Любой доклад о происхождении государства начинается со следующей предпосылки: «мы» — не мы, читатели, но некое обобщенное мы, в смысле настолько широком, что ни один индивидуум не остается неохваченным — мы участвуем в формировании государства. Однако действительность такова, что единственное «мы», нам известное — мы сами и наши близкие — родились в государстве; наши предки, по крайней мере те, следы которых не затерялись в истории, также родились в государстве. Государство нас постоянно опережает.

(Насколько глубоко мы способны заглянуть в века? По традиционным африканским представлениям отличить историю от мифа невозможно уже после седьмого колена.)

Если мы, презрев свидетельства собственного разума, примем предпосылку о том, что мы либо наши предки создали государство, нам придется принять и логически вытекающее из нее следствие, а именно: мы либо наши предки, если бы пожелали, могли бы создать государство с иной формой правления; не исключено также, что мы могли бы изменить форму государственного правления, если бы сообща приняли соответствующее решение. Однако дело в том, что, даже объединившись, индивидуумы, пребывающие «под властью» государства, «принадлежащие» государству, сочтут изменение формы правления задачей сложнейшей; они — мы — определенно не в силах упразднить государство.

Едва ли в нашей власти изменить форму государственного правления, и совершенно невозможно упразднить государство, поскольку по отношению к нему мы однозначно бессильны. В мифе о формировании государства, созданном Томасом Гоббсом, мы добровольно унизились до бессилия: с целью спастись от междоусобных войн, жестоких и бесконечных (репрессалия за репрессалию, месть за месть — короче, вендетта), мы в индивидуальном порядке, мало-помалу, уступили государству право применять физическую силу (право есть сила, сила есть право) и вследствие этого оказались во власти (под защитой) закона. Те, кто выбирали — и выбирают — жизнь за рамками договора, становятся изгоями.

Впервые я увидел ее в прачечной. Тихое весеннее утро уже пошло на убыль; я сидел и смотрел, как крутится белье в машине, и тут появилась она — молодая и ошеломительная. Ошеломительная потому, что менее всего я ожидал подобного появления; а также потому, что ее густо-красное платье было ошеломительным в своей лаконичности.

Когда в Австралии используется слово «ублюдки», каждому ясно, кого говорящий имеет в виду. Раньше словом «ублюдки» заключенный обозначал людей, которые называли себя его начальством и пороли его, если он с этим определением не соглашался. Теперь «ублюдками» называют политиков, мужчин и женщин, управляющих государством. Вопрос: как отстаивать законность старой точки зрения, точки зрения, принадлежавшей низам, точки зрения заключенного, если эта точка зрения по самой своей сути является незаконной,

против

закона,

против

ублюдков.

Противодействие ублюдкам, противодействие правительству в целом под знаменем либертарианства заслужило дурную славу; корни этого явления зачастую следует искать в нежелании платить налоги. Что бы индивидуум ни думал по поводу выплаты дани ублюдкам, его первым стратегическим шагом является отмежевание себя от специфической группы сторонников доктрины о свободе воли. Как это сделать? «Возьмите половину всего, чем я владею, возьмите половину всего, что я зарабатываю, я вам уступаю; взамен оставьте меня в покое». Достаточно ли этого, чтобы доказать добросовестность гражданина?

Этьен де ла Боэси, с младых ногтей друг Мишеля де Монтеня, в работе 1549 года рассматривал покорность народов своим правителям как сначала приобретенный, а позднее начавший передаваться по наследству порок, упрямое «кто-то ведь должен управлять», столь глубоко укоренившееся, «что даже тот факт, что любовь к свободе заложена в человеке от природы, начинает вызывать сомнения».

Спасибо, Винни, сказал я. Живи я в идеальном мире, у меня могла бы возникнуть мысль продолжить расспросы (А какой номер квартиры? А как ее фамилия?), не боясь возбудить подозрения. Но наш мир далек от идеала.

