Небольшой городишко Луто прозябал вдали от торговых путей посреди голой, открытой всем ветрам степи. Куда ни глянь – лишь невысокая трава да желтые проплешины глинистой земли. Грязь.

Грязь

[1]

 – а как иначе?

Разбитая тележными колесами и размоченная осенними дождями дорога мерзко чавкала под ногами, липла на сапоги, дорожный посох и полы плаща. Подсыхая, отваливалась целыми пластами, но тут же налипала вновь.

Немудрено, что шаг мой был неровным, а дыхание – тяжелым.

Устал.

– Посмотри мне в глаза, – услышал Темный Властелин Хегертон на рассвете.

Дремлющий после ночи безумной страсти гигант попытался приподняться на локте, но не преуспел. Демоноиды и дьяволиада, чертыхнулся Темный Властелин и рванулся сильнее – до хруста в запястьях и лодыжках, они не спешили покидать те места, к которым их приковал неведомый паралич.

Приподняв голову, Темный Властелин Хегертон обнаружил себя распятым поперек обширного ложа, растерзанного недавней битвой двух титанических темпераментов. Его мускулистые руки и ноги были привязаны к столбикам кровати, был он совершенно гол, а низ его живота скрывался в сладком жарком полумраке меж роскошных бедер оседлавшей его Королевы. Темный Властелин Хегертон чувствовал, что там, в восхитительной влажной жаре августейшего лона, он крепок, стоек и востребован.

Королева разглядывала его сквозь глазные щели чужого лица. Чужая кожа, прихваченная к ее собственной крошечными швами, отличалась более светлым оттенком. Маска, скрывающая королевский лик, жила своей жизнью, гримасничая совершенно без всякой связи с эмоциями Королевы, ее речью и действиями.

Время от времени маски менялись. Темный Властелин Хегертон за месяцы любовной связи со своей повелительницей привык к тому, что, просыпаясь утром в одной постели с возлюбленной, не всегда обнаруживал у нее то же лицо, с которым она засыпала вечером накануне. Он принял это как должное – так, как принимали причуды своей Королевы все Проклятые Властелины Севера. Все живущие вечно были по-своему странны – прежде всего тем, что жили, не живя, тем, что обманули смерть, не сумев обмануть еще и жизнь. Что же удивительного в том, что их повелительница – та, что подарила им бессмертие в обмен на их человеческие души, проведя над каждым из своих подданных обряд Обращения, – самая странная среди них?

Весна не пришла.

Дни сменяли друг друга, тихие, белые, холодные. Неделя шла за неделей. Окончился месяц зимобор, пролетел цветень, и травнец на исходе, но снег не растаял. Яркое летнее солнце не грело, словно все тепло отняли у солнца.

«Чародеи виноваты, – говорили меж собою люди. – Не след им было войной на мавок идти. Порубили лесных деток, а с ними и весну…»

Можно было смеяться над суеверными дураками, но вот окончилась война, отобрали люди лес, и весна не пришла.

Алексей Корак остановился на вершине холма. Внизу, за замерзшим ручьем, отмеченным ломкими оледеневшими ивами, за белыми нетронутыми огородами, вытянулась вдоль тракта деревенька. Кружилась в воздухе снежная пыль, блестела под солнцем, будто небесные чаровницы сыпали серебро на безнадежную землю. Подул ветер. Одинокое облако ушло на запад, унося волшебство. Остались лишь поле, человек, железный конь и деревня.

Судьба не всегда на стороне больших батальонов. Иногда судьба на стороне тех батальонов, что умирают искреннее.

Слова, приписываемые генерал-полковнику Пекле Олафсону, начальнику штаба имперских Сухопутных войск. «Крах империи Некромантов», том 4

1. Стефан

Над столом кружила муха, радовалась лету. Стефан вытер вилку о штанину. «Сейчас… сейчас…»

Дым с трудом переставлял ноги. Дышал тяжело и шумно. Казалось, даже глухой за сотню шагов услышит его надсадное «у-у-уг-г-гф-ф-фу-у-у». И те, кто идут по пятам, уж подавно все чуют, вот-вот настигнут, нагрянут по их души, но почему-то медлят. Очень редко мелькала надежда на спасение.

