисфена Диоген, неутомимый искатель истинной мудрости, добродетели, счастья и потому герой бесчисленных античных анекдотов. Это он, Диоген Синопский, по рассказам древних, жил на площади в простой бочке, это он днем, среди толпы, искал с фонарем того, кого мог бы назвать человеком, говоря: «Народу много, а людей немного». Он жил в полной нищете, но язвительно высмеивал пороки и смешные условности в поведении окружающих. Люди же потешались над его сумасбродствами, сохранив, однако, восхищенную память о нем. Самопрезрение к наслаждению, полагал он, благодаря привычке становится высшим наслаждением. Добродетель — не что иное, как следование во всем природе, которая ведь "требует так мало". Хотя бедняки, бессребреники, люди, не связанные заботами об имуществе, особенно легко воспринимали учение киников, не следует думать, будто это было правилом без исключений. Известен, киник Кратет из Фив, некогда богатый землевладелец, виднейший из граждан города, впоследствии вместе с женой Гиппархией обратившийся к кинической философии. Деньги свои он раздал горожанам или, по другой версии, бросил в море, а сам стал ходить по чужим домам в грубом плаще, проповедуя добродетель.

Пока бродячие философы-киники учили отречению от материальных благ и предрассудков, гедоническая, или киренская, школа призывала людей во всем руководствоваться собственными ощущениями, а значит, предаваться чувственным радостям. Истина непознаваема, объяснял основоположник гедонизма Аристипп, поэтому каждый человек должен стремиться к тому немногому, что ему доступно, — к удовольствию. «Если бы роскошь была дурна, — говорил этот выходец из Кирены, — ее не было бы на пирах у богов». Счастье — лишь совокупность минутных радостных ощущений, которыми поэтому надо дорожить и пользоваться. Переходя из города город, не чуждаясь пиров в богатых домах, знакомств с гетерами и бесед с местными тиранами, Аристипп Киренский являл собой полную противоположность Антисфену я Диогену. И все же гедонизм вырастал из той же почвы, исходил из тех же философских посылок, что и философия киников. В этом нетрудно убедиться, познакомившись с дальнейшей эволюцией гедонизма, со взглядами многочисленных учеников Аристиппа. Уже Феодор, по прозвищу Атеист, ставил прочные, длительные удовольствия выше минутных, а главное — весьма мало, едва ли больше, чем великий киник Диоген, считался с мнением окружающих, охотно эпатировал их, показывая, что не в соблюдении обычных норм поведения заключена высшая мудрость жизни.

Если киники противопоставляли себя обществу, то Феодор, открыто утверждавший культ наслаждений, делал это еще более явно. Грекам, воспитанным на образцах патриотизма времен греко-персидских войн, непривычно было слышать такое, например, суждение Феодора: «Весьма разумно, что мудрец не выйдет жертвовать собой за отечество, ибо он не откажется от разумения ради пользы неразумных: отечество ему — весь мир». По-своему близок к киникам и другой ученик Аристиппа, Гегесий. Счастье невозможно, учит он, а наслаждение состоит в отсутствии страданий. Жизнь полна мучений, боли, так что смерть столь же привлекательна, как и жизнь. Мудрому все безразлично в жизни — свобода и несвобода, богатство и бедность, а потому стремиться к наживе, к почестям, к обретению материальных благ — удел неразумных. Нетрудно заметить, что из учения Гегесия логически вытекает оправдание самоубийства, добровольного ухода из жизни, полной страданий, — из-за этого за основателем секты гегесиаицев закрепилось прозвище «Учитель смерти».

Апеннинский полуостров омывается с запада Тирренским, с востока Адриатическим морями. На юге Мессенский пролив отделяет его от острова Сицилия, горы которого являются продолжением Апеннин. Северную часть полуострова большим полукругом опоясывают Альпы; несмотря на их высоту, они не были преградой для народов Центральной Европы, издавна много раз вторгавшихся через альпийские перевалы на ломбардскую низменность, в необычайно плодородную долину реки По. Апеннины, опирающиеся на западе на дугу Морских Альп, тянутся на юго-восток, доходя до Адриатического моря в районе Аримина (нынешний Римини) и отделяя очень четко северную часть полуострова от Италии Центральной и Южной. Климат северной части страны наиболее близок центральноевропейскому. Интересно, что эта самая богатая урожаями часть полуострова лишь позднее стала называться Италией, ибо первоначально это название относилось только к южным районам Калабрии, населенным людьми, которых греки именовали италами. Поскольку в V в. до н. э. в долину По переселились галлы, вытеснив оттуда этрусков, край этот получил в Риме название «Цизальпииская Галлия». Она включала в себя Галлию Циспаданскую (правобережье По) и Галлию Транспаданскую (область к северу от реки).

Собственно Италия начинается к югу от Апеннин. Важнейшую роль в истории культуры сыграла западная часть Центральной Италии, во многом благодаря своему рельефу. Здесь находятся три равнины: Этрусская, где лежит Флоренция; Латинская, центр которой — Рим; Кампанская с Капуей и Неаполем. Здесь и более удобное для судоходства побережье, с естественными портами в устье Тибра, где очень рано возникла гавань Остия, и в Неаполитанском заливе, где выросли портовые города Неаполь и Путеолы. Здесь, наконец, течет сам Тибр, единственная, кроме По, судоходная река на полуострове.

Центральное положение Латинской равнины, раскинувшейся над Тибром и окруженной с северо-востока Сабинскими, с востока Альбанскими, а с юга Вольскими горами, несомненно, облегчило до некоторой степени племени латинян его возвышение в истории полуострова. Напротив, восточная часть Италии представляет собой главным образом гористую местность, лишенную равнин, и ей не довелось сыграть значительную роль, хотя именно здесь лежат прелестные долины и сады Умбрии, города Ассизи и Анкона; далее к югу тянутся дикие Сабельские горы, родина марсов, пелигнов, марруцинов и вестинов, еще дальше простирается Самнийская возвышенность. Удобных гаваней в восточной части Центральной Италии нет.

Иначе обстояло дело в Южной Италии. В западной ее части лежат гористая Лукания и Бруттий, населенные горскими племенами, родственными самнитам. Восточная часть, охватывающая плоскую и всегда страдающую от нехватки воды Апулию и Калабрию, благодаря Тарентскому заливу издавна привлекала к себе колонистов из-за моря, из Греции. Многочисленные греческие колонии: Тарент, Регий, Кротон, Метапонт, Посидония, Элея и другие — рано ввели этот край, названный «Великая Греция», в орбиту мирового развития.

Из находящихся поблизости от Италии островов наибольший вклад в историю культуры внесла Сицилия. Помимо греков, овладевших восточными и южными районами острова, сюда явились финикийцы, основавшие города Панорм (ныне Палермо) и Лилибей (ныне Марсала). Куда меньшее значение имели плодородная, но с весьма нездоровым климатом Сардиния и дикая гористая Корсика.

Как происхождение этрусков, так и их таинственный язык, «ни на какой не похожий», как справедливо замечает писатель Дионисий Галикарнасский (I в. до н. э.), составляют и поныне неразгаданную загадку. И это несмотря на то что существует около 10 тыс. памятников этрусского языка, написанных греческим алфавитом. Не вдаваясь в подробности многолетней научной дискуссии, скажем лишь, что бытовавший еще в античности тезис об автохтонном происхождении этрусков не представляется убедительным. Не только свидетельство Геродота о лидийском происхождении этрусков, но и сходство географических названий в Этрурии с теми, которые мы находим на территории Малой Азии, говорят о том, что этруски пришли с Востока, возможно именно из Малой Азии. До сих пор не прочитанные надписи на мраморной стеле с изображением воина, найденной на острове Лемнос и относящейся к VII в. до н. э., составлены на этрусском или очень близком к нему языке. Тип гробниц, вооружение, практика гадания также связывают этрусское общество, его культуру с Востоком. Некоторые формы этрусского языка имеют соответствия в кавказских языках, а ведь народы, родственные кавказским, заселяли в древности Малую Азию.