Ее связь с мистером Абердином (наверняка у него вся спина конопатая) — огромное разочарование. Мне больно представлять их рядом — рядом в постели, ведь в расчет принимается только постель. Тот факт, что у зауряднейшего человека вроде мистера А любовница прелести почти небесной, в моих глазах является попранием природной справедливости, но это не всё — воображение рисует мне плоды такого союза, в которых ее золотистое сияние будет многократно разбавлено его кельтской блеклостью.

Основной проблемой в жизни государства является проблема преемственности: как обеспечить передачу власти из одних рук в другие, минуя вооруженный конфликт.

Во времена мира и спокойствия мы забываем о том, как ужасна гражданская война, как быстро она сводится к бессмысленной резне. Тут уместно упомянуть басню Рене Жирара о вражде близнецов: чем меньше существенных различий между двумя сторонами, тем острее их взаимная ненависть. На ум приходит также комментарий Даниэля Дефо о религиозной розни в Англии; приверженцы государственного вероисповедания поклялись бы в ненависти к папистам и папизму, даже не зная, кто такой Папа — человек или конь.

Первоначально проблема преемственности решалась сугубо деспотическими методами: например, по смерти правителя власть передавалась старшему из его сыновей. Удобство такого решения заключается в том, что старший сын может быть только один; неудобство — в том, что старший сын может оказаться неспособным к правлению государством. Летописи изобилуют рассказами о беспутных принцах, не говоря уже о королях, неспособных зачать сыновей.

С практической точки зрения не важно, как осуществляется передача власти, если только она не повергает государство в гражданскую войну. Система, при которой несколько (хотя обычно их бывает только двое) кандидатов на руководящий пост являют себя народу и выставляют свои кандидатуры на голосование, — всего лишь одна из множества систем, порожденных изобретательными умами. Значение имеет не система как таковая, а общее решение внедрить ее и принимать последствия такого внедрения.

Пока она выдавала эти довольно несвязные сведения, воздух вокруг нас положительно искрил, причем флюиды не могли исходить от меня, я больше ничего подобного не выделяю, следовательно, флюиды выделяла она, и не целенаправленно, а просто от их избытка. Гостиничный бизнес, повторила она, или, если вам угодно, человеческие ресурсы — у нее также имеется некоторый опыт в сфере человеческих ресурсов (чем бы они ни были); и снова боль отозвалась во мне, боль, о которой я упоминал ранее, метафизическая ее разновидность или, по крайней мере, разновидность постфизическая.

Обычные члены общества звонят на радио-ток-шоу, чтобы поделиться следующими своими соображениями: хотя они и признают, что пытки вообще-то скверная штука, иногда они, пытки, всё же необходимы. Отдельные граждане даже выдвигают предположение, что творить зло допустимо во имя добра. В целом они презирают убежденных противников пыток — такие люди, говорят они, витают в облаках и понятия не имеют о реальном мире.

Макиавелли утверждает следующее: если вы как правитель полагаете, будто каждое ваше действие должно рассматриваться с точки зрения морали, вас неминуемо низложит тот, кто не подвергает свои поступки подобным проверкам. Чтобы удержать власть, необходимо не только постичь искусство обмана и вероломства, но и быть готовым при необходимости это искусство применить.

Руководящим принципом Макиавелли является необходимость

, necessita.

С домакиавеллиевской точки зрения, верховным законом считался закон морали. Если случалось так, что закон морали попирался, событие это расценивалось как злосчастье; впрочем, в конце концов, правители всего лишь люди. С новой, макиавеллиевской точки зрения, нарушение закона морали оправданно, если необходимо.

Так в современной политической культуре появился дуализм, выражающийся в том, что культура эта одновременно поддерживает абсолютную и относительную систему ценностей. Современное государство обращается к морали, религии и естественным законам как к идеологической основе собственного существования. В то же время государство готово попрать мораль, или религию, или естественные законы, или всё сразу, в интересах самосохранения.

Да, сказал я, видите ли, я по профессии писатель, сроки поджимают, вследствие чего мне нужен секретарь, который бы напечатал мою рукопись, и, может быть, заодно ее и отредактировал — короче, привел бы к общему знаменателю.

Австралийский парламент готовится ввести антитеррористическое законодательство, на неопределенный срок отменяющее целый ряд гражданских свобод. Для характеристики реакции правительств Соединенных Штатов, Великобритании и вот теперь Австралии на террористические атаки правильнее всего использовать слово «истерическая». Слово не плохое, не лишенное образности, однако сути явления оно не объясняет. Почему наши правители — в большинстве своем флегматичные люди — неожиданно демонстрируют истерию в ответ на булавочные уколы терроризма, в то время как десятилетиями они преспокойно занимались своими делами, отлично зная, что в глубоком бункере где-то на Урале враг, держа палец на кнопке, только и ждет провокации, чтобы стереть с лица Земли их города?

Одно из объяснений заключается в следующем: новый враг иррационален. Старые советские враги были вероломны и даже дьявольски коварны, однако они не были иррациональны. Они играли в ядерную дипломатию, словно в шахматы: в их арсенале имелся так называемый ядерный ход, но решение сделать этот ход в конечном счете было бы рациональным (подход к принятию решений, основанный на теории вероятности, считается сверхрациональным, хотя самой своей природой предполагает риск и волю случая), что характерно для решений, принимаемых на Западе. Таким образом, обе стороны играли по одним и тем же правилам.

Слово «интуиция» было произнесено, и произнесено мной. Я рискнул, сказал наудачу, но оно сработало. Какая уважающая себя женщина станет отрицать наличие у себя интуиции? Вот как получилось, что мои суждения, написанные начерно, многократно исправленные, должны подвергнуться Аниному (ее зовут Аня) разбору и пройти через Анины руки, через руки Алана и Ани, А А из квартиры № 2514, даже несмотря на то, что эта Аня в жизни не занималась редактурой, и даже несмотря на то, что у Бруно Гайстлера из «Миттвох Ферлаг ГмбХ» хватает сотрудников, отлично умеющих превращать диктофонные записи на английском языке в высшей степени упорядоченные печатные тексты на языке немецком.

Новый спор, однако (продолжим объяснение), ведется вопреки нормам рациональности. У русских выживание (выживание нации, которое в политике означает сохранение государства, а в межнациональных шахматах — способность продолжать игру) было наименьшим из требований. Исламских террористов, напротив, вовсе не заботит выживание, ни на индивидуальном уровне (жизнь земная ничто по сравнению с жизнью после смерти), ни на уровне национальном (Ислам больше, чем нация; Бог не допустит поражения Ислама). Террористы также не интересуются рациональным исчислением затрат и прибыли; взорвать врагов Аллаха достаточно, стоимость взрыва, в денежном или в человеческом эквиваленте, неважна.

Это одно объяснение, почему «борьба с терроризмом» является особой разновидностью войны. Однако есть и второе объяснение, не столь широко обсуждаемое, а именно: поскольку террористы — не враждебная армия, а вооруженная криминальная группировка, за которой не стоит ни одно государство и которая не провозглашает своей родиной ни одну страну, конфликт, в который они нас втянули, в корне отличается от конфликтов между государствами и должен разрешаться в соответствии с иным сводом правил. «Мы не вступаем в переговоры с террористами, так же как не вступаем в переговоры с преступниками».

Сегодня мне приснился тревожный сон.

Я уже умер, но еще не покинул этот мир. Со мной была женщина, живая, моложе меня — она присутствовала при моей смерти и понимала, что со мной происходит. Она изо всех сил старалась смягчить удар, нанесенный мне смертью, тем, что заслоняла меня от остальных, от людей, которым претило мое теперешнее состояние и которые желали, чтобы я немедленно убрался.

Защищая меня, эта молодая женщина, однако, мне не лгала. Она, как и остальные, дала мне понять, что я не могу остаться; я и сам знал — времени у меня мало, максимум день-два, и ситуацию не изменить никакими возражениями, слезами и уловками.

Во сне я прожил первый день своей смерти, чутко прислушиваясь к свидетельствам неумолимого распада своего мертвого тела. Надежда могла на мгновение встрепенуться во мне, когда я видел, как хорошо справляюсь с повседневными заботами (правда, я осторожничал, не напрягался).

Вчера утром раздался стук в дверь. На пороге — смотритель Винни при полном параде, в синей униформе. Вам записка, говорит Винни. Записка? говорю я. От джентльмена из 108 квартиры, говорит Винни. С посыльным? говорю я. С посыльным, говорит Винни. Шутки не в его стиле. Странно, говорю я.

В сегодняшней почте обнаружился пакет (на штемпеле стоит «Лозанна»), а в пакете — написанное от руки письмо в форме дневника, страниц на шестьдесят. Автор письма, женщина, пожелавшая остаться неизвестной, начинает с похвал в адрес моих романов, но постепенно становится всё более критичной. Я-де ничего не понимаю в женской психологии, в частности, в женской сексуальной психологии. Лучше бы моими героями были только мужчины.

Моя корреспондентка излагает воспоминания о детстве, об отце, который украдкой рассматривал и ощупывал ее гениталии, когда она лежала в постели и притворялась спящей. «Оглядываясь назад, — пишет она, — я понимаю, что тот эпизод наложил отпечаток на всю мою жизнь, сделал для меня невозможным удовольствие сексуального характера и посеял в моем сердце зерно мстительности по отношению к мужчинам».

И мы пошли. Мы думали, будет куча народу. Ожидали увидеть литературный Сидней. Оделись соответственно. Но вот дверь открылась. На пороге стоял Senor К. в своем вонючем старом пиджаке. Он пожал Алану руку и сказал: Очень мило с вашей стороны. Меня он сдержанно поцеловал в обе щеки, будто клюнул. На заднем плане хлопотала у подноса девушка в черном платье и белом переднике. Давайте выпьем шампанского, предложил Senor К.

Три бокала. Это что, больше гостей не будет?

Наконец-то свет в конце туннеля, сказал Senor К. Алану. Не могу передать, как ваша Аня мне помогала, как она меня поддерживала на всем протяжении этого непростого пути.

Вчера из кейптаунского хранилища прибыли оставшиеся вещи, главным образом книги, которые мне было некуда складывать, и бумаги, которые у меня рука не поднялась уничтожить.

Среди посылок — небольшая картонная коробка, перешедшая ко мне тридцать лет назад, по смерти моего отца. На ней до сих пор цела наклейка с надписью, сделанной отцовым соседом — это он упаковывал вещи: «З.К. - всё, что было в ящиках». В коробке хранятся памятки о кратком пребывании отца в Египте и Италии (он попал туда во время Второй мировой войны в составе вооруженных сил Южной Африки) — фотографии с боевыми товарищами, знаки отличия и награды, дневник, прерванный через несколько недель и не возобновленный, карандашные наброски достопримечательностей (Великие Пирамиды, Колизей) и пейзажей (долина реки По), а также коллекция немецких пропагандистских брошюр. На дне коробки — разрозненные бумаги и документы последних лет его жизни, в том числе клочок газеты, на котором нацарапано: «я умираю сделайте что-нибудь».

Настоящие профессионалы из ресторана «У Федерико», как выяснилось, свелись к девушке в переднике. К тому времени, как она принесла закуски, Алан успел опрокинуть два бокала шампанского; они-то и определили настрой всего вечера. Я выпила совсем немного, Senor К. вообще едва пригубил; но за ужином (жареная перепелка с овощами молочной спелости, потом сабайон

[37]

, только Senor К. перепелку не ел, а ел тарталетки с мускатной тыквой и тофу) Алан то и дело подливал себе «Шираз»

[38]

.

Итак, Хуан, сказал он (Хуан? — ни разу не слышала, чтобы к Senor'y К. так обращались), что вы замышляете?

Под знаком смерти». Почему бы нам каждое высказывание не сопровождать напоминанием, что с этим миром скоро придется попрощаться? Условия дискурса требуют, чтобы бытийная ситуация писателя — рискованная, как и ситуация любого человека в каждый момент времени — выносилась за скобки им написанного. Но почему мы непременно должны подчиняться обычаям? Нужно писать так, чтобы в каждом абзаце читатель улавливал музыку нынешней радости и будущей скорби.

Insh'Allah.

Алан, сказала я. Алан, когда ему скучно, напивается вдрызг — эта привычка у него еще со студенческих лет. Я не пытаюсь его остановить, знаю, что ничего не выйдет — ведь он напивается мне назло: это я его втравила, так поделом же мне.

Моя возлюбленная подруга, продолжал Алан. У которой столько свободного времени, что она не знает, куда себя девать. Которая с головой ушла в печатание для вас, поистине с головой. Пока у вас с ней не возникли трения. Хотя вы, наверно, Аниного энтузиазма и не заметили.

Заметил, сказал Senor К. Аня действительно внесла ощутимый вклад в работу. Я это ценю.

Вы ей доверяете, не так ли?

Пятый и последний международный матч по крикету между Англией и Австралией завершился вчера победой Англии. Среди зрителей на стадионе («Овал», Лондон) и в пабах поблизости от стадиона наблюдалось воодушевление, люди то и дело затягивали «Страну надежды и славы», и т. п. На этот раз члены английской крикетной команды — национальные герои, все их готовы на руках носить. Неужели никто, кроме меня, не видит в их поведении перед кинокамерами неприятного тщеславия, зазнайства не особо умных мальчишек, которым чрезмерное поклонение головы вскружило?

В основе моего недоброжелательства — предубеждение и даже растерянность. Я, хоть и разменял восьмой десяток, до сих пор не могу понять, как люди умудряются в одно и то же время преуспеть в спорте и остаться заурядными в нравственном отношении. Иными словами, несмотря на курс скептицизма длиною в жизнь, я, похоже, продолжаю верить, что совершенство,

arete [41] ,

— неделимо. Ну не странно ли!

Последний раз я видел Аню утром после рокового празднования сдачи рукописи, когда этот ее жених, или спонсор, или кто он ей там, использовал вечер, чтобы оскорбить меня и смутить ее. Аня приходила извиняться. Просила прощения за то, что они с Аланом испортили вечер. Алан как с цепи сорвался — она именно это выражение употребила, — а уж если Алан сорвется с цепи, его не остановить. Мне представляется, сказал я, раз это Алан сорвался с цепи, значит, и извиняться следует Алану, а не его девушке. Алан никогда не извиняется, объяснила его девушка. А может ли человек, сказал я, с точки зрения семантики, должным образом извиниться от лица другого человека, которому извиняться не позволяет особый склад ума? Она пожала плечами и повторила: Я пришла попросить прошения.

Время приближалось к девяти вечера. Уже вполне можно было уйти. Но Алан уходить не собирался. Алан как раз перешел к делу. Держа в одной руке бокал, а в другой — полную бутылку вина", он тяжело рухнул в кресло. Алан не занимается спортом. Алану всего сорок два, но, стоит ему выпить, он багровеет и начинает тяжело дышать, как какой-нибудь сердечник.

Едва я, еще мальчиком, научился бить по мячу, крикет захватил меня целиком, не просто как игра, а как ритуал. Хватка крикета, похоже, не ослабла до сих пор. Однако с самого начала меня мучил один вопрос: как существу моего склада — созерцательному, мирному, необщительному — преуспеть в виде спорта, в котором преуспевают совсем другие натуры — прозаические, бездумные, драчливые.