Красив был их сад в апреле. Маринка сама апрельская — на День космонавтики родилась. Может оттого ей и казались эти первые жаркие деньки — тою нескончаемой чередой ожидания радости и счастья. И ежегодный выезд семейных чаепитий из зимней веранды в сад — который всегда так чудно совпадал с цветеньем яблонь, когда белые банты в ее девчоночьих косичках сливались с белым убранством сада…

И когда тоже в апреле, два года назад умерла мама, Маринка не перестала любить это цветенье, эти чарующие запахи ожидания счастливого лета.

После того, как похоронили маму, отец сильно изменился. Он перестал приходить с работы выпивши, как это частенько случалось в прежние дни… Понял вдруг, что ли, как его гулянка не нравилась маме, и как безжалостно укоротила она ее деньки. Он стал помногу работать в доме и в саду. И спал он здесь же — под большой вишней. Уже где то в самые первые дни апреля вытаскивал их с мамой двуспальную никелированную с блестящими шариками кровать — и ложился задать храпака — после каждого обеда, только рацию свою милицейскую вешал в изголовье, включенную «на прием». Но подчиненная ему районная автоинспекция, зная о священной сиесте патрона, редко в эти часы беспокоила майора Кравченко по пустякам.

— Маринка, почему Серега не в школе?

— А что вы его, батя, сами не спросите? — возмутилось было то мягкое и стройное существо, которое так незаметно за семнадцать последних лет вдруг выросло в этом саду. Да, со смертью мамы, Маринка вдруг стала для младших вторым по рангу, после отца, домашним командиром… И папка, спрашивал теперь за мелкоту не с мамы, а с нее.

Марина так и не смогла взять в толк, почему Москву называют «большой деревней». До приезда в столицу, ей доводилось бывать и в Ставрополе, и в Ростове, и в Минводах… Но все эти города были не такими. Не такими «шикарными», как сказала бы Наташка Гринько. Она, кстати говоря, тоже сперва приехала было в Москву, но срезалась на первом же экзамене, а на заочное, рисковать не стала — поехала поступать в родные края — в Ростов. Теперь письма пишет регулярно. Мишку Коростелева видит часто…

В институт культуры по отделению хореографии Маринка со своею золотой медалью поступила легко. Накарябала сочинение, не мудрствуя особо, про образ русской женщины в романах Толстого, да показала себя по спецпредмету. До испанского танца с кастаньетами, блестяще отточенного еще в девятом классе — дело даже и не дошло. Старый препод… то ли доцент, то ли профессор, неряшливого вида, весь седой, аж даже с желтизной в волосах, узнав, что она с юга, из казачек, попросил пройтись на пуантах лезгиночку… Маринка потом, уже сверх спрошенного, показала еще и фуэте, и батман… Двое в комиссии даже поаплодировали.

Но по порядку:

Москву сперва увидала из окна самолета. «Ту» накренился, вынырнув из облаков, и сердечко ее девичье аж зашлось — заколотилось. Вон он — университет на Ленинских горах! Кто ж его с первого взгляда не узнает?

И вот автобус катит ее из Внукова по мокрому Киевскому шоссе. В дождь прилетела. К добру?

Но учиться на хореографа она не стала… В конце сентября, в общежитии ее нашел Дима Заманский. У него дела были какие то в Москве.

Пригласил в ресторан. В очень красивый и вкусный. Дима как узнал, на какое отделение она поступила, так и зашелся от возмущения — чуть не подавился.

— Только на экономический факультет! На бухучет… И не будь дурочкой!

Поверила. Убедил.

И на следующий день Дима сам бегал с ее документами из деканата в ректорат и обратно, в деканат, но другого уже факультета.

Похороны отца — вся эта страшная неделя — стали для Марины каким то бредом наяву. Она даже не помнила, ложилась ли спать все эти пять последних суток, или нет. Все происходящее оставляло в мозгу только какой то касательный след, словно она смотрела кино на пороге засыпания, словно сквозь дрему слыша все эти бесконечные слова сочувствий и ободрения.

Ах, если бы не поддержка и не помощь соседей и друзей отца, она не знала бы, как и быть! Особенно хлопотали Петр Тимофеевич Маховецкий и Владимир Петрович Корнелюк. Если бы не они…

И Маринка даже как то удивительно спокойно для себя самой принимала участие Петра Тимофеевича, несмотря на то, что тот стал вдруг Мишке тестем… Ее Мишки тесть.

Телеграмма из Новочеркесска уже сутки дожидалась под ее дверью в Химках, когда Маринка в очередной раз вернулась с дачи Аркадия… Аркадия Борисовича. И телефон уже сутки, как трезвонил учащенным междугородним звонком.

Умер папа!

Была пятница. Серегу в шесть вечера уже ждали пацаны. Возле дискотеки «Млечный путь» как всегда — стояли, плевали семечки, дерзко поглядывали на прохожих. Разговаривали нарочито громко, с показной веселостью хлопая друг дружку по плечам, бессознательно по-обезьянски жестами и позами подражая крутым киногероям из самого плохого американского кино…

— Ну, че, Серега! В буришку будешь? Может отыграешься, должок то растет. Гляди, мы тебе счетчик включим.

Долг не давал Сереге покоя уже две недели. Сто пятьдесят долларов, которые он с такой легкостью проиграл буквально за полтора часа, теперь, как ему казалось, превратились в начало какого то кошмара.

— Смотри, — говорил Гуня — долговязый пацан, который уже успел год отсидеть в колонии для малолеток, — смотри, не отдашь должок, вынудишь нас прибегать к нежелательным мерам. Потому как — такой закон жизни, сам понимаешь. Узнают, что мы тебе долг простили, так нас не поймут. И нас не простят. Старшие наши товарищи.

Серега понимал. Но заикнуться Маринке о том, что должен сто пятьдесят баксов, у него бы просто язык не повернулся.

Марина часто видела сны. В детстве так бывало, что даже боялась ложиться спать, вдруг увидит там… Кобу…

Откуда она его взяла, в каком кино подсмотрела — никто из родных так и не сподобился узнать. Но с трех еще годочков, бочком, бочком обходя некоторые в их саду места, она все приговаривала, — Коба… Здесь Коба живет. И когда родители спрашивали ее недоуменно, — кто такой Коба, — она округляла глазки, растопыривала пальчики и пытаясь придать своему ангельскому голоску страшные басовые нотки, гудела, — У-у-у! Это такой страшный Коба…

Она часто видела сны. Почти каждую ночь. Может и каждую, но виденное не всегда запоминалось. И в сны верила, как в продолжение дневной жизни, полагая в них либо зашифрованные послания от так рано ушедшей мамы, либо неразгаданные попытки собственной Маринкиной совести, которая пользуясь ночной слабостью разума, пытается сказать ей… Что сказать?

Что?

А и хорошие сны ей снились в ее саду. Под большой папиной вишней. Бывало, снился необычайный простор. Вот она подходит к краю обрыва, с которого видно на сотни верст вперед, подходит, разводит руки, словно это крылья, и грудью ложась на упругий теплый ветер — летит. В дальние края, туда, где ждет ее счастье.

Мишка в форме… Смешной такой!

В милицейской она его раньше и не видала никогда, в их уголовном розыске все по-гражданке, в штатском расхаживали тогда. А тут — бац! Мишка и в форме и при фураге и при погонах.

Ему идет. Как и всем парням в их краях. А он смеется, мол — «подлецу — все к лицу».

И это верно…

Похудел, осунулся, отчего худая длинная шея с выпирающим кадыком стала казаться еще длинней. И эта рыжеватая жесткая двухдневная щетина, которой Маринка никогда раньше не замечала, вдруг резанула глаз и сердце.

А звонил не Мишка.

Звонил Генри Сэмюэль.

Но об этом она узнала наутро, когда заглянула в компьютер, поинтересоваться отчетом о звонках. А вечером Генри снова позвонил. Уже не из Лондона, а из Москвы.

— Марина, представь себе, я в России, и более того, еду к вам на Кавказ. Я в делегации лорда Джадда — это комиссия ОБСЕ по правам человека. Завтра мы будем во Владикавказе. Ты должна приехать туда и меня найти. Есть потрясающие перспективы. Я тебя представлю лорду Джадду, это очень перспективно — можно подключиться к большим гуманитарным деньгам, которые Евросоюз готов тратить на русском Кавказе. Я именно этим здесь и занимаюсь. До встречи, Пока!

Вот так! Судьба играет человеком. Все может измениться в один момент. Воистину, неисповедимы пути Господни!

Конечно, не велик город Новочеркесск, и все тут друг про друга все знают. Поэтому, нелегко было Мишке скрыть от друзей и соседей, что стал он здорово зашибать. И ладно бы просто пил да напивался. Трудно в России кого либо таким поведением удивить — эка невидаль, поддает мужик! Тем более, что и причина у него на то имеется уважительная — жонка умерла…

Правда, справедливости ради, следовало бы уточнить, что привычку ежевечерне напиваться, Мишка приобрел еще задолго до Галкиной кончины. Как из милиции уволился, да как в пожарники подался.

Но и начальство у нас терпимое, пьет подчиненный — ну и ладно — кто ж, мол, без греха? Лишь бы по утру не похмелялся, да на работу «тверезый» приходил…

Но Мишка в своем алкогольном радении перешел все дозволенные границы.

Сперва стали потихоньку роптать подведомственные ему поднадзорные субъекты, все эти конторы, организации, кафе, магазины и ларьки, что имели несчастье попасть в ведение старшего инспектора Миши Коростелева. Люди порядок знали — раз в год приходит к ним пожарный инспектор, и ему надо давать… Конвертик с деньгами, а если инспектор оказывается человеком веселым и компанейским — то кроме конвертика, надо предлагать угощенье. Особенно, если специфика проверяемой организации к этому располагает. И вот как повадился Миша Коростелев обходить кафе, рестораны и винные магазинчики по три раза в месяц, склоняя начальство выставлять дармовую выпивку, стали люди жаловаться. Мол, совсем такой инспектор позорит уважаемые органы! Примите к товарищу меры.

О том, что он бросил учебу, ни Юльке, ни тем более Маринке, говорить Сережа не стал. Хотя понимал, что старшая узнает об этом не позже чем через месяц. Оплата в Принц Альберт текнолоджик хай скул была посеместровая, и Марина все поймет, как только придет время оплачивать счета. Да и ректорат уведомительное письмо пошлет всенепременно, мол доводим до вашего сведения, что в связи с непосещением занятий и не ликвидированной академической задолженностью, мистер Кравченкоу — отчислен из списков учащихся…

Как только Маринка уехала обратно в Россию, Сергей перестал наведываться в Кроули в дом миссис Сэмюэль, где теперь жили только его младшая сестра и племянница. Он перебрался на квартиру к приятелю-поляку, которую тот снимал в Пэйлстон — Валле. Это было гораздо ближе к Лондону, чем Кроули, и не слишком дорого на двоих. За комнату с отдельным входом они с Янеком платили по четыре сотни фунтов. А Маринка на все карманные и транспортные расходы перечисляла ему на счет пятьсот, с учетом, чтобы он жил бы дома с Юлькой и Аннушкой.

Янек вообще то был нелегалом. Его виза была сто лет как просрочена, но он научился платить кому надо, и местные полицейские его никогда не трогали. Промышлял Янек всем, на чем только можно было заработать. И перепродажей поддельной парфюмерии, и таблетками, и много еще чем.

Сереге нравилось работать с Янеком. Ловчее всего, буквально «на ура», проходила у них продажа подделок. За какие то буквально копейки, Янек покупал у местных пакистанцев пару коробок «шанели» или «нина риччи», сбодяженных где то — в пакгаузах Лондонского Доклэндс, из простого спирта с пахучими добавками. Но хитрый поляк в пол-минуты распродавал добрую сотню флаконов дуракам-туристам. Они выбирали место в центре, например на Мапелсквер, или Лесестер рядом с четырехзвездной гостиницей, когда там самая толпа, и Янек, бросив картонку с пахучей дрянью прямо на асфальт, начинал орать по польски и по английски, мол медам и месье, эта коробка с французской «шанелью» упала с проходящего мимо нас французского грузовика — мы ее с приятелем нашли и подобрали, так что все законно — покупайте французские духи всего за двадцать фунтов, всего за двадцать фунтов один флакон, который в бутике на Кингс-роуд стоит сто фунтов. Медам и месье! Двадцать фунтов вместо ста фунтов!

Янек еще и табличку такую рисовал — сто фунтов зачеркнуто и написано — двадцать. Туристы, особенно из бывшей ГДР или из России с Украиной — покупали, словно бешеные. Две коробки псевдо — шанели улетали в три минуты, полицейский на углу, даже рта разинуть не успевал, как Янек уже распихивал деньги по карманам и седлал свой маленький мотоцикл «Трайстар-мини», настолько маленький, что на него не требовалось никаких документов и прав вождения.