Так сложилась моя судьба, что мне довелось видеть события примечательные, главным образом в мире литературы и искусства, встречаться с незаурядными людьми, больше всего с писателями, и уже известными, занимавшими тогда на литературном Олимпе заметные, высокие места, и теми, кого все это — слава, признание читателей — ожидало в недалеком будущем. С некоторыми из них меня на долгие годы связала дружба. Многие из них уже ушли из жизни.

На склоне дней больной, одинокий Джонатан Свифт писал с печалью: «Потеря друзей — это тот налог, каким облагаются долгожители…». Та же мысль, то же чувство в последнее время не давали мне покоя. Поэтому я и занялся этими записками. Да и нынче мне уже больше лет, чем Свифту, писавшему поразившие меня печальные слова, и список утрат у меня очень велик. Недавно я приобрел новую записную книжку — старая обветшала. Когда заполнял новую, выяснилось, что половина, если не больше, старых телефонов и адресов мне уже никогда не понадобится. Их владельцы так далеко отправились, что ни по мобильнику не дозвонишься, ни по электронной почте не свяжешься…

Вспоминая Грибоедова, Пушкин укорял современников, близко знавших автора «Горе от ума»: «Написать его биографию было бы делом его друзей, но, — тут Пушкин делает уже общий вывод, — замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны…» Упрек Пушкина и ныне сохраняет свою силу, и я стал писать эти очерки, чтобы хоть как-то сохранить память о замечательных, так много сделавших для наших современников людях, занимавших большое место и в моей жизни… После их ухода возникло не проходящее ощущение образовавшейся пустоты, и пишу я не только для того, чтобы рассказать об известных людях, о которых надо хранить память, но и для того, чтобы заполнить душевные зияния, как-то утишить боль утрат.

Много печали вспоминать об ушедших. Но не только печали:

До начала лекции оставалось минут тридцать, но все-таки я — жаль было терять зря время — пошел в факультетскую читалку. Как правило, мы, вернувшиеся с войны (те немногие ребята, что учились тогда — было это в конце сорок шестого года — на филфаке, сплошь состоявшем из девушек, почти все были фронтовиками), стали прилежными, усердными студентами, упорно грызли гранит науки…

У входа в читалку я столкнулся с Колей Непомнящим.

— Слушай, — остановил он меня, — ты в «Знамени» читал «Сталинград»?

Тон его вопроса свидетельствовал, что эта вещь чем-то его сильно поразила и ему не терпится с кем-нибудь поделиться своими впечатлениями. Прочитав до этого первенцевскую «Огненную землю», панферовскую «Борьбу за мир» (она тогда называлась «Война за мир» — вон куда махнул автор!) и многие другие такого рода сочинения, посмотрев «В шесть часов вечера после войны» и «Великий перелом», я довольно скептически относился к появлявшимся в ту пору книгам и фильмам о войне, ничего хорошего не ждал и поэтому подумал, что опубликована очередная развесистая клюква, которая возмутила обычно невозмутимого Колю.

— Нет, не читал, — ответил я. — А что, описывает, как ловко мы заманили немцев в Сталинград, чтобы там устроить им «котел»?

С Константином Симоновым я был знаком почти тридцать лет — срок, что говорить, немалый. Наши отношения, поначалу далекие и полуофициальные, со временем незаметно становились все теснее и ближе, а последние десять лет, если не больше, были уже дружескими, мы довольно часто встречались — порой по каким-то делам, а иногда и без всякого дела, просто поговорить, вместе поужинать. В самое последнее время, когда врачи посадили его на очень строгую диету (от этого, по его словам, он не очень страдал, хотя любил застолье, особенно южную — кавказскую и среднеазиатскую — кухню) и совершенно запретили пить вино и водку (что огорчало его куда больше), он несколько раз с грустью говорил мне: «Может, выпьешь рюмку?.. Выпей… А я хоть рядом посижу с тобой…» Не знаю, чем эти встречали привлекали Константина Михайловича, я же, чем ближе его узнавал, тем больше к нему привязывался, тем лучше его понимал, тем интереснее мне было с ним встречаться и беседовать.