Все эти соображения, к которым можно было бы добавить и другие, не менее важные, заставляют полагать, что этруски прибыли в Италию с малоазийского побережья Эгейского моря. Вероятнее всего, это произошло около 1000 г. до н. э., как об этом свидетельствует древнейшее этрусское начертание букв их алфавита в марсилианской надписи, близкое к древнейшему греческому алфавиту, а следовательно, датируемое временем до разделения греческого алфавита на ряд видов. О том же говорят и археологические раскопки, позволяющие утверждать, что этруски явились в Италию после носителей культуры Вилланова, ибо памятники этой культуры расположены в земле ниже этрусских культурных напластований. Прибыв морским путем и подчинив себе местное население, очевидно умбрийское, этруски овладели прежде всего областью, лежащей между Тирренским морем и нижним течением реки Тибр, с городами Тарквинии, Цере, Вейи. Затем двинулись на север, заселив всю территорию, получившую отныне название Этрурия. Они установили свое господство над морем, также названным в память о них Тирренским (тирренами греки именовали этрусков), а в период своего наивысшего расцвета их могущество простиралось от Альп на севере до Неаполитанского залива на юге.

В отличие от селений италийских племен поселки этрусков напоминают собой не селища или городища родового типа, а греческие города-государства. Окруженные зубчатыми стенами из камня и оборонительным рвом, они строились по единому плану: две улицы, одна из которых идет с севера на юг, а другая с запада на восток, пересекаясь под прямым углом, делили город на четыре квартала. Улицы имели замощенную мостовую и по два также мощеных тротуара. Остатки канализации, обнаруженные в Волатеррах, позволяют судить о заботе, с какой этруски обустраивали свои города.

Во главе городских общин стояли первоначально цари. Со временем, как и в Греции, с распадом родового строя власть племенных царей ослабла — бразды правления перешли в руки аристократии. Функции царя оказались поделены между двумя высокими должностными лицами, одно из которых напоминало позднейшего римского эдила. Все инсигнии, символы их власти, такие, как пучки розог с воткнутыми в них топориками — фасции, складное, выложенное слоновой костью курульное кресло, а также институт 12 ликторов, шествовавших перед главой государства, — все это мы найдем позже в Риме. Историк Тит Ливий прямо сообщает, что римляне заимствовали это у этрусков. Заметим, кстати, что там же, в Этрурии, впервые начали пользоваться такими эмблемами патрицианского достоинства, как золотой шарик, который носили на шее, и тога с пурпурной каймой. От этрусков взяли римляне и обычай пышно справлять воинские триумфы, ведь этруски видели в победоносном полководце воплощение своего высшего божества: подобно этому божеству — богу неба Тину, победитель в золотой диадеме, с жезлом из эбенового дерева, в пурпурной тунике, расшитой изображениями пальм, въезжал на золотой колеснице в святилище.

Этрурия не была единым государством: каждый город был отдельным политическим целым, где власть принадлежала аристократии. Правда, они объединились в союз, но связи между ними были очень слабыми, и каждый участник союза вел фактически самостоятельную политику. В состав союза входили 12 городов: Арретий, Цере, Клузий, Кортона, Перузия, Руселлы, Тарквинии, Вейи (а после их уничтожения — Популония), Ветулония, Волатерры, Вольки и Вольсинии. Их представители собирались в Тарквиниях, в храме богини Волтумны, чтобы избрать должностных лиц, управлявших делами союза. Однако отсутствие сильной внутренней организации и междоусобные войны этрусских городов со временем ослабили Этрурию, которая не только не смогла удержать своего главенствующего положения в Северной и Центральной Италии, но и вынуждена была покориться Риму.

К 509 г. до и. э. римские историки относят изгнание из Рима царя Тарквиния Гордого, последнего царя этрусского происхождения. С установлением республиканского строя высшая власть оказалась в руках двух ежегодно избиравшихся консулов, первоначально называвшихся преторами, т. е. «идущими впереди». Консулов избирали на центуриальных собраниях из числа патрициев, которые одни имели «юс хонорум» — право занимать должности, Без согласия консулов не могли собраться ни сенат, ни комиции, сами же они в период исполнения этих обязанностей были свободны от всякой судебной ответственности. Власть консулов была ограничена лишь тем, что один из них мог наложить вето на решения другого. В реальной жизни, однако, консулы не могли не считаться с политическими интересами патрициев и их верховного органа — сената. Кроме консулов с самого начала существования республики немалую роль в городских делах играли квесторы, участвовавшие и в суде, и в управлении казной. Поначалу они были лишь помощниками консулов, но с середины V в. до н. э. их также стали избирать на комициях, и с тех пор квесторы были самостоятельны. Они занимались финансовыми делами государства, ведали архивом, во время военных походов сопровождали консулов, управляя войсковой казной.

В 501 г. до н. э. в Риме впервые избрали должностное лицо, наделенное чрезвычайными полномочиями, — диктатора. В отличие от консулов, избиравшихся регулярно, к диктаторской власти римляне прибегали лишь в моменты крайней опасности, требовавшие полного единоначалия. Формально диктатора избирали консулы, фактически же сенат. Власть диктатора была неограниченной, и ему полагались не 12, как другим высшим должностным лицам, а 24 ликтора с розгами и топорами.

Из сказанного выше видно, что Римская республика носила ярко выраженный аристократический характер. Центуриальные собрания, не имевшие к тому же законодательной инициативы, мог созывать только консул, представлявший патрицианский слой общества. Ни одно решение этих комиций не вступало в силу, пока его не утверждали «патрес» — сенат. В еще большей мере требовали утверждения решения плебейских собраний, проходивших начиная с 471 г. до н. э. по образцу комиций куриальных и центуриальных. Постановления, принятые на плебейских собраниях, «плебисцита», были обязательны лишь для самих плебеев, если только не были подкреплены «авторитетом отцов» — сенаторов.

В период, наступивший сразу после изгнания из Рима этрусских царей, политическое значение Рима, его ведущее положение в области Латий поначалу уменьшились, отошли в прошлое. Первые десятилетия молодой республики отмечены были острейшими социальными и политическими конфликтами между малоимущей, тонущей в долгах плебейской массой, с одной стороны, и сосредоточившими в своих руках практически всю власть в государстве патрициями — с другой. Тогда же римлянам пришлось вести долгие войны с соседями — сабинянами, эквами, вольсками. с союзом 8 латинских городов во главе с Тускулом. Лишь в 493 г. до н. э. между Римом и другими латинскими городами был заключен наступательно-оборонительный союз, сохранявшийся в течение всего V в. до н. э. и позволивший Риму распространить свою власть на некоторые окрестные области. Так к старым 4 городским трибам были прибавлены еще 17 сельских. А с завоеванием в 396 г. до н. э. этрусского города Вейи число их достигло 25.

Однако в 390 г. до н. э. Рим постигла неожиданная беда. Часть галльских племен, незадолго до этого перешедших через Альпы и овладевших долиной реки По, которую прежде занимали этруски, захватила Рим. И хотя, получив огромную контрибуцию, они ушли из ограбленного и разрушенного города, нападение галлов на некоторое время так ослабило политические позиции Рима в регионе, что латинские города порвали с ним союзнические связи, и восстановить их римлянам удалось лишь 32 года спустя. С середины IV в. до н. э. территориальная экспансия Рима возобновилась:

Основой римской экономики в эпоху ранней республики оставалось сельское хозяйство. Преобладало мелкое и среднее землевладение, однако, как показывает один из законов Лициния — Секстия, патриции, захватывая «агер публикус», уже сосредоточивали в своих руках крупную земельную собственность. В IV в. до н. э. начали возникать большие имения, где использовался все чаще труд рабов.

