Офицер Иностранного ведомства надел цилиндр, украшенный двумя серебряными пряжками, и потребовал зонт. Однако, подойдя к двери кабинета, он заколебался и в конце концов поставил зонтик обратно в подставку, а цилиндр повесил на раскидистые оленьи рога, служившие ему вешалкой и укрепленные на стене прямо над сундуком с важными бумагами. Офицер сел к столу на вертящийся стул и вытащил из кармана жилетки часы. Подняв заднюю крышку, он достал оттуда сложенную бумажку и расправил ее на зеленой папке.

— Ведь десять лет об этом деле ничего не было слышно, — произнес он, пряча часы, и сам удивился тому, что заговорил вслух.

Но деваться, однако, было некуда. Добросовестный служака откинулся на стуле, скрестил руки за головой и, устремив неподвижный взор на записку, припомнил все, что случилось с ним в связи с сей давней историей.

Дядя офицера, по имени сеньор Эустакио, служил в царском почтовом ведомстве, и в его обязанности входило следить за состоянием верстовых столбов, ибо, согласно приказу, указатели должны быть краткими и четкими: «Фивы, 12 миль». Сеньор Эустакио обладал исключительно красивым, хотя и несколько старомодным почерком, которому позавидовал бы любой гравер, и поэтому, а может, из любви к своему делу, собственноручно выводил надписи на столбах. Прямо под цифрами он рисовал какую-нибудь картинку: то зайца, то голубя, то волка, то Святого Георгия; и путники стали называть мили по его значкам — Голубиная, Заячья и так далее. Прослышав об этом, царь Эгист захотел поглядеть на человека, что придумал такую занятную штуку. Сеньор Эустакио был невысок ростом, курнос, очень близорук и чрезвычайно любезен; волосы покрывала седина, на лице виднелись оспины. В любое время года он носил высокие сапоги и вечно просил прощения за сиплый голос; чтобы справиться с недугом, ему приходилось сосать листики мяты. Когда царь увидел образцы почерка своего находчивого подданного, которые тот продемонстрировал на грифельной доске, то тотчас приказал, чтобы заголовки на царских посланиях отныне и впредь писал только сеньор Эустакио. Так неожиданно счастливчик оказался посвященным во все государственные тайны, и ему пожаловали во дворце комнату с туалетом. Эусебио, офицер Иностранного ведомства, помнил, как дядя Эустакио приходил к ним в гости: вся семья выходила ему навстречу, а мама, его сестра, жгла благовония и готовила горячее вино с медом.

У Эусебио вошло в привычку провожать знатного родственника до ворот дворца после его визита. Сеньор Эустакио шел, опираясь на плечо племянника на протяжении всей прогулки, а прощаясь, в знак благодарности за услугу дарил ему полреала. В один прекрасный день отец сказал Эусебио, что настало время попросить места у дядюшки.

— Мой отец, — рассказывал нищий Тадео, — был не в своем уме. Дома ему никак не сиделось; он выходил на улицу и обучал собак греческой гимнастике, объясняясь с ними при помощи странных звуков и подражая их лаю. Собаки бегали за ним, и почти все в результате могли потом кружиться по его команде и даже вставать на задние лапки. В конце концов папаша решил добиться того, чтобы собака летала, и выбрал для этого опыта фокстерьера, хозяйка которого была вдовой ремесленника, делавшего деревянные подметки для башмаков. Отец сулил вдове кучу денег, если пес научится слетать, рисуя в воздухе восьмерки, с самых высоких башен прямо к ней в подол, а происходило это, когда все втроем: он, она и собака — грелись под одним одеялом, ибо начинавшая увядать вдовушка очень зябла по ночам. Первая же попытка стала для несчастного пса, которого звали Пепе, последней. Он прыгнул с низкой колокольни базилики на площадь, камнем упал на землю и разбился в лепешку. Вдова сильно горевала, но знатоки очень хвалили отца за то, что ему удалось заставить собаку подчиниться его команде и прыгнуть с башни. Мой папаша родился в нашем городе, а мать приехала издалека на парусном корабле, зашедшем как-то в порт с грузом льна. Надо тебе сказать, мама была красавицей: голубые глаза и золотистые волосы — и целыми Днями сидела в патио, разувшись и положа ноги на цветы горечавки. Никто не знал, почему она осталась на берегу, когда корабль поднял якорь; но только очень часто по ночам ее мучили кошмары: бедняжка просыпалась и подбегала к окну, крича, что не хочет ехать назад и сейчас бросится в море. Мой отец ласково успокаивал ее, клал на затылок компрессы и заставлял выпить рюмочку анисовой водки. Звали мою мать Лаурой, и, по ее словам, никого из родных она не помнила, кроме тети, которая вязала двойные теплые носки царю на зиму. А царь тот вместе с другими ходил в поход против Трои, и там судьба наградила его проказой, поэтому ему пришлось забыть о полях сражений и скрываться по лесам, звеня своим колокольчиком. Говорят, когда он умер, от него остались лишь кожа да кости, но лицо с золотистой бородой было совсем как у юноши, а все оттого, что, пока он спал, к нему слетались дикие голуби и вылизывали ему голову. А это, если вдуматься, выходит двойное чудо, ведь palumbus

На лице Тадео видны были лишь глаза, толстые губы да огромный красный язык, которым он то и дело по ним проводил. Все остальное покрывали спутанные космы: ни ушей, ни щек не разглядеть. Пока нищий говорил, его маленькие глазки, светлые и живые, успевали увидеть все вокруг — как горит огонь в очаге, как входят и выходят люди, как подкрадывается к тарелке с тушеными желудками кот, из какой бочки хозяин наливает вино и куда катится мелкая монетка, которую он уронил, поворачиваясь. Голос Тадео отличался богатством оттенков, наверное, потому, что он проводил многие часы в компании дроздов, обучая их маршам и песням.

— Пока моя хрупкая и болезненная мама сидела во дворе, выставив ноги на солнышко, а папа бродил в поисках новых учеников, чтобы преподать им свой собачий катехизис, я рос на свободе, бродил по площади, воровал в садах фиги и виноград, искал гнезда, смотрел, как муштруют новобранцев, а по вечерам помогал разводить огонь в пекарне, где меня за это кормили. Иногда матери вдруг приходило в голову заниматься со мной чтением, а я сам по себе освоил азы музыкальной грамоты. Моим учителем был барабанщик из царского оркестра, живший неподалеку от нашего дома. Он напоминал мне эхо, потому что из всех концертов и опер знал лишь те музыкальные фразы, дождавшись которых должен был откликаться своим ударом в барабан. Однажды — мне тогда исполнилось то ли тринадцать лет, то ли четырнадцать — моего отца нашли мертвым на лугу в окружении дюжины собак. Животные, наверное, ждали его команды и не двигались с места. Мама оплакала супруга как полагается, постелила себе под ноги черное сукно поверх цветов горечавки и решила попросить у царя пенсию, которая выплачивалась обычно вдовам выдающихся деятелей. К нам домой стал захаживать нотариус, чтобы помочь ей написать прошение, но работа сильно затянулась, так как ему пришло в голову сопроводить его трактатом о способностях собак к танцам. Старая служанка из пекарни шепнула мне, что, пожалуй, у покойника могут вырасти рога. Я стал следить за ними и однажды, ворвавшись в комнату, застал мать полураздетой в объятиях нотариуса. Мама расплакалась и рассказала, какой страшный сон привиделся ей во время сиесты и как она спутала входившего в тот момент человека с морем и бросилась к нему, словно кинулась в волны. Тот дрожал как осиновый лист с головы до чернильницы, а я решил отправиться посмотреть, на что похоже море, и со слезами на глазах покинул родной город, завидуя летучим мышам, жившим под сводами колоннады, — им никогда не приходилось вылетать за Голубиные ворота.

Нищий подлил себе вина, выпил и оглушительно высморкался в цветной клетчатый платок, своими размерами скорее напоминавший юбку шотландца. Человек в синем камзоле внимательно слушал его рассказ, играя перстнем с фиолетовым камнем, и лишь изредка позволял себе отвлечься; взгляд чужестранца тогда завороженно устремлялся к очагу, где под широкими закопченными сводами пылали сухие виноградные лозы. Тот, кто зарабатывает свой хлеб, рассказывая истории, мог бы почерпнуть множество новых сюжетов, подслушав разговор, который ведут меж собой языки пламени.

Целых одиннадцать дней я бродил по незнакомым тропам, спал где придется, голодал — булка, что мне дали в пекарне, быстро кончилась; и, наконец, износив башмаки, добрался до моря. Волны разбивались о скалы, между ними вилась узкая тропинка, которая привела меня к самому маяку. Щеки мои покрыли соленые брызги, и мне стало окончательно ясно, что море никак нельзя спутать с нотариусом, писавшим нам прошение. Я сел на камень и целый час смотрел, как волны играли в бухте и как уплывает туда, где садилось солнце, какая-то шхуна. В моей голове вдруг возникла такая картина: на этом самом паруснике возвращается в свою далекую страну мама — голубые глаза грустно смотрят на волны, а маленькие босые ножки подставлены солнечным лучам. «Пусть там, в далеком краю, найдутся для них цветы горечавки!» — говорил я себе. Правду сказать, вскоре после моего побега мать бросила все и исчезла; дом наш совсем разрушился, крыша прохудилась, потолок цел только в кухне — там я и живу.

Лодочник пристроил свой шест на двух железных крюках пирса и уселся на ступеньку. Спустив к воде свои длинные ноги и покачивая ими, он закурил большую сигару, скрученную из черных листьев табака. Дым, выходивший из его рта и носа, ненадолго зависал мягкой голубоватой дымкой над полями шляпы — день был тихий, ни ветерка, — а потом рассеивался. Широкая река медленно несла свои воды среди зеленых холмов; на лугах паслись стада. Животные за день постепенно спускались с горных пастбищ к долинам. По вечерам отары шли на водопой, каменные корыта стояли на ступенях, и струйки сбегали сверху вниз — баранам больше нравится проточная вода. В центре баркаса был устроен помост со столбом посередине: к нему привязывали своих лошадей путники, приезжавшие на берег верхом. В дни церковных праздников лодочник привязывал на столбе древко с черно-золотым флагом какого-то никому не известного царства. Этот флаг подарил его деду давным-давно один странник из далеких краев, которые назывались страной Вадо-де-ла-Торре. Не было мест прекраснее этих: луга, тополиные и березовые рощи, река, что широко разливалась по весне. У подножия каждого из пяти холмов в затишке; стояли деревни; крыши беленьких домиков тонули среди черешневых деревьев и смоковниц, между выпасами тянулись рядами яблони.

Выкурив сигару до половины, лодочник потушил ее и спрятал окурок в кожаный кошелек, висевший у него на поясе. Офицер Иностранного ведомства устроился на носу лодки и, казалось, был целиком поглощен наблюдением за форелью — стоило только упасть в воду кузнечику или зазеваться лягушке, поджидавшей муху, как рыбы молниями устремлялись к берегу, к зарослям тростника, чьи ярко-желтые венчики говорили, что расцвел он совсем недавно.

— Люди приходят сюда и уходят, сеньор Эусебио, и моя переправа подобна большим театральным подмосткам жизни. Ну, возьмем, к примеру, каменщиков тридцати лет — таких в неделю пройдет пара дюжин. Людей в синих камзолах за то же время полдюжины наберется — жители прибрежных городов этот цвет любят, так же как те, что вдали от моря живут, предпочитают зеленый, а крестьяне — черный. И всадников проезжает немало, потому-то я и сделал столб на своем баркасе, и знакомых лиц всегда много, взять хотя бы торговцев шерстью или слуг из монастыря Симона Петра, которые каждый раз перед Пасхой и перед Сан-Хуаном отправляются ловить рыбу и увозят пудами форель да угрей для своих хозяев, что блюдут строгий пост. Так вот торговцы шерстью и слуги из монастыря каждый год появляются. Кто еще? Знаю я вельмож из города, тех, у кого есть виллы в долине реки, недалеко от ущелья; а еще тех, кто приезжает покупать дерево или перевозит со своих виноградников на низком берегу реки вино в бурдюках. Ну, про этих я знаю все: и сколько лет их мулам, и как каждый бурдюк называется. Ты слыхал, они дают им имена святых мучеников. Сотни знакомых лиц! А когда грянула война, мимо меня прошли толпы людей — сотни незнакомцев! Всякий лодочник — Харон, сеньор Эусебио, и перевозит весь род человеческий на своей лодке.

Так сказал лодочник Филипо и устремил свой взгляд на его превосходительство офицера Иностранного ведомства, который выразил свое согласие с этими рассуждениями кивком головы.

— Ну, а если тебя интересуют путники странные и диковинные, вот мой список, и возглавляет его чудовище о двух головах. Одна, белокурая, была женской, а другая, черноволосая, — мужской.

Тадео преклонил колени на циновке перед авгуром Селедонио, как делал всегда, когда подрезал ему ноготь на большом пальце правой ноги. Ноготь часто воспалялся, и эту операцию приходилось повторять каждые три недели по субботам. Как уверял прорицатель, никто из многочисленных городских цирюльников — а среди них были настоящие мастера своего дела — не мог сравняться с нищим в сложном искусстве, хотя тот дошел до его высот своим умом. Он осторожно приподнимал ноготь, подрезал его, скругляя углы, и подтачивал внутренний край, норовивший впиться в палец, а авгур мог преспокойно продолжать читать будущее по внутренностям и даже ни разу не вскрикнуть. Тадео попросил у мисера

[8]

Селедонио разрешения привести к нему в дом чужеземца, с которым познакомился на площади. Тот так любезен и так щедр, что неловко даже спрашивать, кто он да откуда, но сразу видно — этот человек отлично разбирается в драгоценных камнях и верховой езде, а кроме того, склонен предаваться размышлениям, глядя на языки пламени или на струи, подолгу не произнося ни слова.

— Весьма аристократическая привычка, — произнес авгур.

— Мой новый знакомый, — прибавил нищий, — умеет слушать. Он не перебивает тебя, и в какой-то миг вдруг оказывается — ему удается следить за твоим повествованием не только Ушами, но и глазами. Воображение рисует перед ним волшебные картины, и в конце концов ты сам понемногу начинаешь вдохновляться и не жалеешь красок для своего рассказа. Когда я упомянул, что у меня есть друг, знаменитый прорицатель и к тому же царедворец, он сразу захотел выразить тебе свое почтение и решил, если ты не против, заказать для нас хлеба, копченого мяса, миндального печенья и полкувшина вина, дабы скрасить беседу.

— Вино лучше красное, — заметил Селедонио.

И вот под вечер все трое собрались в зале, где обычно восседал авгур: чужестранец устроился в кожаном кресле, Селедонио сел на скамью, опустив ногу в таз с лимонной водой, чтобы размочить ноготь, а Тадео преклонил колени возле него и стал точить бритву о камень. Клетка с дроздом висела на окне в ласковых лучах заходящего солнца. Обычно в доме авгура летали на свободе черные вороны, помогавшие ему предсказывать будущее, но всякий раз, как нищий заходил к Селедонио, их приходилось запирать на чердаке, ибо вещие птицы с первого же момента невзлюбили певчую птаху и налетали на клетку, пытаясь просунуть клюв между прутьями и долбануть дрозда. Правда, один из воронов, оказавшись в заточении, так разобиделся на хозяина, что целую неделю отказывался предсказывать, забеременеет ли женщина и найдутся ли потерянные деньги. Авгуру ничего не оставалось, как прибегнуть к помощи этрусской магии; но резать каждый раз голубей выходило для него слишком накладно. Сам Селедонио не отваживался съедать потом священных птиц, и ему приходилось дарить их своей помощнице, которая, по ее словам, готовила из них плов.

Раз в неделю, пользуясь тем, что в заведении Малены по вторникам наводили порядок и стирали белье, сорокалетняя Теодора, хозяйка фруктовой лавки на улице Алькальдов и вдова ризничего, что готовил повозки для всех ауто сакраментале,

[12]

отправлялась под вечер туда, где провела свои золотые годы. Тогда она считалась девицей высшего разбора, и ее всегда отличали вдовцы и отставные военные. Один из них, митилинийский стратег, покинувший родной Лесбос,

[13]

взял ее на содержание. Потом славный полководец остался без гроша за душой, и Теодора отправилась каяться в монастырь, где и познакомилась с ризничим, за которого потом вышла замуж. Они познакомились, когда тот подбирал актеров для торжественного шествия: согласно сюжету Госпожа Сладострастие соблазняла юношу, который без долгих размышлений покидал ради нее Госпожу Грамматику. После смерти Малены заведение сохранило ее имя; заправлял теперь в нем бывший ватиканский певчий по имени Лино, чьи предки со стороны отца были капуцинами. Много лет тому назад он отправился морем в Левант

[14]

получать наследство, корабль затонул, и его спасли рыбаки, сочтя по голосу девицей, так искусно Лино был оскоплен. Когда ошибка обнаружилась, они продали его по дешевке Малене. Хозяйке пришелся по душе латинянин, который спал, свернувшись калачиком, разбирался в бухгалтерии и умел с чувством петь модные куплеты. Теодора ладила с Лино: тот закупал в ее лавке фрукты для своих девочек и всегда угощал лимонадом. Гостья рассказывала всевозможные городские сплетни, а девицы крахмалили наволочки — это была гордость дома — и внимательно слушали ее; причем особенно их занимали те, что касались знати да всяких важных персон. Хозяин заведения, большой любитель занимательных историй, сам спросил у Теодоры, не знает ли она чего о чужестранце с золотым кольцом, который бродит по городу de ocultis

[15]

и, взяв в слуги Тадео, нищего с дроздом, купил ему новую одежду. Кроме того, ходили слухи, будто Селедонио решил предсказать его судьбу и ужаснулся увиденному.

— Да, я кое-что слышала и даже видела этого человека, — сказала Теодора. — Тадео приводил его в мою лавку купить инжир и лимоны.

— Ну и как? Он хорош собой? — спросила лузитанка Флоринда, которая была романтической особой, носила нежно-голубые наряды и гордилась своими длинными ресницами, что порхали на ее лице подобно бабочкам-траурницам.

— Он смугл и высок, талия тонкая, волосы кудрявые, а таких рук, как у него, я в жизни своей не видывала: пальцы длинные, изящные, ногти отполированны; лет тридцать, не больше, а глаза — грустные. На нем синий камзол и башмаки горчичного цвета с серебряными пряжками. Тадео носит за ним накидку и трость. В лавке чужестранец пробовал инжир, выбирая самый лучший, и из их разговора я поняла, что они отправлялись в сторону брода встречать слугу, который должен привезти ему коня и вещи, а то господину надоело носить одну и ту же рубашку.

Лино, без конца пристававший ко всем с просьбами посмотреть, не растет ли что-нибудь у него на подбородке, поинтересовался бородой незнакомца; а некая Амелия — его зубами, ибо ее покойный папаша-бельгиец выпускал мятную зубную пасту.

Эгист, сопровождаемый мастером-оружейником, хромым бискайцем, и интендантским офицером, закончил утренний обход своих военных складов, на что обычно тратил по понедельникам больше часа. В первые годы своего правления царь соблюдал традицию и проверял боевую готовность войск на плацу; он сам поднимал мечи и копья, натягивал луки, стрелял из карабинов и винтовок по раскрашенным шарам из надутых мочевых пузырей, которые раб поднимал на шесте над зубцами стены. Теперь же Эгист ограничивался осмотром: вычищены ли ружья, хорошо ли смазаны лезвия мечей; а потом останавливался погладить приклад своей любимой винтовки под названием «Молния». Он помнил, как когда-то сразил из нее гигантского каледонского вепря одним выстрелом мелкой дробью прямо в лоб. Осмотрев склады оружия, царь поднимался на самый верх старой башни — туда вели сорок восемь ступенек винтовой лестницы, — чтобы проверить, как работает дозорная служба. Здесь всем ведал сержант по имени Гелион, большой знаток оптики, дальний родственник царя по материнской линии. Еще в нежную пору детства бедняга окривел на правый глаз и решил восполнить свой недостаток зрения при помощи увеличительных линз. На этом поприще юноша преуспел и познал все тайны устройства подзорных труб. Благодаря его науке Эгист мог осматривать свои владения, и порой взор царя омрачала тоска: в последние годы многие приграничные области были потеряны. Графы, владевшие холмами и плодородными долинами, продолжали называться его вассалами, однако вместо положенных податей присылали во дворец самое большее коровью шкуру, а чаще ограничивались корзиной яблок или молочным поросенком. А ему все недосуг заняться бунтовщиками: знаменитый Орест-мститель никак не желает появиться, а это связывает его по рукам и ногам и не дает отлучиться из дворца. Когда-то давным-давно цари каждый день поднимались на зубчатые стены, дабы осмотреть долины и тропинки на склонах: меж холмов на равнине разворачивалась кавалерия; приказы относили командирам почтовые голуби, а порой взмывала ввысь сигнальная ракета. Царь, держа в руках знамя, приветствовал свои войска. И все это кануло, погибло из-за Трои. Эгисту же в первые годы царствования пришлось посвятить большую часть времени и денег на то, чтобы сохранить корону — ведь получил-то он ее, в конце концов, преступным путем. Долгими часами царь припоминал подозрительные слова и жесты приближенных, крался на цыпочках по коридорам и галереям в надежде застать врасплох тайное Сборище заговорщиков. Под предлогом изучения квадратуры Луны Эгист повесил во всех залах и приемных зеркала; продавцы всегда заверяли его, что их товар обладает магическими свойствами, но обещания оказывались пустой болтовней: когда царь хотел увидеть лица изменников, на поверхности стекла никакого изображения не появлялось. Жизнь загублена! А все началось как раз здесь, на этой башне… Эгисту было восемнадцать лет, и физик, работавший тут в те далекие годы, позволил ему подняться наверх и посмотреть в подзорную трубу. Эгист полюбовался пейзажем, перечислил вслух названия всех маленьких селений, затерянных среди виноградников и засеянных кукурузой полей по ту сторону реки, затем перевел свой взгляд на городские стены, улицы и площади — ему показалось, что до остроконечных крыш, покрытых красной черепицей, рукой подать, — и, наконец, захотел разглядеть изящные аллеи царского парка, разбитого на французский манер. И тут в его поле зрения попала дама в синем платье: она кормила с ладони воробушка и наклонилась, протягивая ему семечки конопли, при этом в глубоком вырезе платья показались прекрасные груди. Зрелище заставило Эгиста покраснеть и смутило его покой: оставаясь в своей комнате один, он предавался воспоминаниям, и всякий раз обмирал, представляя себе великолепную картину. Во сне ему виделись лишь ласки прекрасных ручек, а во время бессонницы его преследовала мечта положить голову на эти белоснежные прелестные холмы, источающие аромат яблок. Эгист перегнулся через солнечные часы, раздвинул подзорную трубу и стал рассматривать заброшенные сады — теперь никто бы уже не смог различить некогда строгий рисунок аллей, — тщетно пытаясь вызвать из небытия тень видения давних лет. Какое безумное желание покорило его на всю жизнь! Еще и сегодня кровь жаркой волной поднялась к морщинистым щекам царя, и во рту пересохло так же, как в тот роковой час. Он попросил у Гелиона воды, но у того под рукой был лишь кувшин с разбавленным вином. Эгист взял протянутый стакан, пригубил вино и тут же выплюнул, капли брызнули на грача, который собирался взлететь в поисках завтрака. Медленными шагами печальный, усталый и голодный царь спустился по лестнице — конец его жезла стучал о ступени, край потертой желтой мантии волочился по полу. Затем его одинокая согбенная фигура скрылась в лабиринте дворцовых коридоров, похожем на витую раковину улитки, где под темными сводами плели свои сети неутомимые пауки.