Динамика наших отношений отражена в надписях на подаренных мне Симоновым книгах. В последние годы мне вручалось все, что у него выходило. Однажды он даже счел нужным шутливо извиниться за это, надписывая очередную книгу: «Дорогой Лазарь, дарю Вам еще и эту книжку. Простите великодушно». На первой, подаренной еще в 1954 году книге надпись стандартно вежливая, доброжелательная и только: «Многоуважаемому Лазарю Ильичу с уважением на добрую память». А вот некоторые из более поздних надписей. На книге 70-го года: «Дорогому Лазарю с огромной благодарностью — хотел сказать, что с Арарат, но вспомнил, что не смогу это выговорить — скажем — с Казбек». На книге 72-го года: «Дорогому Лазарю от недобитого им и любящего его автора». Две книги 74-го года: «Дорогому Лазарю. Спасибо за все, отец!»; «Дорогому Лазарю — главному советчику и помогальщику — дружески». И последняя книга. Весной 79-го года после встречи Симонова с читателями в Ленинской библиотеке, где я по его просьбе делал вступительное слово, мы поехали к нему домой и там в узком кругу обмыли только что вышедший первый том десятитомного собрания сочинений. Остальные тома (собрание стало двенадцатитомным, два тома добавили на статьи, мемуарные очерки, письма) выходили уже после смерти Константина Михайловича. Тогда он мне и надписал этот том: «Дорогой Лазарь, с любовью и благодарностью за многое прийми эту десятую часть целого».

И вот что, наверное, следует сразу же иметь в виду, иначе многое в наших взаимоотношениях, да и в этих моих заметках будет непонятно. Мое поколение самых молодых солдат и офицеров сорок первого года по-особому относилось к Симонову: его стихи, которые были на устах у всех, и не только стихи, но и очерки и рассказы, были тогда, в войну, наиболее близки нашему нелегкому опыту из всего, что печаталось, — так, во всяком случае, воспринимал их я и мои фронтовые друзья. Нам казалось, — это было и в самом деле так, — что он лучше других знает, что приходится солдату и офицеру хлебать «на передке», в окопной грязи, в крови, рядом со смертью. Наверное, поэтому из его рассказов военной поры я до сих пор больше всего люблю и ценю «Пехотинцев» и «Перед атакой». Сказать, что мы, фронтовые читатели, были ему благодарны, — это и в малой мере не выразит нашего чувства: само его имя было окружено романтическим ореолом.

Думаю, что это отчасти объясняет, почему и моя студенческая дипломная работа и кандидатская диссертация были посвящены его творчеству, почему, занявшись потом литературной критикой, я не раз писал о его книгах. Но между моими университетскими работами о Симонове и критическими статьями — довольно большой промежуток времени. То, что он писал в первые послевоенные годы, меня не очень привлекало, а кое-что даже отталкивало, по-настоящему мне были интересны лишь его книги о войне.

Впрочем, дело тут не только в нем, но и во мне. Когда я сейчас просматриваю свои статьи и рецензии середины 50-х годов, мне ясно видно, как слабо отражены в них мои главные литературные интересы. Наверное, из-за того, что я начал выступать как критик прежде, чем появилась «моя» литература. Эта литература — книги Ю. Бондарева, Г. Бакланова, В. Быкова, А. Адамовича, В. Богомолова, Б. Окуджавы, Б. Балтера, К. Воробьева и других — возникла лишь через несколько лет, в конце 50-х — начале 60-х. Однако я — вот что в данном случае важно и к чему я клоню, — увлеченный ею, с самого начала оценивший ее серьезные достоинства, горячо отстаивавший ее от нападок официозной критики, воспринимал эту литературу не как противостоящую (тогда и потом было немало охотников с разных позиций противопоставлять, сталкивать эти явления), а как продолжающую то, что было сделано Константином Симоновым в его произведениях военных лет — в повести «Дни и ночи», в лучших рассказах и очерках. В моем представлении существовала и внутренняя связь между новыми книгами Симонова о войне и этой, как ее называли, «лейтенантской» литературой; если смотреть широко, направление было общим.