Во второй половине того же столетия на смену натуральному пришло денежное хозяйство. Распространение денег было связано, в частности, с завоеванием Кампании, где издавна пользовались деньгами. Вскоре место медного брусочка определенного веса заняла монета — медный асе. Их чеканили в святилище Юноны Монеты («Предостерегающей»), отчего и родилось название «монета». Первоначально асе был тяжелым, весил целый фунт (327,45 г), позднее его заменили более легким — в полфунта, а затем и он уступил место ассу «квадрантному», весившему лишь четверть фунта. Около 268 г. до н. э. вес медного асса был окончательно определен в 1/6фунта, а наряду с ним начали чеканить серебряный денарий, равный 10 ассам.

Подчинив своей власти население завоеванных земель в Италии, римляне разделили его на категории, пользовавшиеся разными правами. Всей полнотой прав, т. е. правом заключать браки по римскому закону, свободно распоряжаться своим имуществом, прибегать к римскому суду для защиты своих материальных интересов, голосовать на собраниях и занимать должности, обладали только римские граждане: патриции и плебеи, а также жители тех латинских городов, которые после долгих войн были присоединены к Риму, и вообще все латиняне, переселившиеся на постоянное жительство в Рим. Все эти полноправные граждане были приписаны к римским трибам, число которых возросло в середине III в. до н. э. до 35 (4 городские трибы и 31 сельская). Полноправными гражданами считались, кроме того, обитатели римских колоний, основанных как стратегические центры в разных местах Италии. Колонии имели самоуправление, в котором главную роль играли двое правителей — дуумвиры и совет декурионов.

Существовала также категория граждан с ограниченными правами — «цивес сине суффрагио». Они могли заключать браки по римскому обычаю и распоряжаться своим имуществом, как полноправные римляне, но не имели права голосовать и занимать должности в Риме. Города, где жители обладали такими ограниченными правами, назывались муниципиями. Одни из них имели самоуправление, другие получали префектов из Рима. Еще больше были ограничены в правах вольноотпущенники, не имевшие возможности даже вступить в легальный брак по римскому закону, голосовать же они могли только на трибальных комициях. С жителями муниципиев сближалось по своему юридическому статусу население латинских колоний, т. е. колоний не на римском, а на латинском праве. Они были автономны, чеканили собственную монету, а их обязанности по отношению к Риму ограничивались выставлением ему в помощь воинских контингентов, составлявших отдельные подразделения — когорты. Еще слабее была связана с Римом категория жителей Италии, называвшаяся «соции» («союзники»). «Цивитатес федератэ», союзнические города, также должны были помогать Риму войсками, но сохраняли при этом ограниченный государственный суверенитет; им запрещалось лишь заключать договоры с третьей стороной без согласия Рима, веста самостоятельную внешнюю политику, начинать войны по собственной инициативе. Наконец, особую категорию союзников Рима составляли греческие города Южной Италии, обязанные оказывать ему помощь только флотом.

Все эти города и колонии разного правового статуса в центральной и южной частях страны входили в Италийский союз во главе с Римом. Союз располагал уже в первой половине III в. до н. э. весьма значительными военными силами, намного превосходившими силы тогдашних эллинистических государств Средиземноморья. В этом — одна из причин успехов Рима как в войне с царем Пирром, так и позднее в Пунических войнах с Карфагеном.

По сравнению с эпохой царей V век до н. э. был ознаменован снижением уровня ремесел, возвращением к примитивным формам. Только столетие спустя наступил перелом, о чем свидетельствует хотя бы прелестный бронзовый «ларец Фикорони» (из бывшей коллекции Ф. Фикорони) работы мастера Новия Плавция, как о том гласит надпись на ларце, со сценами, представляющими поход аргонавтов, изготовленный в Риме около 350 г. до н. э. В ту пору римляне уже не были просто учениками этрусков, а освоили собственные художественные приемы. Это относится и к керамике, в которой в начале III в. до н. э., несмотря на сильные влияния, шедшие из Кампании и Апулии, проявились уже черты оригинального римского стиля.

В архитектуре же Рим в течение всей той эпохи оставался под влиянием этрусков. Здесь строили деревянные храмы, украшенные терракотовой декоративной скульптурой, прекрасным примером которой могут служить голова с фронтона храма Аполлона Фалерского или статуя, найденная неподалеку от Палатина. Из храмов, воздвигнутых тогда в городе, стоит упомянуть святилище Сатурна (497 г. до н. э.) и «темплум Конкордиэ» — храм Согласия, сооруженный диктатором Марком Фурием Камиллом в 366 г. до н. э. в знак примирения плебеев и патрициев. Римские писатели вспоминают, что храмы были украшены стенными росписями. Стиль их должен был быть близок к стилю фресок гробниц в Капуе IV в. до н. э. — эти фрески представляют кампанских всадников и бои гладиаторов. Сюда же можно отнести и фрески, найденные в гробнице на Эсквилине и изображающие различные эпизоды войн римлян с самнитами.

Частные жилища были в ту пору еще очень скромными, продолжая своими формами традиции древнеиталийского сельского дома с атрием. В атрии (от слова «атер» — черный) разводили очаг и потому это помещение было обычно черным от дыма. Свет, как уже говорилось, поступал лишь через отверстие в крыше, крытой соломой. Позднее очаг из атрия убрали, а на его месте стали делать каменный бассейн для сбора воды, стекавшей с крыши через отверстие. Так из самой темной комнаты в доме атрий превратился в самую светлую и парадную. К атрию примыкал «таблинум» — деревянная, с дощатым полом терраса, служившая первоначально спальней.

Местное литературное творчество началось в Риме, несомненно. еще в эпоху царей. Это были прежде всего культовые, обрядовые песни, например, та, которую распевали члены братства салиев, Мы знаем, что в 1 в. н. э., во времена римского оратора Марка Фабия Квинтилиана, слов этой песни не понимали даже жрецы. Наряду с ритуальными песнями салиев и «арвальских братьев» существовали также народные песни, звучавшие на празднике урожаев, или же весьма вольные и колкие «фесценнинские песенки» — свадебные песни, пришедшие из города Фесценния в Этрурии. Поэт Вергилий упоминает о песнях, которые римляне пели при сборе вивограда. «Законы XII таблиц» запрещают петь магические песни, способные причинить ущерб урожаю соседа. Таков был этот древнейший, почти не известный нам песенный фольклор, связанный с земледельческим характером старого римского общества.

Политические обычаи Рима вызвали к жизни, например, триумфальные песни. Ими сопровождался торжественный въезд триумфатора на Капитолий, а содержание их нередко было насмешливо-язвительным — дабы отвести от победоносного полководца «зависть богов». Импровизированные и записанные триумфальные песни (о них впервые сообщает историк Тит Ливии, описывая триумф Луция Квинкция Цинцинната в 456 г. до н. э.) были плодами местного художественного творчества, как и песни героические, песни о доблестных деяниях предков, распевавшиеся мальчиками на пирах под звуки флейты, о чем вспоминает Цицерон. Песни эти написаны были древнейшим «сатурнийским стихом», самый ранний образец которого сохранился в надписи на гробнице консула Луция Корнелия Сципиона (середина III в. до н. э.). Когда в те же годы Тит Ливии Андроник из Тарента, старейший римский драматург и поэт, переводил на латинский язык «Одиссею» Гомера, он избрал наиболее подходящий для героического эпоса древний «сатурнийский стих», примкнув тем самым к местной римской поэтической традиции.

Возникновение прозы требовало создания письменности, которую римляне восприняли от греков через посредство этрусков. Поначалу письменность распространена была мало. Древнейшими памятниками римской прозы, к сожалению, полностью утраченными, были записки должностных лиц, называвшиеся «комментарии». Вели их не только жрецы из коллегии понтификов, составляющие сборники молитвенных формул и календари с выделением дней благоприятных и неблагоприятных для проведения народных собраний, но и цензоры. «Комментарии цензории», по свидетельству Дионисия Галикарнасского, тщательно хранились в доме цензора и переходили по наследству к его сыну, который в случае избрания его цензором имел уже под рукой собранный отцом богатый материал, содержащий ценные указания для любого, занимавшего эту должность. Составлялись также списки должностных лиц на полотняных свитках, хранившихся в храме Юноны Монеты, — своего рода древнеримская летопись, те «либри линтеи», «полотняные книги», о которых упоминает Тит Ливии.

Все эти документы столь же мало, строго говоря, относятся к литературе, как и древнейший из сохранившихся памятников римской прозы — «Законы XII таблиц», несмотря на то что молодежь в римских школах должна была выучивать текст законов на память. Однако интересны не только содержание, но и форма «Законов XII таблиц», еще не совершенные и робкие попытки выработать оригинальный стиль, что видно в конструкции периодов, использовании характерного для позднейшей латыни порядка слов.

Первым собственно литературным произведением стал римский календарь, опубликованный в 304 г. до н. э. курульным эдилом Гнеем Флавием по инициативе тогдашнего цензора Аппия Клавдия Слепого. Политический смысл этого акта состоял в том, что у жрецов-понтификов были вырваны их профессиональные тайны, их монополия на составление календаря, чем те пользовались в политических целях. Отныне всякий гражданин мог сам узнать из календаря, когда и каким образом надлежит заниматься, в частности. судебными делами: в какие дни подавать иск, когда проводить судебный процесс и т. д. Увы, календарь Флавия тоже не дошел до нашего времени. Однако еще большее сожаление вызывает утрата первой опубликованной политической речи, произнесенной цензором Аппием Клавдием в 280 г. до н. э. в римском сенате против заключения мира с царем Пирром и хорошо известной в Риме еще 200 лет спустя, во времена Цицерона. Но и помимо этого Аппий Клавдий навсегда останется на первых страницах римской литературы благодаря выпущенному им сборнику «Сентенции», где «сатурнийским стихом» изложены различные нравственные поучения престарелого цензора, одно из которых стало достоянием всех народов: «Каждый — кузнец своего счастья».

Обосновавшись в Южной Италии, римляне уже не могли не вмешаться в дела соседней Сицилии, где веками шло соперничество между Сиракузами и североафриканским Карфагеном. Захват римлянами Мессаны вызвал 23-летнюю войну между Римом и Карфагеном, проходившую на суше и на море к выгоде то одной, то другой стороны. Морское могущество противника заставило римлян приступить к строительству собственного флота. Нехватку опыта морской войны они восполняли своеобразной тактикой, позаимствованной, впрочем, у сицилийских греков. Римские корабли были оснащены так, чтобы воины могли легко перебраться на вражеские суда, превращая таким образом морскую битву в сухопутную.

Первого важного успеха на море римляне добились лишь в 260 г. до н. э., и в память об этом в Риме была воздвигнута ростральная колонна, украшенная носовыми частями разбитых вражеских кораблей. Но несмотря на эту и другие победы на море, несмотря на высадку десантной армии в Африке, решающего перелома в войне достичь не удавалось. Только в 242 г. до н. э., когда после захвата Агригента римляне отобрали у карфагенян также Лилибей, победитель в I Пунической войне окончательно определился, и год спустя крупной удачей римлян на море у Эгатских островов война завершилась.

Карфаген понес огромные потери, уплатил 3200 талантов контрибуции, оставил Сицилию, а затем Сардинию и Корсику. Они и стали первыми римскими провинциями. Население этих островов рассматривалось как «покоренное», т. е. сдавшееся на милость победителя, а территория считалась «собственностью римского народа». Города, хотя и сохранили местное самоуправление, должны были платить дань Риму. Во главе новоорганизованной провинции Сицилия стоял правивший в Лилибее квестор,

Прежде чем дело вновь дошло до войны с Карфагеном, Рим значительно расширил свои владения на севере Италии, разгромив галлов, живших в долине По, захватив их главный город Медиолан (нынешний Милан) и основав в местах переправ через реку новые колонии на латинском праве — Илаценцию (Пьяченца) и Кремону. Тогда же в 20-х годах III в. до н. э. римляне укрепились и на противоположном берегу Адриатики — в Иллирии на Балканах, очистив восточное побережье Адриатического моря от иллирийских пиратов — грозы греческих мореплавателей.

Тем временем Карфаген оправился от потерь, понесенных в I Пунической войне, и под руководством Гамилькара Барки вновь вступил в борьбу за господство в Средиземноморье, чего требовали торговые интересы Карфагена. Если крупные землевладельцы в Карфагене стремились в первую очередь к территориальным захватам в Северной Африке и выступали против экспансии в Средиземноморье, то партия, особенно враждебная Риму и возглавляемая Гамилькаром и его наследниками Гасдрубалом и Ганнибалом, больше прислушивалась к требованиям купцов и энергично готовила экспедицию в Южную Испанию, изобилующую серебром. В 229 г. до н. э. Гасдрубал основал в Испании Новый Карфаген (ныне Картахена), а еще десять лет спустя Ганнибал захватил город Сагунт, являвшийся союзником Рима, что и послужило поводом к новой, II Пунической войне.

Захватнические войны II в. до н. э. принесли Риму новые территории, большие массы рабов, небывалый приток богатств. Римское государство отнимало у покоренных народов часть земель, обращая ее во все расширявшийся римский «агер публикуем, а также обширные владения бывших правителей, их пастбища, леса, золотые и серебряные рудники, солеварни и каменоломни. Огромные контрибуции, доходы от продажи пленных в рабство, дань с побежденных, военная добыча сделали Рим крупнейшей финансовой величиной античного мира. Римские историки сообщают, что уже триумф по случаю взятия римлянами Тарента в 272 г. до н. э. был справлен совершенно иначе, чем триумфы после побед над самнитами или вольсками. Тогда в торжественной процессии вели лишь захваченный скот и несли отнятое у противника оружие. Теперь же, кроме этого, везли золото, несли мраморные статуи. Но и триумф полководца, захватившего Тарент, не шел ни в какое сравнение с триумфом Тита Квинкция Фламинина после победы над македонским царем: в тот день римлянам показали невероятные груды трофейного золота и серебра, о чем с восторгом пишет историк и биограф Плутарх.

Обычной практикой римского войска стали планомерные грабежи завоеванных городов и целых областей — об этом ясно говорит печальная судьба Сиракуз во время II Пунической войны и Коринфа в 146 г. до н. э. Главной целью походов было теперь разграбление покоренных краев с захватом добычи и, рабов. В рабство продавали десятки тысяч человек, а добычи набиралось столько, что сгибавшиеся под ее тяжестью римские воины оказывались уже не в состоянии совершать переходы большие, чем 5 километров в день.