Вся его жизнь была потрачена на ожидание. Он оставлял спящую Клитемнестру и тихонько, на цыпочках, с мечом в руке направлялся в посольский зал. Поймет ли Орест, явившись в назначенный час, что безмолвный часовой у окна, чья тень замерла в квадрате лунного света на противоположной стене, — это Эгист? Царь знал принца ребенком, но каков он теперь — зрелый муж, мститель? Художникам велели написать портреты сына Агамемнона, не меньше дюжины, но люди, изображенные на них, вышли совсем непохожими, в жизни они, казалось, должны были бы говорить и думать по-разному. Глаза этих Орестов никогда не смотрели в лицо Эгисту, а тот непременно хотел быть узнанным сразу же — не хватало только, чтобы ослепленный желанием отомстить убийца набросился на кого-нибудь еще. Царь решил повесить себе на шею табличку на кожаном шнуре, которым перевязывают ножку бурдюка, и написать на ней свое имя красными буквами. Картонку он спрятал в фигуре волка справа на третьей ступени лестницы, ведущей к трону, засунув ее под хвост бронзовому хищнику между левой ногой и яичками. Когда ему случалось вытаскивать табличку, он касался их руками, и, казалось, древняя дикая сила передавалась ему, а это было, бесспорно, добрым предзнаменованием. Надев на шею картонку, Эгист двигался к двери и отмерял ровно семнадцать шагов до столба, возле которого входившие в зал отвешивали первый поклон. С этого места, вытянув руку и направив удар прямо в грудь или в шею внезапно появившегося на пороге врага, можно было поразить его наповал, потому что конец меча оказывался на полкварты

[19]

за пределами комнаты. Блестящее острие, выглядывавшее за порог, напоминало светящийся рысий зрачок; и Эгисту казалось — его собственный глаз сверкает на стальном лезвии и взгляд проникает в глубь извилистых коридоров, которые спускаются в сад. Меч царя стал его дозорным. Долгие ночи прошли в ожидании: зимой они тянулись нескончаемо под шум ветра, заглушавший хриплое уханье совы, и пролетали незаметно летом, теплые и душистые, под разрывающие душу трели соловья. В первые годы своих ночных бдений Эгисту больше всего нравились дождливые ночи в конце весны, но шуршание мышей, оживлявшихся с приходом тепла на чердаке, лишало его ощущения одиночества и придавало некоторое спокойствие, а это никак не вязалось с ожиданием трагедии. В конце концов он счел наиболее подходящими первые осенние ночи, когда шли дожди. Ветер поднимал и кружил упавшую листву в извилистых коридорах, и шорох листьев на каменных ступенях казался Эгисту шагами Ореста. По правде говоря, царь продумывал финальную сцену до мельчайших подробностей, словно ее должны были увидеть сотни или даже тысячи зрителей. Однажды он вдруг решил, что присутствие на сцене Клитемнестры, ожидающей своего последнего часа, просто необходимо на протяжении всего последнего акта. Пожалуй, стоило приказать прорубить окно из спальни в посольский зал; тогда оттуда будет видно брачное ложе и спящая царица в ночной рубашке — золотые волосы разметались по подушке, пухлые плечи обнажены. Услышав шум оружия, она в испуге поднимется с кровати, и тут на миг обнажится ее грудь, а когда бросится к проему, то взглядам откроется ее прекрасная нога — до колена или даже еще выше, ибо в трагедии дозволено все, что может показать ужас героев. Клитемнестра воскликнет:

— Сын мой!

В этот самый миг Эгист, сраженный насмерть, упадет, но упадет не согнувшись. Агамемнон сделал тогда несколько шагов, меч выпал у него из рук, потом он схватился за занавес, затем поднес руки к груди. Нет, Эгист мечтал о другой смерти: погибнуть словно от удара молнии. Вот если бы он мог послать записку Оресту и попросить его взять с собой длинную кривую саблю. Еще неплохо упасть подобно тому, как падает камень в темную воду тихой заводи — зрители в едином порыве ужаса отшатнутся назад, словно боясь, что кровь забрызгает их, и это будет похоже на круги, что расходятся по спокойной воде. Царь рухнет, воцарится страшная тишина, которую нарушит лишь удар тяжелого меча, падающего на доски, да затем покатится со стуком вниз по ступеням шлем из вороненой стали, и на его блестящих боках будет отблескивать пламя факелов в руках рабов. Итак, царь мертв и не может подняться, чтобы принять аплодисменты и проследить за сценой убийства Клитемнестры. Если он сам мог сражаться с Орестом молча, то между матерью и сыном необходим диалог. Пожалуй, надо намекнуть царице, что говорить, как держаться; надо продумать ответы на возможные вопросы Ореста и, наверное, придумать какую-нибудь реплику, в которой бы раскрылась вся сложная натура этой женщины — одновременно матери и страстной любовницы. Сын, безусловно, спросит, почему она согласилась на убийство помазанника божьего и как могла потом разделить ложе с убийцей. Надо найти нужный тон, подходящие слова, торжественные, многозначительные и в то же время страстные. Неплохо было бы найти свидетелей великих отмщений, свершившихся в Греции. Хотя, впрочем, самое лучшее — поручить секретному агенту разыскать в каком-нибудь далеком порту Ореста и прорепетировать с ним диалог из последнего акта. Театр — дело нешуточное! Следовало бы подыскать для этой цели человека, который бы сумел понять хитросплетения мыслей принца, приспособиться к его изменчивой натуре, подобно тому как луч преломляется на гранях алмаза, проникнуть за стены, воздвигнутые гневом в его сердце, к тайникам его души. Городской драматург мог бы даже написать диалог. Эгист поведал бы ему о тех тайных часах, когда он вынашивал замысел преступления, и о ярчайших минутах любви. Осада прекрасной царицы длилась не одну неделю: Эгист надевал атласные камзолы, рыдал, умирал от нетерпения, грозил покончить с собой, отращивал ногти, чтобы ранить свое лицо, и даже предлагал, что сам отправится разузнать, жив ли Агамемнон. Клитемнестра сдалась в самый неожиданный момент. Однажды царица нечаянно наступила на борзую собаку Эгиста, которая спокойно грелась себе на солнышке. Пес взвизгнул и вскочил, царице показалось — он собирается укусить ее, и она бросилась в объятия Эгиста. Их губы встретились, поцелуй был таким долгим, что царица упала без чувств. Все случилось там же на галерее. Борзая, успокоясь, подошла туда, где лежали любовники, чтобы приласкаться к хозяину, и принялась медленно лизать ему шею, как делала это всегда, когда Эгист, возвратившись усталый к полудню с охоты, устраивался под дубом отдохнуть.

