Сон был прекрасен. Подобно змее, меняющей кожу, он выскользнул из своего тела. Он увидел: прямо под ним, на остывшей походной кровати, лежала оболочка, бывшая еще недавно живым человеком. Но сознание того, что эта оболочка была его собственным телом, совсем не тяготило. Он был свободен, готов к движению вперед, к новым рискованным приключениям.

И все же бледность лица заставила его помедлить секунду. Когда-то — неужели с тех пор действительно прошло всего два дня? — оно было загорелым и красивым; глаза, теперь крепко закрытые, — ясными, темно-синими, как море, ждущее приближение шторма. А сейчас лицо было холодным и неподвижным, и никто больше никогда не скажет, что оно прекрасно.

Он помнил, что погиб в самой гуще боя — если, конечно, это могло служить утешением солдату. Из-за хлопающих стен палатки доносился чудовищный шум, который начался еще утром. Грохотали пушки, мортиры били по стенам осажденной крепости, крошились камни и кирпичи, и под безжалостным напором снарядов в стенах появлялись все новые и новые бреши. Шум битвы не мог заглушить слабые, но ужасные стоны: в лагере свирепствовала холера, и даже самые сильные и стойкие вынуждены были молить Бога о помощи. Все смешалось в какой-то дикий и бессмысленный гимн: пушечные залпы, вопли и тихие прерывистые стоны умирающих…

Мертвый солдат посмотрел вниз, на свое смертное ложе, и понял, что не сможет так просто уйти. Он увидел женщину, сидящую рядом с его постелью и теперь дремавшую, уронив голову на руки. Ее волосы отливали медью в янтарном солнечном свете, на лице ее, словно выточенном из слоновой кости, лежали землистые тени. Она заботилась о нем, как могла, и даже во сне продолжала сжимать его окоченевшую руку. От нее исходило такое душевное тепло, что на него нахлынули воспоминания давно минувших дней: залитые солнцем сады, их прекрасная любовь. Стало казаться, что возвращаются те незабываемые дни юности.

Не колеблясь ни минуты, он заставил свою ставшую бездомной душу вернуться в опустевшее тело: уж лучше вновь испытать ужас темноты, чем исчезнуть, не сказав ей ни единого слова. Несмотря на страшную боль в груди, он все же смог произнести:

Это было самым страшным из всего, что Горри когда-либо видела в жизни. Только что ее брат смеялся вместе с ней, подбрасывая ее в воздух над своей головой. И вдруг он уронил ее, а сам упал возле ее ног; изо рта хлынула пузырящаяся пена, высунулся язык, он задыхался и хрипел, тело сотрясалось в жестоких конвульсиях и подпрыгивало, как будто его стегали кнутом.

Девочка так испугалась, что даже не могла кричать, а просто стояла неподвижно и смотрела на ставшее таким чужим существо, бьющееся в судорогах на земле перед ней; ее брат Джордж пришел ей на помощь. Он рванулся вперед с того места, откуда бросал мяч их сестре Аннетте Лауре, дернул язык изо рта Джей-Джея и крепко прижал его. Другой рукой он оторвал, как тряпку, воротник Джей-Джея и освободил ему горло. Потом крикнул Аннетте:

— Уведи детей в дом! Быстро! И приведи маму. У Джей-Джея припадок.

Горри никогда не слышала этого слова раньше, и вечером, когда уже прошло много времени с тех пор, как Джей-Джея унесли в дом лакей и доктор, она спросила у няни, что оно означает.

— Я не могу сказать вам этого, леди Горация. Вы должны спросить об этом у ее сиятельства. Хотя маленькие девочки не должны спрашивать обо всем, что видят, вы же знаете.

Зима 1829 года выдалась необычайно теплой, и головки первых подснежников и крокусов уже начали пробиваться сквозь жирную, хорошо удобренную почву сада у восхитительно нелепого дворца, известного под названием «Павильон». Это был Брайтон-хоум, нежно любимый жалким трясущимся стариком, бывшим некогда элегантным и остроумным принцем-регентом. Теперь, похожий на дергающегося Панталоне, жуя беззубыми деснами и что-то бормоча себе под нос, Георг IV ковылял по идеально ухоженным дорожкам, где каждая травинка смотрела в одном и том же направлении.

Он дал Англии незабываемо прекрасное время регентства. Его обаяние и культура принесли ему титул «первого джентльмена Европы»; без его покровительства мир никогда не увидел бы ни картин Лоуренса, ни архитектуры Нэша. Но теперь никто не заботился ни о его жизни, ни о его смерти. Элегантные одежды сменились затрапезным халатом, модная прическа в романском стиле превратилась и слипшиеся белые пряди. Прежде всеми любимый принц Англии Георг IV был поражен до глубины души, столкнувшись с таким равнодушием.