Особенно обогатился правивший республикой нобилитет. Однако не отставали от него и всадники, второе римское сословие, сосредоточившее в своих руках финансы и торговлю, в то время как материальной основой власти нобилитета было крупное землевладение. Именно в землю вкладывали нобили огромные средства, накопленные ими в качестве командующих войсками или наместников в провинциях. К тому же особый закон 218 г. до н. э. воспретил сенаторам заниматься торговлей и финансовыми сделками. Поэтому сенаторская знать начала во все большей мере скупать участки, «агер публикуем, основывая крупные хозяйства, опиравшиеся на использование труда рабов и приносившие тогда высокий доход. Выдающуюся экономическую и политическую роль нобилитета подчеркивал и внешний вид аристократов: полагавшиеся им туника с широкой пурпурной полосой, специальная обувь и сенаторское кольцо, отличавшие их от представителей всех остальных слоев римского общества. Увидев впервые сенаторов в Риме, грек Полибий был поражен их величием, сравнил их с царями; особое впечатление произвела на будущего историка сцена погребения сенатора: торжественная процессия клиентов в восковых масках, изображавших предков покойного, движение роскошных колесниц, красные плащи цензоров, пурпурные, вышитые золотом тоги триумфаторов, погребальные речи на Форуме.

Нобилитет стремился преградить «новым людям» доступ к высшим магистратурам в государстве, и прежде всего к должности консула. Выражением этих стремлений стал закон 180 г. до н. э., согласно которому начинать должностную карьеру можно было лишь в 28 лет, после десятилетней воинской службы; сначала нужно было стать квестором, затем курульным эдилом, потом добыть себе претуру, доступную только лицам не моложе 40 лет, и уже в 43 года честолюбивый римлянин мог претендовать на должность консула.

То, что нобилитет, несмотря на его немногочисленность, оказался в состоянии целыми столетиями удерживать в своих руках высшие позиции в государстве, объясняется несколькими причинами: и богатством, и связями с аристократией италийских муниципиев, и поддержкой со стороны зависимых клиентов, образовывавших окружение нобиля, во всем ему помогавших, ведших в его пользу предвыборную агитацию. Отдельные знатные семьи вступали между собой в союзы, оказывая друг другу помощь в занятии выборных должностей.

Несмотря на все великие завоевания Рима, несмотря на все его могущество, сам город еще не мог соперничать с пышными, правильно распланированными городами эллинистического Востока. Интересно, что именно по инициативе Катона Старшего, заклятого врага греческих культурных влияний и вообще всяческих новшеств, в Риме была сооружена первая базилика — большой крытый зал для собрания купцов, судебных заседаний, комиций, так называемая Базилика Порция. Шесть лет спустя, в 178 г. до н. э., цензоры Марк Эмилий Лепид и Марк Фульвий Нобилиор построили Базилику Эмилию, а еще через 8 лет, стараниями Тиберия Семпрония Гракха, на южной стороне Форума появилась Базилика Семпрония. Форум с портиками, колоннадами, галереями стал общепризнанным центром не только политической, но и всей вообще общественной жизни в городе: купцы и ростовщики приходили сюда столь же часто, как и сенаторы. Уже в эпоху войны с царем Пирром начали исчезать в Риме дома, крытые соломой или гонтом. Появились мостовые, в строительстве общественных зданий стали применять место туфа желтоватый известняк, привозившийся из Тибура (ныне Тиволи), и даже мрамор.

В жилищном строительстве все заметнее были имущественные различия. На тесных улочках в центре города можно было встретить четырехэтажные, кое-как построенные доходные дома для малоимущих. Для себя же богачи сооружали дома по образцу греческих, ведь для настоящих сокровищ искусства, захваченных римлянами в эллинистических городах, примитивный старый римский дом, состоявший из атрия и спальни, был слишком мал и жалок. Позади спальни стали делать другую часть дома с перистилем, обнесенным колоннадой, вокруг которого были сосредоточены жилые помещения. Здесь, в перистиле, посреди цветочных клумб и фонтанов протекала жизнь семьи, тогда как атрий служил для приема гостей. У греков римляне позаимствовали не только перистиль, но и библиотеку, и «ойкос» — большой зал для приемов. Вот такой дом уже годился для размещения в нем награбленных памятников искусства, которых в город прибывало все больше и больше. Пример показали полководцы. Из этолийского похода Марк Фульвий Нобилиор привез в 187 г. до н. э. не менее 280 бронзовых и 230 мраморных статуй. Луций Эмилий Павел, разгромив македонского царя Персея, возвратился в Рим с 250 возами, полными картин и скульптур. О Муммии, покорителе Коринфа, говорили, что он наполнил Рим вывезенными из Греции изваяниями.

Возросшим эстетическим требованиям римлян — обитателей таких богатых домов — перестали удовлетворять полы, покрытые известковым раствором и глиняными черепками. Вместо этого появилась порфирная или мраморная плитка, а иногда и мозаики. Стены покрывали фресками, и не только в Риме, но и в провинции (такие фрески обнаружены при раскопках Помпеи); потолки украшали золотом и слоновой костью. Изменялась и меблировка комнат: на смену старой дубовой мебели пришла мебель из редких ценных пород дерева, импортированных с Востока. Римские богачи пировали на изящных ложах, украшенных бронзовыми оковками. Из городских домов роскошь распространилась и на сельские виллы. В старину, язвительно замечает Катон в своем трактате «О земледелии», заботились больше о хозяйственных постройках, а не о жилище, теперь же виллы превратились прежде всего в места отдыха с тщательно ухоженными садами и площадками для спортивных игр.

Вместе с предметами быта состоятельные римляне заимствовали из Греции и стран Востока также моды и нравы. Сципиона Африканского, победителя Ганнибала, видели в сиракузской палестре в греческой одежде и обуви. Его жена, на восточный манер, показывалась на людях лишь в сопровождении целой толпы служанок, в модных тогда колясках, запряженных мулами. Закон времен войны с Ганнибалом, запрещавший римлянам и их женам носить золотые украшения и дорогие разноцветные ткани, уже в 195 г. до н. э. был отменен. Не помогли и высокие пошлины, которые Катон Старший, будучи цензором, наложил на ввозимые в Рим предметы роскоши.

Богачи не довольствовались больше старинной римской кухней, едой, приготовленной хозяйкой дома; им было уже мало двух блюд в часы главной, вечерней, трапезы. В комедиях Плавта все чаще выступает новый персонаж — греческий повар. Искусный повар стоил дороже боевого коня, а за изысканную заморскую рыбу платили больше, чем за участок земли, — строгий критик современных ему нравов Катон Старший видел в этом высшие проявления деморализации. Создатель римской эпической поэмы Квинт Энний из Калабрии, переселившийся на исходе III в. до н. э. в Рим, без колебаний перевел на латинский язык гастрономическую поэму грека Архестрата из Гелы, содержавшую перечень понтийских рыб: подобные поэмы вполне соответствовали вкусам тогдашней римской знати, оценившей хорошую кухню. Распространился в Риме и греческий обычай симпосионов, там начали, как говорили в ту пору, «пить по-гречески», «грековать» в обществе флейтисток, избирать симпосиархов, определявших «меру питья». Три ложа, составленных, по греческому обычаю, в виде буквы «П»; на них трое пирующих с гладковыбритыми, по тогдашней греческой моде, подбородками — как мало напоминал этот симпосион аскетические трапезы старых длиннобородых Цинциннатов или Камиллов, древних героев Рима!

Завоевание Тарента в 272 г. до н. э. оказалось важной вехой не только в политической истории Рима, но и в истории его литературы. Тогда вместе с множеством других пленных в Рим прибыл грек Андроник. Отпущенный на свободу своим господином Ливием Салинатором, он принял имя Тит Ливии Андроник. Во время Римских игр, когда ежегодно в сентябре в Большом цирке устраивали конные состязания, сопровождавшиеся, кроме того, театральными представлениями, в 240 г. до н. э. он впервые вынес на суд слушателей собственные латинские переводы греческой трагедии и комедии. Правда, еще прежде во время Римских игр выступали этрусские актеры, исполнявшие танцы под аккомпанемент флейты, и ставили народные фарсы, зародившиеся в Кампании, так называемые ателланы, где актеры в масках изображали обжор, глупых стариков, хитрого горбуна или хвастливого пустомелю. Однако переводы, выполненные Андроником, имели совершенно иное значение, и потому 240 год до н. э. справедливо считается годом рождения римской литературы.

