Жара стояла такая, что даже и жить не хотелось. Хотя нет, жить, конечно, хотелось, — однако не в такой жаре. И не в этом городе. А если и в этом, то в какое-нибудь другое время года. Сейчас же даже птицы, разморенные двойным пеклом — от самого солнца и в придачу к нему раскаленного асфальта, — казались уже не птицами, а гигантскими навозными мухами, настолько густо и безбоязненно облепляли они все возможные и невозможные, хоть как-то скрытые от адских лучей не на шутку разгулявшегося светила места.

А за каким чёртом я притащился в этот распаренный и одуревший от жары город, было известно, наверное, одному только господу богу. И, честное слово, не по своей доброй воле оказался я тут, а потому лишь, что приехать меня очень попросил один человек.

Знаете, уже то, что он позвонил, было не совсем обыкновенно. До этого года четыре он не звонил. И я ему не звонил. И, думаю, что мы не звонили бы друг другу лет еще эдак триста. Пока окончательно не облысели бы и не заплыли жиром.

Но он — позвонил. И попросил, чтобы я приехал. Попросил весьма и весьма настоятельно, даже, как мне показалось, слегка волнуясь.

Конечно, должно быть, я старомоден и несовременен, но таково уж, видать, все наше поколение: мы до сих пор способны подраться, выясняя, кто сильней — лев или тигр, либо же кто лучше — "Битлз" или "Роллинг Стоунз". Дети! Ну ей-ей, дети!..

Столик, за который мы сели, был в самом углу огороженного витым металлическим метровым забором уютного закутка под парусиновой крышей.

Я сходил к стойке и вернулся с бутылкой ледяного шампанского, двумя пузатыми бокалами и охапкой конфет, шоколада и прочих сладостей. Уголки подкрашенных губ новой знакомой чуть дрогнули — однако я не понял, от удовлетворения или же наоборот.

Через секунду уголки и моих, неподкрашенных, губ чуть дрогнули — пусть тоже поломает голову, соплячка, от чего именно. А еще через секунду бутылка была обезглавлена с таким профессиональным — не слишком громким, но и не слишком тихим — выхлопом, что "соплячка" сменила гнев на милость: захлопала в ладошки.

— За что пьем? — отхлопав и взяв бокал, осведомилась она и игриво высунула розовый язычок.

Я тоже игриво высунул язычок и глубокомысленно пожал плечами:

Если вы помните давний уже фильм "Газонокосильщик", то не нужно подробно объяснять, что видел я, пока пребывал в отключке благодаря загадочной серноногой мадам, накормившей меня такой порцией весьма специфической дряни, которой, должно быть, с избытком хватило бы на половину взрослого населения этого проклятого городка.

Сначала — полная тьма, то есть, не было практически ничего, не было даже меня. А потом… потом — не знаю, долго или же нет (категория Времени тоже перестала существовать), — но я трепыхался как воздушный змей на ветру, летел и парил по каким-то черным, белым, черно-белым, ослепительно-золотым и самых невероятных иных колеров тоннелям и коридорам, — то узким как игольное ушко, то необъятно широким, как магистральная канализационная труба. И меня втягивало, всасывало и швыряло и в то и в другое. А сам был то я, а то — просто хрен знает что такое: какая-то постоянно меняющая форму и цвет аморфная каракатица, просачивающаяся сквозь прозрачные тягучие кристаллические решетки, цветовые растры, пучки и клубки лазерных змей. Наконец я почувствовал, что вроде бы снова обрел свое бедное бренное тело, однако оно сделалось вдруг таким невесомым — как комарик или пушинка, — и вот эту-то несчастную пушинку куда-то как понесло, понесло… Опять по слепящему глаза солнечному тоннелю, а потом… Потом сияние почти померкло, а в самом конце тоннеля, где-то в вышине, возникли сначала смутные, но с каждой секундой все более четкие багрово-серые фигуры. Только вот четкость эта почему-то не распространялась на лица — не лица, а какие-то мутные, зловещие, темные пятна.

И вдруг все вокруг снова завертелось, закружилось, и меня опять подхватило и понесло. Обратно через те же коридоры, тоннели и канализационные трубы; и я снова сделался каракатицей, потом опять человеком, а потом все разом исчезло. И так стало мне обидно и досадно — точно не дали досмотреть интересное кино, — что я, совершенно неожиданно для себя, очень громко выругался.

И тогда…

Если вчера, при знакомстве, доктор Павлов показался мне сперва мрачным, угрюмым и даже просто неприятным типом и только потом, постепенно, я начал привыкать к его внешности и манерам, то сегодня глубокоуважаемый Виктор Иванович с самого начала своего визита был куда более внимателен, мягок и человечен. Признаюсь, я удивился такой метаморфозе.

Присев на стул, г-н Павлов достал из кармана футляр для очков, потом из футляра достал очки и долго и тщательно протирал их дымчатые стекла. Затем водрузил очки на нос и заботливо спросил:

— Ну и как мы себя чувствуем?

Я кивнул — я уже мог неплохо кивать — и вежливо ответил:

— Благодарю, доктор, сегодня гораздо лучше. А я скоро поправлюсь?

Ура, меня наконец выписали! Однако выписали не на четвертый день, как обещал доктор Павлов, а только на пятый, и подозреваю, что могли бы продержать в больнице и дольше, ежели бы высоконравственный Виктор Иванович, зайдя как-то неожиданно в палату, не обнаружил мою слабую еще левую руку на попке зеленоокой медсестры как раз в тот важный момент, когда она вводила иглу от капельницы в вену руки моей правой.

Но сестра была ни при чем. Дело в том, что преисполненная служебного долга и очень ответственная и аккуратная девушка боялась, видимо, воткнуть мне как-нибудь не так, а я этим гнусно воспользовался. Советую, между прочим, взять на заметку выздоравливающим: в миг совершения процедур, особливо связанных с "кровопролитием", большинство медсестер фактически можно брать голыми руками и в прямом смысле и в переносном, особенно — молодых и начинающих. Моя, судя по всему, была из таких — вот я и взял. И, кстати, уже не в первый раз, хотя она иногда и ругалась. Однако сегодня в первый раз в самый разгар этого моего кощунства в палату заглянул доктор Павлов.

И вот он — заглянул, а я вылетел.

Из больницы.

Ну что ж, видимо, у врачей свои взгляды на роль и место младшего медицинского персонала в больничном биоценозе, и это очень недальновидно; на мой же, пусть, быть может, и не слишком просвещенный взгляд, в подобных гуманных учреждениях должно врачевать не только тело, а и изнуренную душу пациента. И в данном контексте попка Аллы (не помню, говорил или нет, что ее звали Аллой), возможно, принесла моей измученной уколами и массажем душе куда больше пользы, нежели сами уколы и массаж, которые грубо лечат одно лишь тело.