Когда же воинственный царь объявился, Клитемнестра легко поддалась на уговоры своего любовника и согласилась, что этот вооруженный до зубов грубиян должен умереть. Она всегда называла себя вдовой, словно ее муж утонул во время кораблекрушения. Но вот однажды к Эгисту явился гонец с вестью о появлении старого царя — его корабль уже бросил якорь в устье реки. Почти сразу же вслед за новостью показался в городе и сам Агамемнон: он пел, стучал бронзовой рукоятью меча по деревянному, обтянутому кожей щиту, требовал вина, бил фонари меткими ударами камней, запущенных из пращи, и громко звал жену:

— Смотри, как я надушился для тебя, моя голубка!

Шли годы. В воображении Эгиста день цареубийства украшался все новыми и новыми обстоятельствами, и он говорил себе, пораженный какой-нибудь новой деталью, всплывшей из прошлого, что это все не вымыслы — так случилось на самом деле; просто память постепенно воскрешает разные подробности, потому что с годами все видится яснее. По правде говоря, ему очень хотелось облагородить историю, создать себе героический ореол. Народу объяснили, что смерть старого царя была мерой вынужденной: в ярости тот хотел спалить город, потому что на все его просьбы прислать войскам дополнительный провиант — галет и вина — никакого ответа он не получил. К тому же к трагедии привела цепь случайностей: Клитемнестра поела накануне очищенных маслин, ее мучали колики, и поэтому она лежала в постели; к Агамемнону вышел Эгист, уполномоченный царицы, и попытался отговорить царя от страшной затеи, тот разъярился, бросился на него и сам случайно напоролся на его меч. Раненый просто истек кровью, порез-то был совсем пустячным. Ни о каком убийстве говорить не приходилось, на крайний случай оставалась возможность сослаться на законную самооборону, а самым главным доказательством невиновности Эгиста явилось то, что царица вышла за него замуж вторым браком.

Царедворцы, которые поддержали его и помогли защитить город от огня, создали партию, названную «Защитники Отечества»; новый царь на свои деньги приобрел для них помпу и шланги, таким образом их быстро удалось отвлечь от политики, зачислив в добровольную пожарную команду. Царская чета по-прежнему купалась в роскоши, а городом правил сенат. Эгист наслаждался обществом Клитемнестры, по осени ездил на охоту, а в июне принимал ванны в целебном озере — врачи рекомендовали ему это средство от сыпи на животе. Если б не Орест, чего еще можно желать от жизни! Но страшное имя и тягостное ожидание омрачали дни супругов: чаще всего их можно было застать у окна. Они смотрели на дорогу и порой, когда одновременно с тревожными донесениями шпионов вдали показывался всадник в красном плаще или сопровождаемый сворой борзых, смотрели друг на друга и произносили вопросительно в один голос жуткое имя:

— Орест?

Эгист брал в руки меч и ждал. Потом являлись соглядатаи и сообщали приметы чужестранца. Царь знал — вооружаться бесполезно, ибо было предначертано, что приезд Ореста означает его гибель, а потому вскоре по окрестным царствам разнеслась слава о спокойном владыке, который, мирно ожидая своей участи, вел размеренную, тихую жизнь, прогуливался со своей возлюбленной под сводами галерей и в садах, дрессировал соколов и брал уроки геометрии по средам. Многие из его коллег пожелали познакомиться с ним, и среди них Фракийский

Эвмон Фракийский захотел узнать их историю со всеми подробностями, и Эгист удовлетворил его любопытство. Царица, сидевшая тут же, покраснела и закрыла лицо веером, когда ее супруг принялся рассказывать, как увидел грудь доньи Клитемнестры и влюбился без памяти, как дарил ей шелковые платки и английские булавки, развлекал забавными историями и как наконец она ответила ему взаимностью. Несчастная одинокая женщина, покинутая мужем, вот уже много лет скитавшимся по свету, была необычайно тронута тем восторженным изумлением, с которым придворный взирал на нее во время утренних приемов.

Эвмон Фракийский, высокий и худощавый, одевался согласно моде своей страны: вышитый жилет и две юбки, подкладки которых отличались по цвету друг от друга. Глаза его смотрели зорко, как у пастуха; был он не слишком разговорчив, если только речь не заходила о птицах, женщинах или мулах. Фракия занимала первое место по поставкам этих животных для греческой церкви: их выводили специально по заказам архимандритов и метрополитов — оговаривались высота и ширина мула и даже будет ли он тряским на рыси. Разводившие во владениях Эвмона мулов умельцы достигли в своем искусстве большого совершенства и получали от своих кобылиц таких жеребят, каких хотели: одних со звездочкой на лбу, других — с чулками на передних ногах, третьих — с пятнами на животе; а для аббата из монастыря Олимпиос — с серебристо-седым хвостом, ибо таковы были вкусы Его Святейшества. Фракийский царь поведал и о том, как его предки помогли епископу Аданкому, которому для одного церковного представления понадобился жеребенок с маленькими крылышками почти у самых копыт — точь-в-точь как у Гермеса на античных статуях. Они взялись получить необходимый гибрид и случили кобылицу с гнедым ослом, прикрепив к его ногам крылышки, сделанные из вороньих перьев, потом в течение девяти дней прогуливали перед ней осла в том же наряде, а затем отправили в поле, где паслись молоденькие мулы, только что отлученные от матерей, и все жеребята как один щеголяли таким же украшением. Кобылица, а звали ее Арагона, не желая отстать от прочих, в положенный срок родила крылатое создание, как заказывал епископ из города Адана

[21]

, ставшего известным благодаря Теофилосу, священнику, что продал душу дьяволу.

— Скажите, почему бы вам не развивать ваше чудесное искусство? — спросил Эгист.

— Если не продавать наших жеребят на вес золота, то игра не стоит свеч. Несчастные кобылицы во время беременности тратят столько, можно сказать, душевных сил, напрягая воображение, чтобы произвести на свет необходимый экземпляр, что после родов остаются навсегда бесплодными, и на них нападает черная меланхолия. Бедняжки отказываются даже от клевера, тощают и в любой момент могут пуститься вскачь, броситься на острые скалы в глубине ущелья, которое находится на нашей границе с эллиническими землями.

Разговаривая, Эвмон поднимал вверх правую руку и слегка спотыкался на двойных «р». В его бородке, подстриженной мягким полукругом, пробивались русые пряди, а на уши фракийца стоило посмотреть — они были огромными и, заворачиваясь вперед, спускались на щеки.

— Здесь мой вид привлекает внимание; твой лодочник у брода возле башни, кажется, счел меня обладателем последнего изобретения венецианцев, придуманного специально для шпиков, однако в наших краях никого бы это не удивило. По мнению историков, фракийцы, издавна занимавшиеся коневодством, не случайно имеют такие большие уши. Предки наши думали, что ветер, прозванный ими Бореем, оплодотворяет кобылиц, а потому вечно держали ухо востро: не слышна ли вдали его песня, не пора ли спасать лошадей — надо было успеть до появления сего невидимого фаллоса, оповещавшего свистом о своем приближении. Кобылам обычно надевали на этот случай особые кожаные штаны, и все усилия буйного вихря оказывались тщетными. Правда, ветер, лишенный плотских утех, мстил людям: в бешенстве бросался на селения, рушил навесы и разорял сеновалы. Итак, сии изысканные уши достались нам в наследство от прадедов, которые когда-то стерегли границы Фракии.

Эвмон предложил Эгисту совершить небольшое путешествие по берегу моря: можно переодеться римскими гонцами и оставить во дворце надежных слуг, которые в случае чего вмиг доставят им весть о появлении Ореста, чтобы тот не застал Клитемнестру сидящей у окна в одиночестве. Поначалу Эгист колебался; ему не хотелось изменять своей роли, покидая царство, но его гость настаивал и обещал взять на себя все расходы, и вот в конце концов решено было отправиться в поход на неделю. В рассветный час цари покидали город, фракиец — на норовистом арабском скакуне, а его спутник — на своем старом буланом, по прозвищу Сольферино. Вместе с ними ехала свита: два адъютанта Эвмона, сопровождавшие своего господина во время церемоний, да интендант Эгиста — выбор пал на него потому, что у него была своя упряжь. Замыкал шествие мул, груженный запасными протезами фракийского царя, за ним плелся слуга-эфиоп, когда дорога шла в гору, он усаживался поверх вьюков, упакованных в белую парусину. Надо заметить, что нога Эвмона уменьшалась всего за один день, а отрастала потом медленно; поэтому он, желая скрыть свой недостаток, возил с собой целый набор березовых муляжей с замысловатыми шарнирами на колене: все они соответствовали размерам его нормальной ноги, но внутри имели разные отверстия — протезы приходилось менять по мере того, как нога росла. Итак, наши сиятельные особы выехали на рассвете и поскакали по царской дороге к реке, чтобы переправиться на другой берег у Ивового брода. На перепутье они выбрали тропу, что вела меж холмов, поросших оливами, к большой дубовой роще: Эгисту хотелось показать гостю то самое поле, где когда-то он рассчитывал выйти на бой с Агамемноном, вооруженным до зубов. Поле раскинулось возле старого колодца и сейчас мало подходило для рыцарских турниров — усердный колон распахал его, и по осени кукуруза у него отлично уродилась. В глубине души Эгист обрадовался этому; с тех пор как он пригласил своего гостя посетить поле, которому следовало стать местом его великих подвигов, на душе у него кошки скребли: вдруг фракийцу заблагорассудится попросить друга продемонстрировать мастерство наездника и ловкость в обращении с оружием — сей опыт, скорее всего, закончился бы падением бедняги Сольферино. Они решили продолжить свой путь по той же дороге и пообедать на свежем воздухе свиной колбасой и лепешками, которые испекла своими царственными руками Клитемнестра — Эгист их очень любил. Когда час обеда наступил, компания устроилась возле источника в тени каштанов, вино поставили остудить в чашу, напоминавшую по форме раковину: вода веселой струйкой падала в нее, а потом переливалась через край и, превратившись в блестящий ручеек, терялась в прибрежных лугах. Эвмон, несмотря на его смуглую кожу, быстро раскраснелся, приложившись несколько раз к бурдюку, и теперь обмахивался собственными огромными ушами, чтобы не мучиться от жары. На это стоило посмотреть! На сладкое слуга-эфиоп предложил несколько яблок, и все согласились, что теперь не мешало бы вздремнуть. Где-то поблизости пел дрозд, и золотистый полуденный воздух, казалось, был пронизан музыкой.

К вечеру они вновь отправились в путь и, поднявшись на развалины того, что было когда-то дозорной башней, увидели наконец вдали на горизонте синее море. Эгист снял с головы тирольскую шапочку и трижды склонил голову.

— Пусть даже человек беден, лишен права носить корону, пусть враги отняли его былую воинскую славу, пусть он, забытый всеми, живет под мрачными пыльными сводами своего дворца — это совсем не означает, что он должен забыть древние обычаи. У нас принято приветствовать так Океан, по которому прибыли на эту землю и покорили ее те, кто до меня занимал микенский трон. Предание гласит — нас связывают с ним родственные узы.

— А вот он, — сказал Эвмон, указывая на одного из своих адъютантов — маленького, смуглого и рябого человечка, который за всю дорогу не раскрыл рта, — доводится родственником колодцу. Из него в облачке тумана вышла его прабабушка, когда прадедушка, тогда совсем еще молодой, поил там свою кобылицу.

— Девушку пришлось учить разговаривать, хотя ей было не меньше восемнадцати лет, и она за шесть дней выучила фракийский — всю грамматику и даже сослагательное наклонение, — потому что мой прадедушка заявил, что пальцем ее не тронет, пока та не даст ему согласия по-человечески. После той свадьбы все в моей семье кланяются колодцам, точно так же как ты — Океану.

Указательным пальцем он водил по навигационной карте: вот берега, вот устье реки, а напротив него — два маленьких острова: один вытянутый, похожий на ящерицу, другой — круглый, точно маленькая луна. Реку обозначили зеленым цветом, она рождалась в далеких горах и долго петляла на равнине, пробегая под мостами, их двойные арки тщательно изобразил картограф. Оресту очень хотелось бы стать жрецом реки, если только такая должность существовала, жить на круглом острове, сталкивать по утрам лодку с песчаной отмели и отправляться вверх по течению. Он бы плыл и пробовал воду на вкус из серебряного кубка, ища то место, где она делается совсем пресной, там принц ставил бы флажок, считая, что здесь — граница его владений. А может, устроить пост на берегу, на одном из холмов? Тогда надо спускаться по течению до соленой воды до того места, где река умирает в море, и отмечать границу флажками, закрепляя их, само собой разумеется, на буйках. Его дарили бы своей дружбой река и люди, жившие по ее берегам, — рыбаки и плотники. В назначенный день все они являлись бы к нему в праздничной одежде, с женами и детьми и приносили в дар рыбу, хлеб и вино. С ними являлся бы на остров или на холм музыкант, играющий на флейте и тамбурине или на пастушьей волынке, а Оресту пришлось бы по-отечески разговаривать с людьми, благодарить их, поглаживая бороду или положа левую руку на белокурую головку мальчишки, который подошел бы к нему подивиться его мечу. Ибо, где бы ни проходила эта церемония — на острове ли, на холме, он стоял бы в полный рост, в развевающемся на ветру плаще, с длинным мечом на поясе. Сестра мальчугана — девушка в белом облегающем наряде — подойдет, чтобы забрать его — как бы не помешал, и Орест посмотрит на нее тем взглядом, каким обычно награждал женщин, даря им счастье жить, заглянет в ее огромные черные глаза, пораженный ее красотой, а она зальется краской смущения. Представляя себе в мечтах свои деяния, путешествия, плавания, ночь на постоялом дворе, завтрак в трактире или приезд в незнакомый город, принц всегда придумывал в конце какую-нибудь любовную историю и, размышляя об этом, считал причиной тому не неутоленную чувственность, а свою бродячую жизнь. Живя на острове, по ночам он бы в одиночку разжигал высокий костер, чтобы корабли не разбились о подводные камни, и пропитался бы едким запахом дыма, по которому его узнают в темноте верные друзья в страшный час отмщения. Но есть ли у него верные друзья? Кто ждет его в городе, кто даст ему кров и хлеб, кто вдохновит на праведную и неотвратимую месть? Так говорила Электра: «праведная и неотвратимая», она гладила его голову, сжимала его плечи своими цепкими пальцами, целовала ему колени. Оресту надо найти товарища детских игр, который бы прикрыл его, пока он осторожно будет идти к зловещему месту. Где же все произойдет? Принц прекрасно помнил террасу с апельсиновыми деревьями в кадках, внутренний дворик с колоннами и широкой лестницей, лужайку между башней и стенами, где всегда пасся белый ягненок его сестры Ифигении и девушка делала вид, что пасется вместе с ним, пощипывая примулу и барвинки. Орест спустится по веревке и спрыгнет прямо перед Эгистом и своей матерью. Когда-то давно он придумал такое начало трагической сцены: надо спуститься по веревке с высоты. Но как это сделать? Можно попробовать действовать двумя руками, а меч зажать в зубах, но тяжелый меч зубами не удержишь, с кинжалом все бы вышло проще. Выходит, слезать придется, цепляясь одной рукой, одетой в перчатку, а другой сжимать меч. Прежде чем царская чета различит его, Клитемнестра и Агамемнон взглянут наверх, и их ослепит сверкающий, словно вложений в ножны из солнечного света, меч. Какая-нибудь женщина из его грез непременно окажется, там, но только одна. Может, это будет та девушка в широкополой соломенной шляпке, которую он увидел на площади Мантинеи