Судя по сохранившимся названиям произведений Андроника, он переводил главным образом Софокла и Еврипида. Современную же ему эллинистическую поэзию он знал мало, и ее влияние никак не отразилось на его творчестве. Да и вряд ли индивидуалистическая литература эпохи эллинизма нашла бы тогда отклик у суровых и сплоченных римлян, впервые бросивших в ту пору вызов всесильному Карфагену. Основав в Риме школу для детей римских нобилей, Андроник преподавал в ней греческий и латинский языки, используя тексты классических греческих авторов. Из этих вполне практических потребностей и родилось первое в истории европейской литературы переводное произведение — латинская «Одиссея». Грек из Тарента должен был много потрудиться, прежде чем он нашел стихотворную форму для перевода гомеровского эпоса. Здесь, как уже говорилось, ему помогли древние героические песни римлян, написанные «сатурнийским стихом». В 204 г. до н. э. по поручению понтификов Андроник создал хоровую песнь, призванную умилостивить богов. Пел ее хор, составленный из 27 девушек. Так, греческий учитель из Тарента разработал для римлян поэтический язык в сфере эпоса, лирики и драмы.

О том, как быстро римляне усваивали греческие литературные формы, свидетельствует творчество Невия из Кампании. Через пять лет после Андроника он выступил с комедиями и трагедиями, написанными по образцу греческих. Наряду с «паллиатами», т. е. драмами, где актеры выступали в просторных греческих плащах — паллиях, Невий создавал также «тогаты» — комедии, где на сцену выходили сами римляне в тогах или же приезжие из Пренесты или Ланувия, как в комедии «Предсказатель». Он же стал автором и оригинальной римской трагедии, смело обратившись не к мифологическим сюжетам, а к современной ему истории. В трагедии «Кластидий» он описал победу консула Марка Клавдия Марцелла над галлами в 222 г. до н. э. Форма произведения заимствована у греков, но содержание — чисто римское. Смелость этого «гордого кампанца», как он сам себя называл, проявилась и в том, что в свои комедии он часто вставлял намеки на политические события своего времени, насмехаясь над разгульной молодостью Сципиона, будущего победителя Ганнибала, или нападая на ненавистную ему знатную семью Метеллов. В аристократической Римской республике такие политические выпады со стороны комедиографа не могли кончиться добром: Невий был брошен в тюрьму, а затем изгнан из Рима; умер на чужбине. Римская литература обязана ему не только трагедиями и комедиями, но в особенности оригинальной эпической поэмой «Пуническая война», написанной «сатурнийским стихом». В этой эпопее немало следов подражания Гомеру, но повествуется в ней об извечной борьбе Рима с Карфагеном, завершившейся для Невия победоносной I Пунической войной, в которой он сам принимал участие как солдат. С уходом со сцены Андроника и Невия римская литература лишилась могучих талантов, способных одинаково успешно творить как в жанре трагедии, так и в жанре комедии. Авторы, пришедшие им на смену, были привержены лишь одному какому-либо жанру.

Вскоре, после того как разразилась II Пуническая война, в Риме прославился своими комедиями Тит Макций Плавт. Переехав в ранней молодости из Умбрии в Рим, он с самого начала был близок к театру: возможно, был рабочим сцены или даже актером в ателланах. Хорошо знакомый со сценическим искусством и со вкусами римской публики, он начал перерабатывать новоаттические комедии Менандра, Дифила и Филемона. Он понимал, что серьезные, нравоучительные, нередко слащавые греческие комедии не придутся по душе римскому плебсу, и потому крайне редко брался за переработку сентиментальных произведений вроде не известного нам греческого оригинала, на котором основываются его «Пленные» или «Три монеты». Чаще всего Плавт выбирал сюжеты, где главную роль играют или хитрый раб-интриган, одерживающий верх над господином, или гетера, оказывающаяся в конце свободнорожденной гражданкой. Психологически утонченные, слишком глубокие и изящные для римской публики греческие пьесы он отбрасывал или же, находя ту или иную комедию слишком скучной, лишенной жизнерадостного воодушевления, оптимизма, не колеблясь вводил в нее новое действующее лицо, способное развеселить зрителей. При этом он смело заимствовал таких персонажей из других комедий, как, например, «парасита» — прихлебателя, приживала Эргасила в «Пленных».

В более поздний период своего творчества, решив, что длинные диалоги греческой драмы не подходят для сцены, Плавт стал вводить вместо них песенные партии — как монодии, так и дуэты, и терцеты, превращая комедию в водевиль или оперетту. Предшественником его здесь был Невий, но только Плавт использовал этот прием очень широко, так что древние говорили о ^полиметрии», о метрическом богатстве комедий Плавта. При этом он охотно прибегал к легким эллинистическим песенкам того времени, к их языку, мелодиям, юмору. Для оживления действия он вводил и балетные партии, как, например, в комедии «Стих»: из серьезной и трогательной комедии Менандра он сделал буйное, шумное, веселое зрелище, хотя композиция его весьма беспорядочна, хаотична. Впрочем, о композиции римский драматург заботился мало. Писал он так называемые «фабулэ моториэ» — произведения, в которых были быстрота, много движения, наигрыши и шум. Некоторые его комедии («Казина», «Купец») сближаются по своему характеру с нынешним фарсом.

Расширение в Италии рабовладельческого хозяйства, основанного на труде сотен тысяч рабов в больших поместьях-латифундиях, постепенное исчезновение в стране свободного крестьянства и рост неимущих слоев, пролетариата, в городах привели в середине II в. до н. э. к обострению социальных конфликтов как между рабами и свободными, так и среди самого свободного населения. Первым сигналом стало длившееся шесть лет восстание рабов на острове Сицилия в 137–132 гг. до н. э.: рабам, поднявшимся тогда ю главе с сирийцем Эвном против землевладельцев, удалось захватать даже несколько сицилийских городов. Но целью этого, как и более позднего, вспыхнувшего в 104 г. до н. э., восстания было не уничтожить рабство, а лишь добиться свободы для тех, кто поднялся на борьбу.

Острые социальные конфликты потрясали и мир свободных римлян. Уже Сципион Африканский Младший и его друзья хорошо понимали, как необходима стала для государства аграрная реформа, направленная на возрождение крестьянства. Но только братья Тиберий и Гай Семпронии Гракхи выступили впервые с проектами нового аграрного закона. В 133 г. до н. э. народному трибуну Тиберию Гракху удалось добиться принятия закона, ограничивавшего размеры землевладения отдельной семьи. Излишки возвращались государству и из них беднейшим и малоимущим гражданам выделялись небольшие участки земли, которые можно было передавать по наследству, но запрещалось продавать. За проведением реформы должна была наблюдать комиссия из 3 человек. Когда, окрыленный успехом, Тиберий вновь выдвинул свою кандидатуру в народные трибуны, богатые землевладельцы, сенаторы энергично воспротивились этому и, вооружившись, напали на сторонников реформатора, опасаясь дальнейших посягательств на традиционные устои своей власти и обвиняя Гракха в стремлении к тирании. В стычке на Капитолии Тиберий и 300 его приверженцев были убиты. Так как реформа затрагивала только владения, возникшие на так называемой занятой земле, составлявшей ранее государственный римский «агер публикус», и не касалась владений частных, то главным для нобилитета было теперь отобрать у аграрной комиссии право определять, в каких случаях речь идет о земле общественной, а в каких — о частной. Когда это право было передано цензорам и консулам, деятельность комиссии по переделу земли была практически приостановлена.