«Думаю, что проведу Рождество здесь, — сказал он себе. — Нет, возможно, в Лондоне. О, Боже, еще и это решать».

Но никто не слышал его и не заботился о нем. Старик неуклюже наклонился, чтобы сорвать подснежник и положить его в ночной колпак.

Вдалеке виднелась восхитительно красивая линия побережья. У самого берега вода серебрилась как блестящая тафта, а чуть дальше морс было покрыто маленькими пенными барашками. Над ними возвышался Белый Утес, местами причудливо освещенный солнцем, и казалось, что там сидит русалка и плетет венок из водорослей, поглядывая время от времени на дома, построенные в форме перевернутой буквы U на небольшом холме перед Замком.

В открытое окно детской долезши с реки звуки лета: всплески весел, отдаленный приглушенный смех, приятный баритон, напевающий песню. На фоне всего этого слышалось щебетание согретых летним солнцем птиц, раздавалось мычание скота на пастбищах Марбл Хилл, доносился ласковый плеск Темзы.

Горация вздохнула и записала в своей тетради: «Джеймс Уолдгрейв, второй граф Уолдгрейв, родился 14 марта 1715 года, был самым близким другом и советником Георга II. Умер от оспы 28 апреля 1763 года. Уолпол считает, что, если бы он прожил дольше, то стал бы главой партии вигов. Уолпол пишет о женитьбе графа в 1759 году на его племяннице Марии».

Горри положила перо и подошла к окну. Именно благодаря этому браку — женитьбе второго графа Уолдгрейва на внебрачной дочери графа Горация Уолпола — они и унаследовали этот милый Строберри Хилл. Замок, на землях которого сейчас веселились и играли ее братья и сестры и в котором она безо всякой своей вины вынуждена была сидеть взаперти в такой прекрасный день и переписывать краткую семейную историю.

На самом деле это Аннетта подвесила ведро с водой над дверью в детской, чтобы облить Иду Энн, когда та войдет в комнату. Но когда в детской неожиданно появился граф и вся вода вылилась на него, Аннетта только потупила свои глаза с поволокой и кротко присела в реверансе. А когда граф закричал:

— А-а-а, проклятье, черт побери! Кто это натворил? — Горри не удержалась и захихикала. Ее насмешил контраст между обычной элегантностью отца и его теперешним жалким видом. Если бы она сейчас же извинилась, то все было бы забыто, но она смеялась все больше и больше, она просто заливалась хохотом, хватаясь за живот.

В ту ночь слившиеся воедино море и небо казались огромной сапфирной чашей. Звезды, планеты, новорожденный серп луны освещали неподвижное море, разомлевшее от жары только что угасшего летнего дня. Ничто не волновало их, ничто не тревожило их глубокий покой, кроме человека, извечно разрушавшего гармонию мироздания.

Когда карета свернула на освещенную фонарями дорогу, ведущую к дому у подножия скал, Джекдо повернул голову и прислушался к вечному божественному зову, к хорам Вселенной, звучащим в монотонном шуме моря.

Но в эту ночь Джекдо не мог слиться с напевом прибоя, он не пытался истолковать это величественное непостижимое знамение. Он ощущал так же отчетливо, как собственное дыхание, что сестра-близнец Хелен явилась за ней. Мелани устала скитаться одиноко в сумеречных тенях и пришла, чтобы увести свою сестру за собой. Переступив порог дома, он увидел ее почти наяву: вверху на лестнице как будто промелькнула серебристая тафта.

Когда Джекдо вошел в комнату Хелен, он ощутил густой аромат гиацинтов. В воздухе струился пронизывающий холод.

— Мелани? — спросил Джекдо.

— Джекдо? Черт побери, этого не может быть! Это и вправду ты!

Вниз по Друри-лейн перед Джоном Джозефом двигался изящный юноша, он помахивал тростью и время от времени подбрасывал в воздух широкополую фетровую шляпу. Сначала на мгновение повисла тишина, а потом раздался радостный крик:

— Джон Джозеф! Боже мой! Я думал, что никогда больше тебя не увижу. Как твои дела?

Они обнялись, хлопая друг друга по спине и тряся руки, словно братья, не видевшиеся много лет. Затем молодые люди отступили назад, чтобы оценить, насколько они изменились за прошедшие четыре года.

Теперь оба стали взрослыми молодыми людьми, каждый был по-своему красив. Джон Джозеф — стройный, франтоватый, с выразительными глазами и чувственным ртом. Джекдо — маленький, смуглый, темноволосый, как и положено Вороненку, одетый как денди в брюки и полуботинки, в пальто, зауженное в талии с подкладными плечиками.