— Что бы ты сделал на моем месте? — спрашивает принц у отставного лоцмана, который пустил его пожить в своем доме. Перед тем как принять окончательное решение, старик, тщательно проверил, не фальшивую ли монету предлагает ему путник: он попробовал ее на зуб, бросил на землю и позвал внука прочесть, что написано на обратной стороне.

Лоцман — лысый, беззубый старик с жидкой бороденкой, его нос покрыт черными бородавками, на больших руках видны мозоли, на левой не хватает мизинца, он сильно заикается. Выпив стакан вина, хозяин протягивает кувшин гостю.

— Здесь, на моем постоялом дворе, порядки, как на корабле в открытом море. Тебе полагается на день полтора кувшина вина и два — колодезной воды: этим летом жара все никак не кончится.

— Что бы ты сделал на моем месте? — повторяет Орест.

Орест не мог решить, как ему добраться до родных мест — по суше или по морю, — но твердо знал, что начнет свой путь издалека, из какого-нибудь городка на краю света, куда не дошли вести о трагедии их семьи. Так ему будет легко придумывать, кто он, откуда и зачем странствует по свету. Если разнесется где-то слух о юноше, который ищет по миру всякие чудеса, никому и в голову не придет подумать об Оресте. А через некоторое время можно снова сменить имя, назвать другую родину и иную цель путешествия.

— Никогда не скрывай своего имени, — говорила ему Электра. — Пусть все знают: жажда мести позвала тебя в дорогу, и ты едешь, не теряя ни минуты лишней в пути. Люди будут расступаться, испытывая религиозный трепет перед твоим роковым предназначением.

Электра твердила:

— Голова твоя высоко поднята, плащ изодран о кусты придорожной ежевики, сапоги покрывает пыль. Попроси воды, попей, смочи веки и поблагодари. Скажи: «Орест благодарит вас» — и уезжай из этих мест. Когда ты будешь милях в десяти оттуда и решишь, что новость о твоем приезде уже дошла до Эгиста, скачи в соседний город и опять назови себя, а потом дальше, дальше; тогда царь за четыре дня получит вести о тебе четырежды, из разных мест, словно Микены окружены со всех сторон. Ты пойдешь на врага обнаженным, прикрываясь щитом.

Электра умолила брата раздеться, взять овальный бронзовый щит, отделанный с обратной стороны тисом и кожей, и встать против света в дверном проеме. Орест подчинился, и она, опустившись на колени, посыпала свою голову пеплом.

Орест сложил вдвое свой плащ и, постелив его на скамью, сел во дворе ждать, когда за ним придет мажордом, чтобы представить гостя тирану. Город, окруженный стенами, расположился на холме у маленькой бухты, где стояло в укрытии множество кораблей — разноцветные флаги радовали глаз. Зеленоватый ракушечник стен местами покрывали пятна серебристого плюща, но дома, дворцы, изгороди, голубятни сверкали свежей побелкой. В садах апельсиновые деревья ломились от красноватых плодов, то тут, то там возвышался остроконечный кипарис. В патио дома тирана, в тени арок рядом с фонтаном в этот жаркий сентябрьский полдень было прохладно. Ласточки, прощаясь перед отлетом в южные края, кружились над роями крылатых муравьев и наедались до отвала лакомым блюдом. Орест ощущал, что за ним кто-то следит; соглядатай, спрятавшись за колонной или за жалюзи балкона, мог отлично видеть, как принц расстегнул ворот камзола, подошел к фонтану, поймал губами струйку воды и пригладил волосы мокрыми руками. Затем он снова присел на скамью, и тут его было сморило, но, когда голова Ореста стала клониться, он услышал голос мажордома, приглашавшего гостя следовать за ним.

— Прости, чужестранец, но наши обычаи заставляют меня обыскать тебя — вдруг ты прячешь оружие. И предупреждаю: не садись в присутствии моего господина, если только он не окажет тебе такую милость, а разговаривая с ним, держи руки за спиной.

Тиран сидел на подушках на полу в центре огромного зала. Тяжелые бархатные занавеси не пропускали внутрь солнечные лучи и раскаленный воздух с квадратной площади, и свет в комнату проникал лишь через открытые двери. Войдя в зал, Орест не сразу увидел тирана, но мажордом указал ему, где сидит владыка, и шепотом посоветовал отвесить почтительный поклон.

— Господин, меня зовут Орест из Микен, и я еду на запад, ибо меня влечет долг мести.

Тиран разглядывал Ореста, который встал, сложив руки за спиной, в трех варах от повелителя. Тирану было около шестидесяти, на его худощавом лице выделялись светлые, широко расставленные глаза под кустистыми русыми бровями: их еще не коснулась седина, хотя в бороде уже пробивались серебряные пряди.

Каждый может выбирать себе жизнь по душе! В дни скитаний Орест нередко вспоминал слова своего друга тирана и прелестную картину, открывшуюся ему той ночью: играющие при свете факелов девушки. Они бегали, скакали, кричали и на бегу задирали свои широкие юбки, открывая взору белые ножки. Юные красавицы долго резвились, пели песни, брызгались водой из фонтана, и только около полуночи пришла старая кормилица и увела своих питомиц спать. Их было шесть, но Орест не мог забыть белокурую хрупкую девушку, что пыталась собрать свои волосы прямо под факелом, держа в зубах ленту. Орест не захотел остаться на службе у тирана, хотя тот и предлагал ему сменить имя. Если бы принц не сказал, кто он и зачем едет в Микены, тогда он мог бы воспротивиться воле Электры и остаться. Но все слышали, как он говорил о своем долге отмщения, и все бы ждали дня его отъезда, и, задержись Орест, там, пошли бы пересуды. А как ему было просить руки девушки из семьи тирана и жениться на ней, если жена всегда ожидала бы с ужасом, что однажды не найдет мужа на брачном ложе, ибо Орест, не желая дожидаться, пока молодость покинет его, отправится выполнять свою клятву. А если появится ребенок, еще хуже. Разве он осмелится ласкать его руками, обагренными кровью?

Сейчас Орест странствовал в далеких краях, где никто не слышал о городе Микены, а потому никто не мог указать ему самый близкий путь.

— Иди к морю. В портах знают обо всех городах и рынках мира.

Но принцу больше нравились леса и узкие тропки в горах. Сюда не добирались гонцы, не доходили послания Электры, и никто здесь не спрашивал его имени. В каждой деревне находилась таверна и Орест клал на стойку монету.

— Ты пробудешь с нами неделю? — спрашивал хозяин, пряча деньги во внутренний карман жилета.

Наступало время, когда фракийскому царю надлежало приказать своим подданным отогнать стада с гор в защищенные от осенней непогоды долины; да и нога Эвмона к октябрю отросла настолько, что в деревянных муляжах уже не было надобности. Он решил отправиться домой, но непременно хотел на обратном пути посетить графство доньи Инес и познакомиться с безумной красавицей. Дабы явиться во всеоружии, фракиец попросил у Филона Младшего копию драмы, в которой сей автор отобразил наиболее значительные события из жизни госпожи Вадо-де-ла-Торре, беспрестанно погруженной в любовные грезы.

— Эгист говорил мне по секрету, — объяснил Эвмон Филону Младшему, — что донья Инес лишилась рассудка и покоя, ибо сия дама тоже с нетерпением ожидает приезда Ореста. Она, однако, не страшится появления принца, а мечтает принять его на своем ложе.

— Одни верят этому, другие — нет, ясно лишь одно: графиня встретила бы его с радостью, даже если бы он явился к ней, совершив убийство, с окровавленной по локоть правой рукой. Орест завладел мечтами многих женщин!

Эвмона всегда интересовали вопросы генеалогии, не зря он занимался разведением мулов, и царь с удовольствием выслушал рассказ Филона о происхождении доньи Инес. Предки ее были галлами: отсюда имя и титул, звучавшие в этих краях необычно. Когда-то они потерпели у здешних берегов кораблекрушение, несчастных спасли пираты, и одна женщина из их рода вышла замуж за своего спасителя. Позже семья породнилась с графами, которые правили в землях Вадо и Торре: края эти в путеводителях значились как Пасо-де-Вальверде. Филон добавил, что в пьесе говорилось лишь о событиях последнего времени, свершившихся после начала войны, названной Войной герцогств. Об Оресте здесь не было ни слова, ибо ему посвящалась другая пьеса. Для нее драматург написал уже несколько актов, однако она оставалась незавершенной, так как Орест все не являлся отомстить за смерть отца.

— Я также весь в ожидании, подобно царю Эгисту, — такому событию нужен свидетель, чтобы запечатлеть его для потомков. Во всем происходящем вокруг мне хочется видеть знамения, которые говорят: Орест уже близко, и я тщательно собираю всевозможные детали, чтобы украсить мою пьесу. Например, у тебя, сеньор Эвмон, есть привычка подносить ко лбу указательный палец правой руки, словно ты приказываешь тайным думам явиться на свет. Как только ты сядешь на коня и отправишься домой, я тут же пойду в библиотеку и отмечу этот жест в одной из моих тетрадей — а вдруг мне придется позаимствовать его для Ореста. Даже движения животных могут пригодиться: у меня описано, как потягиваются кошки, как вытягивает шею волк, выходя на перепутье, как рассеянно и терпеливо сносит наши ласки ручной хорек, как гордо поднимает голову ястреб, положа перед собой добычу. В моем Оресте соединятся самые разные черты, ведь он — человек, человеческое существо. Если бы наша публика разбиралась в физиономистике, я бы построил целый акт только на одних жестах, движениях принца, показал бы, как он прислушивается, колеблется, волнуется, готовясь совершить отмщение. Я бы назвал этот акт «Приближение Ореста». Свет выделял бы все время лицо, руки и ноги героя, чтобы от зрителя не ускользнуло даже самое незначительное из его движений. Охотники, промышляющие диких зверей, могли бы почерпнуть для себя в нем много полезных сведений.

Ключница, Модеста и гонец.

Модеста.

Доброе утро, гонец!

Гонец.

Как отдыхалось? Да пошлет нам Господь добрый день!

— Я — музыкант, пианист. Они хотели, чтобы я играл на площади для солдат, которые танцевали с девушками. Но моя музыка не подходила им. Мне хочется рассказать в ней, как луна смотрится в зеркало лужи, как укладывается спать ветер в чаще, как он касается своим крылом волн или как смотрит сквозь языки пламени влюбленная женщина. Кто может станцевать такое?

Донья Инес понимающе улыбнулась ему. Музыкант встал и теперь рассматривал себя в зеркало.

— Они могли убить меня, пока я бежал от них в кромешной ночной тьме. Когда видишь огни, забываешь об одиночестве. На концертах я всегда любил ставить свечи прямо на рояль, даже если зал был хорошо освещен. Мне казалось, они смотрят на меня и подбадривают, благодаря за то, что я их зажег, а теплый воздух, словно ласковая рука, касался лба. Один огонь никогда не похож на другой, но все они — наши старые знакомые, милые лам с детства: так улыбается тебе человек, которого ты привык встречать улыбкой.

Музыкант подходит к столу и проводит рукой над пламенем пяти маленьких свечей в канделябре, точно лаская веселые язычки.

Он поворачивается к донье Инес.

На закате в замок явились двое солдат предупредить, что скоро сюда прибудет король: тот очень просил приготовить ему чистую постель. Ключница Модеста полюбопытствовала, их ли это государь и знают ли они его имя, но гонцы отвечали, что в последнее время по миру бродит много коронованных особ и одни только нотариусы ведут им счет.

— В мирные времена я служил егерем, — сказал один из них — смуглый, маленький, с изрытым оспинами лицом, — и в город наведался всего лишь один раз, еще в детстве. Когда мне было лет восемь, я ездил туда с родителями, чтобы избавиться от бородавки на веке. Король проезжал в паланкине, простер руку из-за камчатых занавесок, и бородавки как не бывало.

— Ну, а я до сегодняшнего дня никогда королей не видел, — сказал другой, тоже невысокого роста, но очень толстый и светловолосый. — Он стоял на краю лужи, и человек, которого называли королевским гонцом, мыл ему ноги, и, надо заметить, очень бережно и аккуратно. Лица его мне не удалось разглядеть, ибо голову монарха закрывала цветная салфетка. Они вот-вот будут здесь. Гонец велел тебе приготовить постель государю и положить между простынь две грелки. Теперь мы выполнили поручение; не найдется ли еще стаканчика вина?

Ключница Модеста принесла им кувшин красного и жалостливо поглядела на нежданных гостей.

— И зачем вы пошли в солдаты? Жить было не на что?

Модеста.

Добро пожаловать, ваше величество!

Король.

Привет! Усадите меня как следует и застегните камзол до колен.

Гонец.

Готово, сеньор. Тут есть подушка для ног.

Король.

Разуйте меня. Цари смотрятся лучше босыми.