Удивительно, но именно в ту минуту я думал об Анжелике. В тот вечер мы — моя жена, я, Поль и Сандра Фаулеры — были в театре. После спектакля мы зашли к нам пропустить по стаканчику, и потом я отвез Фаулеров домой, в Гринвич Вилледж. Не знаю, с чего я вдруг вспомнил об Анжелике — ведь прошли уже месяцы и даже годы, как я излечился от своих чувств, и в тот вечер далеко-далеко были те романтические, опасные и недобрые времена в Европе, когда Анжелика была моей женой и — как мне казалось — моей единственной любовью. Поль и Сандра Фаулеры тогда тоже знали ее, и в Поле, несмотря на все его сегодняшнее спокойное благодушие, я все еще видел что-то общее с присущей Анжелике непрактичностью и безалаберностью. Но с Полем я никогда не прерывал контактов. Так что это вряд ли из-за него. Скорее, весь этот богемный квартал, да, именно он напомнил о ней мне снова. Хотя в Гринвич Вилледж мы с Анжеликой никогда не жили, это место подходило к ней, как никакое другое. Именно потому ее образ встал вдруг перед глазами, как живой, словно только вчера она бросила меня и нашего сына в итальянском Портофино, чтобы сбежать с Чарльзом Мэйтлендом.

И тут вдруг, как невероятное болезненное видение, я заметил ее — заметил в окне машины, как она рассчитывалась с таксистом перед запущенным жилым домом из бурого песчаника на Десятой западной улице.

Только изумление — ничего более — заставило меня затормозить и выскочить к ней. Такси тем временем уехало, была холодная мартовская ночь. Растрепанная, она стояла перед домом, копаясь в сумочке.

— Привет, Анжелика, — сказал я.

Анжелика никогда ничему не удивлялась. Это было главной чертой ее характера. Она только уставилась на меня своими огромными, загадочными синими глазами и произнесла: