…И вот наступило время дремы…

Вечер уже начал уставать, он затих и прилег в своем любимом уголочке темного ночного неба. Вечер улыбнулся перед сном и, свернувшись калачиком, закутался в покрывало из легкого весеннего ветерка…

И наступила Ночь.

В маленькой комнатке с низким потолком потрескивали поленья в печке. Пламя, мелькавшее из-за приоткрытой дверцы, освещало комнату причудливым светом. Было тепло. Было уютно. Было уже поздно.

Но Скучун не спал. Он очень любил это время — перед сном — называл его «Время расцветать». Он забирался на старый выцветший диванчик в углу у печки, закутывался в плед и начинал «расцветать», а попросту — мечтал.

Скучун был теплый, пушистый и очень зеленый. На кончике хвостика суетилась маленькая кисточка, коготков не было совсем, и беззащитно топорщились чуть вытянутые розовые ушки, которыми Скучун прикрывал глаза, ложась спать.

Но тс-с-с… Не будем так пристально его рассматривать. Ведь он очень чуткий, и мы можем его потревожить. Осмотримся лучше вокруг.

Комната, в которой жил Скучун, выглядела не совсем привычно. Конечно, были тут и дверь, и окно, и стол, и кресло, и даже напольные часы, но все же это была странная комната. На стене в старинной резной раме вместо обычной картины шелестел листьями куст жасмина, сотканный из настоящего шелка. Он был совсем как живой. Зеленые ветки, усыпанные белыми цветами, покачивались и трепетали в неуловимых потоках воздуха. Казалось, они должны сильно пахнуть. Но они не пахли. Ведь все-таки это были неживые цветы…

Ужинать Скучун не стал. Понуро шевеля хвостиком, он думал, что и этот уходящий день, как все предыдущие, оказался безнадежно испорчен. Скучун ужасно любил размышлять, и от этих размышлений он вечно расстраивался. При этом вид у него был до того потерянный и унылый, что все думали, будто он просто скучает от нечего делать. Вот и прозвали его Скучуном…

А дела у него были. Да еще какие! Ведь у одного дело — это строить дом, у другого — ходить каждый день на работу, у третьего — печь пироги, а у Скучуна главным делом оказались постоянные его раздумья и мечты. Дело как дело. Но не все это понимали. И от непонимания Скучун вконец расстраивался.

Хорошее настроение, когда бывает весело просто так, без всякой причины, посещало его очень редко. Он чаще всего с самого утра представлял себе, как было бы хорошо, если бы случилось вот что… Или он узнал бы о том-то… Или повстречался с тем-то… Скучун начинал думать об этом воображаемом событии, ждал его, переставая замечать все вокруг, и, когда желаемое не происходило, готов был расплакаться! И даже плакал иногда… Но только этого никто не видел, потому что Скучун тщательно скрывал от всех свои слезы.

Вот и сегодня с самого утра он мечтал о запахе свежесваренного кофе, который доносился иногда из расположенного там, наверху, над домиком Скучуна, маленького кафе. Однако запаха все не было. И Скучун понял, что избежать традиционной вечерней грусти ему не удастся.

Да еще его расстроил шум дождя, стекающего потоком по водосточной трубе старинного московского особнячка. Этот шум изредка, когда дождь в Москве шел особенно сильный, был слышен в жилище нашего героя. А он знал от мамы, что после весеннего дождя на земле все живое радуется, растет и расцветает и что там весело я хорошо… А у него здесь пасмурно, сыро и тоскливо. И никогда-никогда не посмотреть ему на Луну и звезды и не окунуть мордочку в лепестки белого ночного цветка, про который мама сказала, что у него чудодейственный запах, — она называла этот цветок с мясистыми крепкозелеными листьями душистым табаком…

Вся эта история случилась Ночью, когда Вечер уже спал, свернувшись калачиком… А перед этим произошло вот что…

Над Землей воссияла полная Луна. Она нежилась в реденьких пушистых облачках и была сегодня особенно добродушна и игрива.

— Эй, Ветерок! Слетай-ка, братец, к Ноченьке. Что-то она нынче замешкалась… Пора. Уже пора! Ее время.

— Стой, Ветерок, не спеши! Я еще совсем не хочу спать. — Это отозвался Вечер, покачиваясь на дневной Радуге, на которую он набросил покрывало вечерней зари, чтобы ее не было видно. Вечер сочинял поэму о Гармонии Четырех Начал. — Я сейчас переплетаю словесный и музыкальный узоры, и только что отыскал такие красивые сочетания, что сам диву даюсь! Первая часть моей поэмы лиловая. Ах, какая это будет красота…

Согревшийся и повеселевший Скучун, устроившись в уголке большого старого дивана с мягкими подушками, рассказывал Старому Урчу о своем житье-бытье. Он описал свое чудесное жилище с кустом жасмина в раме на стене, порхающими облаками и звездами, поведал о раздумьях и мечтах, которые наполняли его дни неясными стремлениями и грустью. Скучун наконец-то встретил собеседника, который слушал его серьезно и внимательно, одобрительно покачивая головой, и не ворчал, что все это пустые бредни.

— Да, сынок, трудновато тебе… Дедушка твой, тот в своей жизни встречался с Красотой, а ты о ней можешь только мечтать…

— Неужели мне никогда не выбраться отсюда? Может быть, никому не ведомый выход наверх все-таки есть, а мы о нем просто ничего не знаем?

— Все может быть. Надо искать, раз уж ты так маешься тут. Но эти поиски сейчас не самое главное. Главное — Личинка, и пора тебе узнать о ней…

Старый Урч уселся поудобнее, протер обшлагом домашней стеганой куртки деревянные подлокотники кресла и начал.

— Как тут сыро и зябко! Мне страшно, Скучун!

— Держись за меня. Не пугайся, Ксюн, сейчас мы доберемся до дома, а там решим, что делать…

— Бедный город. — Ксюн растерянно озиралась по сторонам. — После того, что я привыкла видеть на Земле, это просто ужас! Как же тут живут, без света и красок? Ох, несчастные…

— Ксюн, давай помолчим. Лучше пробраться в мой домик незаметно, чтобы никто нас не увидел и не услышал.

— А что? Подумаешь, увидят! Не съедят же…

— Синьк-синьк-синьк — тон-н-н-тон-н-н… — унылые падали капли. Падали в воду с округлого свода трубы. В каменной той трубе когда-то давным-давно заперли речку Сивец, и, покорная, неспешно плелась она теперь московским подземельем. Тоскливо тут и боязно было. Река не говорила — молчала, лишь попискивали изредка крысы, а вода пахла гнилью и еще чем-то, наводящим ужас, и горло судорогой противилось вдыхать этот смрад. Тяжелая, мертвая была эта вода.

Лодка, в которой везли пленников, освещалась багровыми всполохами факела. Его тревожного света едва хватало, чтобы разглядеть осклизлые стены туннеля. А что там впереди, позади — того уж не видно было…

В отсветах факельного огня плыла лодка и в ней плененные пассажиры, с головы до ног опутанные сырой тухлой сетью. Замерли они, закоченели от привкуса беды, запекшейся на губах. И только-только очнулись от беспамятства, потирая саднящие ушибы и озираясь по сторонам с отчаянной безнадежностью.

Вот факел наклонили пониже, и свет его настиг другую лодку, шедшую впереди. Она полна была жомбиков. И в той, где сидели наши герои, были жомбики, целых трое. Они сопели, глядели хмуро, — худо глядели, исподлобья, молчали. Только веслами вскапывали покорную речушку да слушали монотонное: тон-н-н — тон-н-н — тон-н-н — синьк-синьк…

Долго ли плыли они — не знали. Спертый воздух и горькая сеть, пахнущая рыбой, отнимали силы, волю и мысли. Мертвенный холод — был их путь. Путь по гибельной, умершей реке.

— Куда мы попали? Ты что-нибудь понимаешь?

Притихшая Ксюн обеими руками вцепилась в зеленую кисточку на хвостике Скучуна, шедшего впереди. Они будто плыли беззвучно, проваливаясь по щиколотку в шерстяной мох белоснежного ковра. Словно русло реки, он прокладывал путь между стен, задрапированных златотканным штофом. Потоки блестящей ткани водопадами изливались к полу и тихонько вздыхали, облитые терпкой амброй курящихся благовоний. Их головокружительный аромат колыхался в воздухе, вырастая из глубоких нефритовых чаш.

Вот стены коридора раздвинулись. И зала, просторная, будто степь, явилась взору. Ксюн не удержалась от восторженного: «Красота какая!» — и выбежала к высокой зеленоватой струе фонтана, постояла там, задрав голову, и запрыгала от восторга. А восторгаться было чему!

Малахитовые чаши замыкали кольцо вокруг фонтана. Терпкие жидкие смолы пофыркивали в них разноцветными родничками. Колонны из горного хрусталя поддерживали прозрачный свод, пропускающий неведомые лучи, которые, освещали двенадцать знаков Зодиака. Выложенный огненными бриллиантами, Зодиак ослепительно сиял, освещая всю залу вместо светильников.

Гирлянды живых цветов обвивали хрустальные колонны, и множество невиданных тропических растений теснилось в узорных вазах вдоль зеркальных стен. Залу пересекал выгнутый, словно арфа, ручей. Чистейшая вода просвечивала перламутром, ибо крупные раковины выстилали русло радужной чешуей. А по беззвучному течению ручья скользили фиалки.

Ручей путешествовал, петляя по зеркальным залам дворца. Скучун семенил вдоль берега, и загадочные перламутровые отблески прозрачной воды заглядывали ему в лицо. Вот еще поворот, еще — и огромный дубовый шкаф, как будто грот, возвышавшийся над ручьем, преградил дорогу… Его дверца была чуть приоткрыта, и в зеркале Скучун увидал прелестную девушку, дремавшую в кресле-качалке.

— Кто это? — Скучун замер от странного предчувствия. — Нет, не может быть! Она ведь совсем другая…

— Тихо, Скучун, — прошелестели фиалки, — ты не ошибся. Это твоя подруга. Только не ходи туда, к ней, за створку… Окликни ее отсюда.

— Ксюн! Ксюшечка! Это я, Скучун! Что с тобой? Ты была не такая, ты не можешь быть такой… ты ведь совсем еще маленькая… Очнись, Ксюн! Нам надо бежать. Я запер Жомба, но он обязательно выберется. Очнись скорей, не бросай меня одного… пожалуйста!

Тик-так… тик-так… — качалось гибкое кресло. Дрема и тяжесть жемчугов… Дрема в меховом уюте… Дрема наваждения!

Ручей становился все шире. Перламутровые раковины, выстилавшие дно, похрустывали под ногами. Стало холодно. Ксюна знобило, и очень хотелось есть.

— Интересно, что сейчас там, в Москве, утро или вечер? Бедные мои родители! Наверное, с ума сходят…

— Сходят, конечно. Но мы же ведь не нарочно… Так получилось Вот уж чего мы не хотели, так это… ой! Что это?

— Не что, а кто! Это я! — Толстая и унылая рыба, лежа на боку и безвольно шевеля плавниками, перегораживала ручей. Хвост она поджала, скрыв от посторонних глаз, потому что он был совершенно неприличного для рыбы ярко-розового цвета! Рыба лежала, грустная-грустная, а из-под желтоватых чешуек по бокам стыдливо выглядывали коротенькие мохнатые волоски…

— Ну нигде не отлежаться спокойно, просто ужас какой-то! Приходят, топают тут, разглядывают со всех сторон, да еще в носу ковыряют… Жуткая бесцеремонность!