Когда мы познакомились? Никогда прежде об этом не думал. Такие вопросы возникают, если отношения круто меняются, — наши не менялись. Или когда приходится подводить итоги. Этим и занимаюсь — пишу воспоминания, подвожу итоги…

А ответить на этот вопрос мне нетрудно. Познакомились мы с Анатолием Аграновским тридцать лет назад, когда я начал работать в «Литературке». Очень быстро, в считанные дни, стал я со всеми сотрудниками моего возраста и служебного положения на «ты» — даже с женщинами; в редакции друг друга называли только на «ты» и по имени — таков был установившийся стиль. Если на планерке или каком-нибудь совещании к кому-то вдруг обращались по имени и отчеству, ничего хорошего ему это не сулило. Естественно, что и с Анатолием Аграновским мы сразу же стали на «ты». Он был старше меня всего на два года, и работали мы в одной должности. Правда, Аграновский — спецкор то ли при секретариате, то ли отдела внутренней жизни — был уже одним из самых заметных людей в газете, он был настоящим спецкором, а я, хотя уже печатался, в сущности только занимал должность спецкора отдела литературы — никакого опыта журналистской, газетной работы у меня не было. Да, стали на «ты», называли друг друга по имени, но какое это знакомство? Со многими я с той поры на «ты», но дальше этого не пошло…

Как же мы все-таки познакомились? Вспомнил и это. Вот как было дело. Я уже несколько месяцев проработал в газете, немного освоился и однажды, выступая на летучке, сильно потрепал какой-то материал. На следующий день в комнату к нам зашел Толя (прошу прощения, что я буду называть его так, рука не поднимается писать иначе), подсел к моему столу:

— Слушай, ты вчера дело говорил, старичок…

Тогда «старичок» и «старуха» были самыми распространенными в редакции обращениями; постепенно у людей нашего поколения они вышли из употребления, но с Толей мы продолжали друг друга так называть, словно не желая признавать, что молодость, увы, давно прошла и прелести контраста в этом обращении уже нет.

В одной из статей Реми де Гурмона прочитал: «Крупный писатель всегда находится в становлении, даже после смерти — возможно, даже более всего после смерти. С ним никогда не бывает все ясно, и судьба его развивается от поколения к поколению». Прочитал и сразу подумал о Борисе Слуцком — о его прижизненном положении и о грядущей судьбе его стихов. Звезда его поэзии, как мне кажется, только начала по-настоящему восходить, но она движется на поэтическом небосклоне вверх и светит все ярче и ярче…

Назым Хикмет говорил: «Поэты ревнивы, как красивые женщины». Вот почему признание поэтов-современников немало значит. Недавно Александр Межиров, принадлежащий к тому, что и Слуцкий, фронтовому поколению, писал: «Вероятно, Я. Смеляков и Б. Слуцкий были последними перед нынешним промежутком крупными поэтами России». Поэты следующих, младших поколений говорят еще определеннее. «Теперь можно сказать то, что почему-то не принято говорить при жизни: назвать его великим, — это слова Евгения Евтушенко. — Да, я убежден: Слуцкий был одним из великих поэтов нашего времени». Я слышал выступления Владимира Соколова и Дмитрия Сухарева, они говорили то же самое: Слуцкий — самый большой поэт последних десятилетий.

Если сегодня еще не очень широк круг читателей и почитателей, понимающих масштаб и подлинное значение поэзии Слуцкого, знающих ее истинную цену, уверен, не за горами время, когда необъяснимо странным будет казаться, как это могли не видеть, не понимать в ту пору, когда он был жив-здоров, шагал по московским улицам, приносил в редакцию свои стихи, которым нередко приходилось публикации дожидаться в длиннющей очереди, а порой их и вовсе отвергали, когда диким будет казаться, что на вечерах поэзии шумными аплодисментами встречали не его, а других поэтов. Впрочем, так уже бывало — и на нашем веку тоже: какие-то фигуры, находившиеся при жизни в тени, потом выступали вперед, вырастали, вызывали жгучий интерес, заслоняя былых кумиров. И будут те, кто придет нам на смену, недоумевать, почему замечательных художников не осаждали интервьюеры, не снимали кинооператоры, почему так мало сохранилось живых свидетельств очевидцев об их жизни. Разве не так случилось с Андреем Платоновым, Михаилом Булгаковым, Василием Гроссманом, на наших глазах превратившимися в классиков?

Слуцкий прозревал те времена — пусть, как ему казалось, еще не близкие, — когда будет восстановлена историческая и эстетическая справедливость, утвердится «гамбургский счет». Нет, при этом думал не о себе, не о судьбе своих стихов — во всяком случае об этом не в первую очередь, — а прежде всего об общем порядке вещей, который должен непременно измениться так, чтобы все встало на свои места. Об этом одно из его стихотворений, опубликованное после смерти; при жизни, в «застойные» времена, нельзя было и помыслить его напечатать: