Сказки уличного фонаря

Лаптев Павел Н.

В этой книге представлены произведения Павла Лаптева. С творчеством этого прозаика знакомы немногие, но благодаря нашему клубу, его стиль начнут узнавать.

Повести

ОСЕННИЙ ГОСТЬ

I

Холодная дорога с красно-жёлтыми мазками надежды на тепло, на уют семейный далёкий, что когда-нибудь приведёт она по долгим верстам к любимой — Натали. А волнопад тоскливых рифм, как листьев осенних стелет и стелет под колеса кибитки:

И так всюду в России — только тёплые мазки надежды — на свободу, на счастье, на любовь на фоне регулярной серости. И так всюду сейчас здесь — в девятнадцатом веке, в тридцатом году, в октябре, потому что — осень.

Ах, осень! Она крадёт тепло и отдаёт одновременно чуть лучиками солнечными сквозь вековые сосны. Она заточает в свои холодные стены и, претворяясь музой, опутывает вдохновением. А он, стремительный гений уже мчался и от неё и к ней одновременно по ризадеевской дороге, вдоль Верхнего пруда — в Выксу.

— Но-о, пошли! — пробасил в бороду извозчик и опустил кнут на спины двойки, когда она начала вязнуть в дорожной жиже.

II

Кибитку качало из стороны в сторону и Пушкин, подпрыгивая в ней, еле успевал рассмотреть пролетавшие избы.

«Здесь побогаче будут крестьяне», — подумал поэт, сравнивая с виденными ранее — везде были добрые крыши и дворы-балясины.

Дорога вильнула круто влево, потом тут же вправо и перед взором слева пролетела улица, в конце которой стоял тот белый храм, который виднелся с пруда. Александр Сергеевич хотел было крикнуть извозчику повернуть, но тот уже разогнался вперёд, а тут и дорога повернула влево, упершись в чугунную изгородь парка. Пушкин пересел к правой стороне, любуясь благородной, сравнимой с изгородью Александровского сада решётку. Но и она кончилась, и дорога повернула снова вправо. Служба в храме, похоже, только что кончилась и несколько знатных людей вышли изнутри.

Пушкин приоткрыл левую дверь и крикнул на облучок:

— Постой-ка!

III

Вошли внутрь в небольшую прихожую залу. Пушкин сразу обратил внимание на стене из розового мрамора справа от двери на огромный лепный герб со львами, всадником и рукой с кинжалом.

— Красивый герб, наверняка, Вашего рода? — поинтересовался поэт, раздеваясь и отдавая плащ и шляпу подошедшему в расшитой ливрее лакею. Сам, оставшись в синем фраке, он начал у зеркала разглаживать кудри.

— Вы верно подметили, Александр Сергеевич, Шепелевых, — рассматривал его шевелюру Дмитрий Дмитриевич, — Знаете, Шепелевы старинный служивый дворянский род. Ещё прародитель швед служил у литовского князя Ольгерда…

— У! Мы с Вами, Дмитрий Дмитриевич, корнями схожи. Предки обоих с запределов отечества. Только мои далече, — сказал поэт, разглаживая волосы.

— Правда? — осматривал Шепелев смуглый неславянский профиль Пушкина.

IV

В парке возле одного из партерных гротов со статуями времен года, недалеко от липовой аллеи несколько подростков с граблями стояли и были удивлены неожиданно появившимся барином с гостем. Дмитрий Дмитриевич не обратил на них внимания, обратившись к осматривающему парк поэту:

— Вот мы и на воле, здесь и сад, здесь и парк, этакий курдонер. Дышите, наслаждайтсь, Александр Сергеевич! Спасибо Ивану Родионовичу за столь чудный партер. Пойдемте…

Они пошли несколько по аллее и Шепелев рассказал:

— Здесь вот парк, французский. Замечаете руку человека-творца, нарисовавшего природу?..

— Не хуже, например, Петергофа, — сравнил Пушкин иронично.

V

А на следующее утро уже так легко молодой поэт перемахнул через жеребца, будто рифму оседлал, прочувствовав удобство и мягкость седла, как в Болдине недавно на утренних прогулках, поправил съехавшую шляпу и погнал за уже далеко отъехавшими Шепелевым с борзятниками. Чёрные как уголь гончие сначала тоже слегка поотстали, пошныряв возле барского дома, да для порядка погоняв кошек, потом услышав свист впереди, как одна устремились за «равняшкой» — ровным строем гнедых лошадей и белоснежных с чёрными и коричневыми мазками борзых в сворке.

— Каковы, а? — спросил Дмитрий Дмитриевич догнавшего Пушкина.

— Лошади? — переспросил поэт.

— Собаки, собаки! — уточнил Шепелев, у меня на Скотном, — показал на тот берег Верхнего пруда. — Псарня. Хотите глянуть?

— Не знаю, — не хотел Александр Сергеевич.

СКАЗКИ УЛИЧНОГО ФОНАРЯ

Динозавр

Родители маленькой Риты купили квартиру из трёх комнат на третьем этаже пятиэтажного дома. Из окна своей новой комнаты девочке, поднявшись на цыпочки, нравилось смотреть на новый двор, где играла ещё незнакомая детвора и ходили в разных направлениях совсем незнакомые взрослые. А недалеко от окна, прямо напротив него метрах в десяти стоял Уличный Фонарь. Как старичок сгорбившись, а может как галантный молодой кавалер в поклоне он, после дневного сна с наступлением темноты приветствовал радостно двор.

— Привет! Привет! Да будет свет! — мерцал Уличный Фонарь.

— Приветик! — говорила Рита ему каждый раз, когда вечером смотрела в окно, и как-то поведала. — Я болею.

— Не правда, — моргнул сразу Уличный Фонарь.

— Почему — неправда? — удивилась девочка. — У меня температура, кашель. Кхы! Кхы! Вот.

Дом

Знаете ли вы, что дома растут из кирпичей?

И маленькая девочка Рита знала, потому что ей рассказал об этом Уличный Фонарь за окном. Рита решила вырастить свой дом и сказала об этом папе.

— Ну, — протянул многозначительно отец. — Нужно посадить кирпич и поливать. Всё просто.

— А пошли? — не терпелось Рите вырастить свой дом.

— Ну, пошли, — вздохнул отец и, подумав, ещё добавил. — Я знаю место посадки.

Ломтик

Ломтик ржаного хлеба родился не вместе с буханкой в печи хлебозавода, не из-под ножа женщины на кухне, отрезавшего его одним резким движением, а после намазав подсолнечным маслом, посолив и отдав своему маленькому сыну. А тогда, когда мальчик, вынеся его во двор, уронил на землю. В момент падения грязный ломтик вдруг осознал своё «я», свою самость.

— Я — есть! — крикнул, как мог, ломтик своей поджарой коркой, но никто его не услышал, даже плачущий рядом ребёнок.

Так ломтик пролежал некоторое время в песке, слушая щебетание птиц и шум моторов, рассматривая мир — деревья, многоэтажный дом, небо, солнце. Как высоко, любовался он солнцем и мечтал быть таким же большим и круглым.

Вот собака схватила ломтик зубами и понесла куда-то. Но не долго, на неё набросилась другая, пытаясь отнять еду. Ломтик выпал из собачьей пасти в траву, откуда его сразу подобрала прилетевшая ворона к жалости собак.

— Вероятно, — думал ломтик вслух, поднимаясь всё выше. — Этот двор делится на две части: одни едят других. И я в числе вторых.

Диск

Вот оно где наслаждение — когда тебя чистого и ровного, играющего бликами люминесцентных ламп укладывают на фабрике пластмассовую коробку с гордой надписью Эрве, когда красуешься в витрине магазина, когда ещё болванкой чинно въезжаешь в компьютер и ложишься под щекочущий лазерный луч на первую запись.

Информация! Это бог, творящий свой мир, делающий из цифрового хаоса стройный порядок нулей и единиц. Он помазывает на царство в чреве компьютера.

Но не все желают быть подданными. Особенно если появляешься в светлом офисе, где и так царит надменность.

— Какой не постоянный! — играл здесь бликами на полке лицензионный диск с игрой. — Меняет информацию словно осыпавшиеся магнитные дискеты. Как можно?

— Но внешне он похож на нас, значит равноценен, — светил ему музыкальный диск.

Старый телевизор

В одной семье купили новый телевизор, блестящий и плоский. Потому что старый телевизор с маленьким пузатым экраном, монофоническим звуком и деревянной обшивкой стал старым. Говорили, что он уже не соответствовал времени.

Как радовались дети, щёлкая пультом и переключая каналы! Как радовались и гордились своей покупкой родители, легко отнеся старый телевизор в подвал, где уже томились ненужные старые вещи.

— Нашего полку прибыло! — гремел тогда механизмами катушечный магнитофон со сломанным переключателем и радостно дёргал стрелками индикаторов уровня записи.

— Кого прибыло? — хлопала не закрывающейся крышкой глухая аналоговая видеокамера.

— Вспоминаю этот телевизор, — поворачивались валы магнитофона. — Нас покупали вместе, но меня спихнули в этот подвал раньше. Вот ведь несправедливость! — возмущался он. — Кто-то лишь три года служит, а кого-то и десять лет держат на центральном месте в доме.

Рассказы

БУК КРОССИНГ

Метро. Станция. Лавочка.

Я — книга, ждущая очередного партнёра, дабы сообщить ему то, о чём он догадывался, но не мог сформулировать. Ха! Я — книга! Рождённая, потому что кто-то умер. Дерево? Я живой пример вечного закона мироздания — прежде, чем что-то родилось, должно что-то умереть. Закон сохранения жизни!

Я книга, чтобы рассказать об этом. Руки людские, тепло и мягко шелестящие листы мои. Глаза, следящие за колыханиями строк. Я наслаждаюсь людьми!

Возбуждение страниц моих и мучительное томление без ласковых дланей — моя сущность.

Жизнь. Путешествие. Опыт.

БЫЛЬ

Смотрящий вдаль да увидит, да расскажет нам истории цветных времён, проносящихся стрелами войн и голубями мира, да устроит великий пир нам на поле брани на костях прошедших и на душах будущих. Веселись сидящий на троне настоящего, пока есть ещё время. Прикажи раскопать эту гниль лесную. Чтобы извлечь из недр века девятнадцатого быль.

Ведь так и пелось у Матрены внутри, и вырывалось на волю странная легкость, и опять закрыла глаза, пряча от солнца, и так тоже плохо и выспалась ведь, а рано. Так и убегали секунды, уводящие стуком настенных часов — тук, тук, бом, бом — ух, ты — да ведь это колокольные! И вспорхнуло тело легкой птицей, подлетело к иконам в углу, опустилось.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь, — пытаясь в ритм колоколов запричитала.

И звон уж утих, а она не заметила. — Пресвятая Владычице, моя Богородице… — знамение, поклон и дальше, дальше и колени как-то не устают, — яко благословена еси от всех родов, и славится пречестное имя Твое во веки веков. Аминь! — протянула Матрена высоко, несколько постояла ещё, опустив голову до пола, рассыпав волосы на половике и встала.

Еще перекрестившись, посмотрела в лампадке масло — долить бы надо — и пошла умываться.

ВОСКРЕСЕНИЕ

Писать глазами. Руки, растущие из глаз, кривые ногти, ковыряющие белое, чтобы оставить после цикла пищеварения земного хоть какое-то упоминание о себе.

Желания земные. Вор с желанием наживы срезающий киловольтный провод, ребёнок с желанием познания сующий спицу в розетку, старуха с желанием видеть в темноте включающая неисправный выключатель — все они падают с отключившимся сердцем вниз, чтобы когда-нибудь воскреснуть…

Я помню мягкое лёгкое с пролежнями ощущение вечной кровати — когда это было? Когда бумага была дешёвой, когда напоминающая о Творце земная природа была цела. Я помню книги свои — гладкие и мягкие, значительно занимающие пространство шкафа. Где всё? Что в них? Труха и пепел, труха и пепел…

Ветер легкодуйный унёс по земле труху и пепел поколений, их бесконечно повторяющиеся пороки и ошибки. Крути, верти планета месиво человеческое, мешай, словно в ступе, чтобы отделить новое от старого и замесить новый век…

Трясёт. Зубы свело неподвластной силой, и боль волнами бьёт по телу, странному голому красивому моему телу, лежащему на странной новой тёплой красивой земле возле похожей на пластмассу из прошлого сосны.

ВЫБОРЫ

Рыбкин почти всю ночь не спал, всё думал, за кого же он пойдёт голосовать на выборах в Думу. Коммунисты, элдэпээровцы, справедливороссы, — перебирал он партии в уме, — единороссы, праводелы, яблоковцы, — сравнивал их программы, примеривал на своей жизни. Что говорить, сорок лет вот прожил. Из них половина в той жизни, в советской стране при коммунистах, а вторую половину при так называемых демократах. Детство было счастливым, ничего плохого не скажешь, юность в девяностые весёлая пивная, зрелость в нулевые спокойная женатая. Так что, и незнай когда было лучше. Недавно, правда квартиру взял по эпотеке. При зарплате в двадцать тысяч пятнадцать каждый месяц отдавать нужно. Жена в школе учителем десятку зарабатывает. Коммунальные траты квартира-свет-газ-вода вместе с кабельным телевидением, телефоном и интернетом в пять тысяч каждый божий месяц вылезает. Так что на еду и одежду остаётся десять тысяч. И уж откладывать на Турцию-Египет не получается. Ну и ладно, лишь бы не голодать. Зато есть вот этот потолок над головой и любимая супруга под боком. А во второй комнате сопит четырёхлетняя дочка. Что ещё нужно для счастья!

Партии все обещают лучшей жизни, чем что сейчас есть. Но при всём раскладе, для лучшей жизни нужны деньги. С нефтью-то за сто долларов любая партия будет на коне. Но-о! Пошла Россия в четыре процента вэвэпэ, вперёд по стратегии две тысячи двадцать! Только с каждым годом тебя становится всё меньше, народа меньше, деревень меньше, нефти-газа-леса меньше. Вроде бы всё на мази, красиво — олимпиада, универсиада, чемпионат мира, а такое впечатление, стоит птица-тройка на месте в окружении хищников натовцев, трясётся и слушает, как бы на заокеанской Уолл-стрит кто-нибудь не чихнул и не заразил очередным финансовым кризисом.

Рыбкин так и не выбрал к утру, за кого же он проголосует. После завтрака собрался с дочкой и пошёл в школу на избирательный участок. Там в одном из классов за столиком с номером его дома симпатичная девушка взяла его паспорт, дала бюллетень и начала заполнять в своём журнале присутствие избирателя.

— Держи, доча, — передал Рыбкин бюллетень девочке. — Иди в свободную кабинку и жди меня. Я сейчас распишусь и иду.

Довольная девочка попрыгала в занавешенную синей тканью кабинку, там взяла авторучку, нарисовала рядом с медведем цветок, а сверху солнышко с лучиками, почеркала ещё на листе, вышла с гордым видом, столкнувшись с отцом и опустила бюллетень в урну.

ГАДАЛКА

Длинным розовым с перламутром ногтем указательного пальца Оля слегка нажала на кнопку звонка. Раздалась какая-то восточная мелодия. С минуту никто не подходил. Оля ещё раз нажала уже сильней, так, что ноготь загнулся внутрь и лопнул.

— Блин! — сказала Оля в пустоту подъезда.

— Бли, бли! — ответило эхо пустоты.

Оля откусила ноготь и сплюнула его и зачем-то вытерла палец о платье.

Внезапно скрипнул дверной замок и дверь на цепочке открылась. Высунулся нос, потом глаз, после дверь открылась полностью и пред девушкой предстала непонятного возраста женщина в цветном халате, с пышными рыжими волосами и густо намалёванная косметикой.