Кузнецова Дарья Андреевна

  

В груди мерно тикало на четыре такта. Ровно, без сбоев. Но каждый такт отсчитывал мгновения моей жизни, и я чувствовала, откуда-то точно знала, что ещё совсем немного, и этот звук прекратится. Сначала собьётся, пропустит несколько щелчков, потом -- вовсе замрёт, растворившись в неподвижной тишине. И вместе с ним замру я. Навсегда.

  

На четыре такта внутри пульсировал страх. Не в груди и не в голове, но где-то он точно был, сидел прочно, как заклинивший перегревшийся поршень. Страх подгонял, торопил и пытался перерасти в панику. А я торопливо выдвигала ящики один за одним, пытаясь среди шестерёнок, шатунов и валов отыскать один-единственный заводной ключ. Простой, с круглой головкой, толстой гранёной шейкой и не слишком вычурной бородкой.

  

Неловкие пальцы не слушались. Они должны были двигаться быстрее, проворней -- это я тоже откуда-то знала, -- но

шевелились плавно и размеренно. На четыре такта, как тикало у меня внутри. Эта плавность убивала меня и распаляла страх. Хотелось вырваться из медлительной оболочки, вырвать ящики с корнем, вытряхнуть содержимое на пол... но поблёскивающие чистой полированной медью шарнирные пальцы этого не умели. Всё, что они могли, это аккуратно открывать ящики и точно так же неторопливо перекладывать детали внутри.

  

Наконец, в голове что-то щёлкнуло, и я вспомнила: ключ лежит не в рабочем столе, а в шкатулке на столе у двери.

  

Тело плавно распрямилось, развернулось и так же неторопливо двинулось к нужному месту. Гироскопы в животе, под тем, что тикало, бесшумно вращались, позволяя сохранять равновесие на двух точках опоры. Я отчаянно, до слёз пожалела, что у меня всего две ноги, а не четыре, как у более примитивных машин, и двигаться я могу только вот так, едва-едва. Точнее, почти до слёз: плакать я не умела.

  

Я падала. Стремительно падала в серо-белый туман и холод -- бесконтрольно, без малейшего шанса спастись. Отчаянно хотелось умереть прямо сейчас, не терзая себя мучительным ожиданием. Хотелось зажмуриться, но смежить веки я не могла -- не то от страха, не то от холода. Кажется, холод пробрал до самых костей, превратил в глыбу льда, и, встретившись наконец с землёй, я разлечусь не на кровавые брызги, а на мелкие острые осколки.

  

Ледяной ветер швырял меня как пылинку, кружил и будто подбрасывал вверх, но всё это была видимость: земля неумолимо приближалась сквозь клочья странного тумана -- искристая, мёртвая и безразличная.

  

Ветер выбивал слёзы из глаз -- и капли

оставались позади, зависали

в киселе влажного тумана крошечными льдинками. За воем ветра ничего не было слышно, даже сердце как будто не стучало. Оно, наверное, тоже замёрзло и ледяным комом застряло где-то под гортанью. Не получалось даже закричать -- ветер заталкивал крик обратно в горло.

  

Ослепительно-белая равнодушная равнина вдруг сбросила пелену тумана, раскрылась от горизонта до горизонта, легла в неровную раму серо-чёрных камней. Я почувствовала её близость кожей, зажмурилась...

   ...вскрикнула, дёрнулась и проснулась, распахнула глаза.

  

Звучала музыка. Патефон слегка шелестел и потрескивал, но из-под его иглы текли удивительно чистые и стройные звуки. Мерная, плавная мелодия кружила меня в странном ритме, и я танцевала, влекомая партнёром. Он был высок, а в руках, обнимавших мою талию, ощущалась сила, но полумрак скрадывал черты лица и цвет коротких тёмных волос. Мужчина задавал темп и направление движения, я послушно следовала его воле и отстранённо удивлялась уверенности собственных шагов и па. Я точно помнила, что совсем не умею танцевать, и уж тем более -- этот странный непонятный танец с однообразным рисунком, но тело откуда-то всё знало.

  

В какой-то момент -- чувство времени мне сейчас было недоступно -- танец кончился, мгновенно сменились декорации, как это часто бывает во сне. В руке моей оказался странный узкий высокий бокал из прозрачного стекла. Цвет жидкости в нём мешал разобрать всё тот же полумрак, но гораздо сильнее занимал не он, а странное ощущение противоречия: мне одновременно было любопытно, что это за напиток, и совершенно безразлично.

  

-- За успех, -- прозвучал сильный низкий голос.

  

-- За успех, -- поддержала я, ощущая на языке привкус злорадного предвкушения и совсем не чувствуя вкуса напитка, который пригубила после этих слов.

  

Кажется, мы подняли разные тосты. За успех чего именно пил мужчина, я не знала, но я пила за свой собственный, уже достигнутый: партнёр по танцу выпил содержимое бокала, не заметив примесей. Я точно знала, что в напиток что-то было подмешено, но не помнила, что именно. Яд?

  

Собственная беспомощность всегда неприятна, но сейчас это чувство оказалось настолько плотным и концентрированным, что начало душить. Не получалось напрячь ни одну мышцу, будто их не было вовсе, и даже вдохи, кажется, кто-то делал за меня.

  

Окружающий мир ощущался где-то рядом, отделённый опущенными веками, разливающимся по коже онемением и гулом в ушах. Только запах оставался отчётливым, но это совсем не радовало: химический, резкий, холодный, сладковато-кислый, мучительно-липкий, он пронизывал всё вокруг, заползал под кожу, пропитывал до самых костей и ещё больше отравлял существование. Хотелось помыться, заткнуть нос, задержать дыхание... да хоть совсем задохнуться, лишь бы не слышать этой вони!

  

Через темноту, гул и вату в ушах доносились размытые голоса. Различить их количество не получалось, но в некоторых отчётливо звучало что-то знакомое, враждебное -- то, что делало ощущение собственной беспомощности непереносимым, повергало в отчаянье.

  

К отчаянью примешивался страх, так же сладко и резко пахнущий чем-то химическим. Страх осознания неотвратимой катастрофы, которой совсем нечего противопоставить, с которой бесполезно бороться и которой невозможно сопротивляться. Я слышал, чувствовал, но не мог ничего сделать, не мог даже запомнить лиц, чтобы потом являться собственным убийцам в кошмарах. А что меня убьют, сомнений не вызывало.

  

Отчаянье мешалось с бессильной злостью, и

приходилось

только ждать развязки. Которая, впрочем, не заставила себя ждать. Боль прошила голову от виска к виску, но мне не оставили даже возможности закричать, махом отрубив все внешние ощущения.