Намного решительнее и предусмотрительнее действовал младший брат Тиберия Гай Гракх, пытаясь всерьез демократизировать римское общество — Тиберию недоставало поддержки городских низов — и Гай провел закон, установивший продажу хлеба с государственных складов по сниженной цене и намного облегчивший жизнь плебейской бедноте. Чтобы снискать себе симпатии сельского населения, Гай в полной мере восстановил аграрный закон Тиберия: под руководством нового народного трибуна в 123–122 гг. до н. э. комиссия продолжала выделять участки малоземельным. С неменьшей энергией Гай Гракх защищал интересы всадников, передав им судопроизводство по делам о вымогательстве, составлявшее прежде одну из сфер компетенции сената. Кроме того, в богатейшей римской провинции Азия он предложил ввести новый налог — десятину, сбор которой был предоставлен откупщикам, главным образом из числа тех же всадников. Стремясь подорвать монополию старых сенаторских родов на власть в государстве, как всадники, так и сельские и городские низы поддержали Гая. Однако все изменилось, когда, став трибуном вторично, он предложил самый радикальный закон: закон о предоставлении всему свободному италийскому населению прав римского гражданства. Здесь Гай столкнулся с сильнейшей оппозицией не только со стороны сената, но и со стороны широких слоев римлян. Закон не прошел, авторитет и популярность Гая серьезно пошатнулись, и в 121 г. до н. э. в результате кровавых столкновений между его сторонниками и противниками сам реформатор и 3 тыс. его приверженцев погибли.

Хотя движение, возглавленное братьями Гракхами, было подавлено, восторжествовавшая реакция не решилась свести на нет все проведенные ранее реформы. Результатом их стало заметное увеличение числа мелких крестьянских наделов в Италии, а в сфере политической — усиление позиций всадничества в управлении страной; власть сената была вновь поколеблена. Внутри самого нобилитета сложились две политические группировки: оптиматы, т. е. защитники интересов земельной аристократии и всевластия сената, и популяры, искавшие поддержки у народного собрания и потому использовавшие демократические лозунги, которые могли привлечь городские и сельские низы. Передел земли был прекращен, вскоре все государственные земли, находившиеся в частном владении, были объявлены частной собственностью, не подлежавшей переделу. Тем самым аграрное законодательство Гракхов было отменено, но хлебный закон и судебные права всадников остались в силе.

Новым политическим фактором, которому в недалеком будущем предстояло сыграть решающую роль, стала армия. С уменьшением числа свободных крестьян в Италии характер ее изменился. В городах все больше было неимущих, не входивших в цензовые списки и потому не служивших в армии. Лишь в последние годы II в. до н. э. консул Гай Марий, отправляясь в поход в Африку, набрал подкрепление из числа пролетариев, открыв им тем самым доступ в ряды армии. С поступлением добровольцев на воинскую службу римская армия окончательно перешла от традиционного полисного ополчения, в котором главное место занимали крестьяне среднего достатка, к профессиональному войску, составленному по большей части из пролетариев. Лишенные всякого имущества, они группировались вокруг своего вождя-командира, ожидая от него не только богатой военной добычи, но и последующего наделения воинов участками земли.

За полвека, отделяющих реформаторскую деятельность Гракхов от диктатуры Суллы, влияния эллинистической культуры, распространение восточных религиозных культов стали в Риме еще заметнее. Появились первые римские эпикурейцы, как, например, известный тогда в городе эллинофил Альбуций. Особенно сильное воздействие на интеллектуальную жизнь в Риме оказывала стоическая школа, идеи которой отстаивали в своих сочинениях друзья Сципиона Младшего, историк Полибий и философ Панетий Родосский. Римская Стоя во многом повлияла на развитие системы гражданского права и на эволюцию религиозных представлений. Так, римский приверженец стоицизма Квинт Муций Сцевола, консул в 95 г. до н. э., различал два вида религии: религия философская, рациональная, или стоическая, и религия традиционная, народная, помогающая управлять государством и держать население в повиновении. Философская религия не предназначена для широких масс, бесполезна для них, поэтому для блага государства необходимо наряду с ней сохранять и религию традиционную в качестве государственной. В самом деле, в то время авгуры все чаще начинали использовать обряды гадания в конкретных политических целях, в интересах той или иной соперничавшей группировки.

Но одновременно в Риме все больше утверждались вместо традиционной римской религии различные эллинистические философские учения и восточные культы. Непримиримые враги, Марий и Сулла сходились в одном: оба они находились под сильнейшим влиянием восточных религиозных обрядов, возили с собой в походах сирийских гадателей и ворожей, а Марий даже совершил нечто вроде паломничества в Пессинунт, на родину Кибелы — Великой Матери богов. Сулла, будучи в 92 г. до н. э. пропретором в каппадокийской Коммагене, присутствовал при оргиастических обрядах в честь местной богини Маа, отождествленной позднее римлянами с богиней войны Беллоной, и был до такой степени увлечен культом этой азиатской богини, что, по словам его биографа Плутарха, даже видел ее во сне перед походом на Рим. Приверженцами новых восточных культов становились не только представители высших слоев общества, но и люди из народа: распространителями этих культов были в Риме многочисленные рабы восточного происхождения, а также торговцы из портовых городов Остия, Путеолы и Брундизий, поддерживавшие деловые связи с Востоком. Эпоха Суллы и Мария отмечена невиданным прежде взаимным проникновением культур Италии и Востока. Сотни тысяч италийских воинов и купцов побывали тогда в Греции и на Востоке, в Италии же находились сотни тысяч греков, сирийцев, финикийцев, египтян, евреев.

Бурный период внутренних войн выразился в расцвете политической публицистики. Политические деятели, активно участвующие в общественной жизни, все чаще брались за перо, чтобы защитить свои взгляды или оправдать свои действия. Желание восхвалить самого себя побудило уже Сципиона Старшего в письме к Филиппу Македонскому описать собственные подвиги в Испании. Несомненно, политические цели преследовал и Гай Гракх. который в сочинении «К Марку Помпонию» не только рассказывает о своей жизни, но и обосновывает мотивы своей реформаторской деятельности. Наступил черед и автобиографий римских нобилей. В эпоху их социального поражения и торжества Гая Мария и популяров бывший консул Квинт Лутаций Катул, который вместе с Марием одержал в 101 г. до н. э. под Верцеллами победу над кимврами, пишет труд «О моем консульстве и деяниях», где оспаривает общественное мнение, приписавшее честь этой победы исключительно Марию, и напоминает о собственных заслугах. Написанная хорошим стилем, близким к стилю Ксенофонта, книга эта нашла позднее признание у такого строгого критика, как Цицерон.

Примерно тогда же составил свою биографию и Марк Эмилий Скавр, один из наиболее выдающихся лидеров оптиматской группировки, яркую характеристику которому дал позднее историк Гай Саллюстий Крисп. Продажный, но «умеющий скрывать свои пороки» аристократ описал свою жизнь, то и дело оправдывая некоторые свои действия крайней бедностью, в которой, по его словам. он жил после смерти отца. Апологетическая тенденция пронизывает и автобиографию Публия Рутилия Руфа. Будучи легатом в провинции Азия, он старался защищать местных жителей от произвола откупщиков. За свою честность он поплатился: ненавидевшие его всадники-финансисты начали против него судебный процесс о лихоимстве и добились его изгнания в Митилену, а потом в Смирну в Малой Азии. Там он и написал по-латыни свою оправдательную автобиографию, а затем по-гречески — историю Рима и его время. Оставил мемуары и Сулла: в них он представляет себя избранником судьбы, «счастливцем», которому неизменно сопутствовала удача; упоминает он здесь и о вещих снах и гаданиях, предсказывавших ему будущее величие и важную историческую роль. Отзвуки этих воспоминаний диктатора слышны и в сочинении Саллюстия о войне Рима с нумидийским царем. Югуртой, и в созданной Плутархом биографии Суллы.

Обострение политической борьбы и пример греков побудили активных участников событий больше заботиться о публикация своих политических и судебных речей. Если в III в. до н. э. Аппий Клавдий, а в первой половине 11 в. до н. э. Катон Старший составляли в этом отношении исключение, то к концу того же столетия публикация и распространение текстов речей стали обычным правилом. Так, несколькими десятилетиями позднее Цицерон располагал уже речами Квинта Цецилия Метелла Македонского, Сервия Сульпиция Гальбы, Марка Эмилия Лепида, обоих братьев Гракхов. Все эти политики-ораторы, происходившие из богатых знатных семей, получили греческое образование. Так, в речах Сципиона ясно видны попытки использовать некоторые приемы греческих ораторов, риторические фигуры, периоды. По правилам греческой теории красноречия выстроены и образцы ораторского искусства Гальбы; речи же Лепида стали настоящим событием в истории риторики, ибо по гладкости и изяществу слога, совершенному построению периодов, художественному стилю они впервые достигли уровня греческих образцов.

Старого домашнего образования уже не хватало: учителем Тиберия Гракха был известный греческий ритор Диофан из Митилены, а Гай Гракх учился у финикийского ритора Менелая. Но и этого было недостаточно, так что уроки красноречия Тиберий брал также у соотечественника — Марка Эмилия Лепида Порцины. Кто оказывался не в состоянии сам подготовить политическую или судебную речь, прибегал к помощи друзей или учителей риторики. Например, консулу Гаю Фаннию Страбону речь против Гая Гракха помог составить известный оратор того времени Гай Персии, а хвалебную речь на похоронах Сципиона Младшего за Квинта Элия Туберона написал Гай Лелий, по прозвищу Мудрый. Понятно, что тогдашние греческие риторы стремились приобщить своих римских учеников к модному в то время азианийскому стилю красноречия с его звучными ритмическими каденциями в конце каждого предложения. Признаки этого стиля можно найти как в речах Сципиона, так и в знаменитой речи Метелла Македонского, восхваляющей супружество. Страстные, патетические речи братьев Гракхов также относятся к тому же стилю, причем известно, что за спиной Гая всегда стоял раб-флейтист, который своей игрой смягчал его необузданный темперамент и задавал подобающий тон его речи. И все равно, по свидетельству римлян, речи Гая Гракха производили на слушателей столь сильное впечатление, «что нельзя было сдержать слез».

На рубеже II–I вв. до н. э. в Риме стала усиливаться реакция против греческих влияний в риторике. В эпоху политического преобладания популяров, партии Мария, острее, чем прежде, проявилось недовольство практичных римлян господством греческой школы красноречия, ведь учиться у греческих риторов могли себе позволить лишь сыновья богатых нобилей. Дух Катона Старшего, ненавистника греческих культурных влияний, ожил спустя полвека: после смерти сурового цензора, в правление Гая Мария. Не случайно именно Плотий Галл, пользовавшийся явным покровительтством Мария, основал тогда собственную школу «латинской риторики», подчеркнуто именуя сам себя «латинским ритором». Особенностью этой школы было то, что обучение в значительно меньшей степени основывалось на греческой теории красноречия и в значительно большей — на конкретных примерах из латинских речей Катона Старшего и Гракхов или из латинских переводов речей Демосфена. Принципы «латинской школы» изложены в анонимном сочинении «Риторика к Гереннию», где греческих ораторов осуждают за то, что те в своих речах «много набрали вещей, не связанных с темой». Характерно, что аристократическая молодежь сторонилась этой школы, и просуществовала она недолго: в 92 г. до н. э. преподавание риторики по-латыни было запрещено.

Пример Катона Старшего который первым решился написать историю Рима по-латыни, подействовал ободряюще на многих римских нобилей. Уже в эпоху Гракхов появился целый ряд произведений под названием «Анналы», представлявших собой добросовестные летописи событий римской истории от глубокой древности до времен, в которые жили авторы «Анналов». Подобно Катону, они не ограничиваются историей города Рима, но повествуют об истории многих италийских городов, рассказывают о том, как возникли те или иные религиозные культы и политические институты; при этом многие старые мифы подверглись рациональной критике: так. Кассий Гемина доказывал, что Фавн был первоначально не богом, а человеком. Источниками для всех этих анналистов служили «анналес понтификум» — летописи, которые тщательно, из года в год, вели римские жрецы. Оставалось только обработать эти летописи литературно и снабдить их собственными комментариями.

На фоне тяжеловесных, незамысловатых «Анналов» выделяются произведения двух историков, избравших иной путь, чем подражатели Катона Старшего. Публий Семпроний Азеллион описал в «Книгах деяний» историю своего времени, взяв за образец «Историю» Полибия: это прагматическое повествование с объяснением внутренней связи событий. Решительно отмежевываясь от анналистов, он пишет: «Мне недостаточно рассказывать сами факты, а надлежит указывать и мотивы деяний». И еще: «…писать, при каком консуле война началась, а при каком закончилась, и кто получил триумф… или воздавать хвалы сенату или народным собраниям, не выясняя причин, значит детям рассказывать сказки, а не писать историю».

Историком совершенно другого типа был Луций Целий Антипатр, учитель риторики и знаток права, написавший возвышенным поэтическим слогом монографию о II Пунической войне. Он хорошо знает труд Полибия, но берет за образец не его, а сочинения эллинистических историков с их патетикой, любовью к сенсации, к необычному, поражающему воображение слушателя и читателя. Содержание монографии, насыщенной яркой риторикой, сгруппировано вокруг фигур двух главных действующих лиц — Ганнибала и Сципиона. Здесь столь же часты рассказы о вещих снах, необычных знамениях, как и длинные торжественные речи героев, составленные самим автором. Подлинным драматизмом дышит повествование о высадке Сципиона в Африке. Хотя азианийская риторика сочинения Антипатра была, разумеется, чужда Цицерону, он все же ценил его писательский талант: Целий Антипатр, по словам Цицерона, первым «придал высший тон истории».

Все эти направления в историографии нашли своих продолжателей и в последующие десятилетия. Так называемые «младшие анналисты» эпохи Суллы смело заполняли пробелы в исторических материалах собственными измышлениями, стремясь сделать рассказ как можно увлекательнее. Так, Квинт Валерий Антиат приводит столь преувеличенные сведения о потерях противника в войнах, которые вели римляне, что уже Тит Ливии отказывался ему верить. Причем сила воображения, литературные дарования Антиата были, должно быть, немалые, если позволили ему написать таким образом целых 70 книг. Сочинения «младших анналистов» несут на себе отпечаток политических тенденций их авторов, а нередко содержат панегирики родам, к которым принадлежал тот или иной историк: Валерий Антиат восхваляет род Валериев, а Гай Лициний Марк, политик-популяр, оратор и историк, — род Лициниев.

Вырождавшемуся жанру анналов противостояли «Истории» Луция Корнелия Сизенны, создавшего монографию наподобие монографий Антипатра и Семпрония Азеллиона. Сизенна, в отличие от анналистов, не дает обзора событий начиная с основания Рима, не описывает легендарных времен истории государства, а повествует лишь об истории той эпохи, свидетелем которой он был, вплоть до установлении в Риме диктатуры Суллы. Принадлежа к тому же роду Корнелиев, что и сам диктатор, он в своей красочной, увлекательной книге не может скрыть симпатий к сулланцам и, по мнению знаменитого Саллюстия, писавшего несколько десятилетий спустя, «не был вполне беспристрастным».