– Давай, милый. Чуть-чуть осталось. – Тома волокла его на себе и сама едва дышала, но Дыма старалась подбодрить.

Чуть-чуть осталось – как же. Осталось – не пойми сколько. Продержаться бы до утра, а там… Там лишь сраный Царь-по-крови знает, что их ждет. Хорошо, если найдут в лесу густую рощицу, где можно пересидеть до темноты. Хорошо, если погоня опять обойдет стороной. Хорошо, если поймается облезлая мышь на обед. Хорошо, если рана не доконает…

– Держись, милый…

Ее летописное стекло мягко пульсировало синим. Даже сейчас она записывала все. Врагу ли достанется их история или другу? Дым не верил, что они выберутся. Держаться-то он держится, не раскисать же перед Томой. Сдастся он – сдастся и она. Нельзя. Он уже потерял сестру и братьев. Нельзя, чтобы и Тома… Пусть видит, что он борется. Пусть борется сама. Может, добредут хоть в какое безопасное место. А там – пускай уже он загнется, зато она выберется. Одна, без немощной ноши за спиной, может, и дойдет… Куда-нибудь… Пока же – и позади, и впереди лишь сожженные дотла деревни. И свои, и чужие. И везде – след огнекамня, мощного оружия чужаков. Говорят, перед самой войной и открыли всю его силу. А до этого – были, как везде, обычные камушки для обогрева. Совпадение ли?

Ночь мальчик провел в лесу, в развилке могучего дуба. Шершавая кора, впитавшая за день тепло солнца, была на ощупь приятнее влажного камня темницы. Мысли путались от усталости, веки слипались, и очень скоро Краш провалился в забытье. Во сне его завертел водоворот недавних событий. Свет фонаря в руке Вульма, колдун с зашитыми губами; оживает статуя демона, пальцы сжимают рукоять кинжала, в лицо брызжет горячая кровь… Сквозь хаос видений в сон полз вкрадчивый, настойчивый шепот: «Око Митры!.. Возвращайся-а-а…»

Черная Вдова звала приемного сына.

Он проснулся среди ночи. Дернулся, едва не свалившись с дерева, судорожно вцепился в толстый сук. Сердце колотилось в груди как бешеное. Крашу казалось, что стук его слышен на лиги вокруг. В чаще ухнул филин, в ответ издалека долетел вой волков. Рысь, подумал мальчик. От нее не спасет высокое убежище. Лоб покрылся холодной испариной. Краш дрожал, и виной тому была не ночная прохлада. Лес, погруженный во мрак, жил своей жизнью. Шептались деревья под ветром. Шуршала звериная мелюзга, перебегая от одного эфемерного укрытия к другому. Над головой раздалось хлопанье крыльев. Пронзительно вскрикнула птица. Рядом, обвивая ветку, заструилась чешуйчатая лента. Замерла, стрельнула раздвоенным язычком – и скользнула прочь.

«Мне нечего бояться! – Краш перевел дух. – Я остался жив в Шаннуране! Я пил молоко Черной Вдовы. У меня есть кинжал, которым я убил взрослого а'шури! Что мне жалкая плешивая рысь?»

Он успокаивал себя, но дрожь не унималась. Уши ловили каждый звук, каждый шорох. В конце концов он задремал, но сон его был чуток. Ни свет ни заря, разбитый и хмурый, до крови ободрав колени, мальчик сполз с дерева – и побрел куда глаза глядят. Надо найти Вульма, который оставил его умирать. Найти, убить и забрать Око Митры. О том, что ребенок – не соперник взрослому воину, Краш не задумывался. Ах да, вспомнил он. Я собирался найти могучего волшебника и напроситься к нему в ученики! Хорошая идея. Я могу искать Вульма и подходящего волшебника одновременно. Краш приободрился. Лес поредел, впереди возник крутой берег реки. По краю вилась укатанная дорога. Лучи восходящего солнца слепили глаза, привыкшие к темноте. От голода сводило живот. Отчаянно моргая, плача от рези под веками, он сослепу угодил в цепкие объятия ежевики. Колючки – это неприятно, но спелые, иссиня-черные ягоды… Перемазанный сладким соком, он выбрался из зарослей. При помощи кинжала соорудил пояс из лыка и берестяной туесок, куда сложил оброненные Вульмом драгоценности: два рубина и золотую цепочку. Привесив туесок к поясу, спустился к реке. Утолил жажду, умылся; смыл с клинка следы крови.

Первым на вершине холма, внутри круга из вкопанных в землю камней, появился старик. Стоило луне лишь на мгновение выглянуть из-за туч, как из ее мерцающего света соткалась фигура. Высокий и худой человек, одетый в длинный, до пят балахон, с широким капюшоном, из-под которого видна лишь часть седой бороды, осторожно ступил на землю.

Старик что-то пробурчал и принялся обходить камни. Высотой в полтора человеческих роста они стояли здесь с незапамятных времен. Пара камней чуть покосилась, многие покрылись серым мхом, однако же можно было с уверенностью сказать, что так они простоят еще не одну сотню лет.

Старик обходил круг по правую руку от себя, касаясь ладонью каждого камня, который после этого начинал слабо светиться в темноте гнилостно-зеленым светом. Подойдя к замыкавшему круг, самому высокому иссиня-черному камню, он погладил ладонью его невероятно гладкую, словно отполированную и вскрытую лаком поверхность и снова прошептал какие-то слова.

Закончив ритуал, старик сел в середине круга на неведомо откуда взявшуюся черную троллью шкуру и принялся ждать гостей.

Первым внутрь круга вступил мужчина лет пятидесяти. Низкорослый, с брюшком, одетый в добротную одежду, которую обычно носили богатые столичные купцы, он поднялся с северного склона холма.

Темница плачет Мглой, кровоточит ею. Мгла стекает по стенам, скапливается на полу, клубится небольшим серым облаком, которое постепенно растет, как опухоль, и занимает все больше места. От него исходит холод и пахнет страхом. И болью. И ненавистью.

Альдар Лютц отступает к дальней стене темницы и с отчаянием понимает, что эта темница станет для него камерой смертников, ибо Мгла пришла за ним и бежать некуда.

В нем вспыхивает обида, беспомощная и бессмысленная. Глупо! О Пресветлый, как глупо! Он, сын командора, гордость Северной цитадели, мог бы занять в Ордене один из высших постов, а вместо этого безвестно сгинет здесь, в подземелье.

Альдар Лютц прижимается спиной к влажной, осклизлой стене, будто пытаясь слиться с ней, исчезнуть. У него сильный дар, но против Мглы он бессилен. Тут нужен светоч. Или световое оружие. И кричать бесполезно. Стены темницы гасят все звуки – проверено.

Мгла бурлит, движется и внезапно создает огромный лик – от пола до потолка. Ужас парализует Альдара, но потом он понимает, что лик ему знаком. Даже слишком. Это Саттис. Морок открывает рот, но шипящий голос звучит прямо в голове Лютца: «

Убийца! Ты наш! Наш! Наш!

» Из черного провала рта Саттиса серой змеей выныривает длинный язык Мглы и обвивает тело Альдара. Сильный холод и жуткая боль исторгают из его горла крик отчаяния.

– Не нравится он мне, – тихо сказал пятидесятник.

Ехавший рядом стрелец сплюнул сквозь зубы, пробормотал чуть слышно, глядя в спину проводника:

– Да и мне тоже. У него один клинок моего жалованья за год стоит. Проводник, как же.

Крив давно командовал первым десятком полусотни и был правой рекой пятидесятника Тишилы. Да еще и родом были из одного села – земляки. Потому и позволял вольности в обращении. Но – почтительно, когда не было рядом лишних глаз и ушей.

Внимательные взгляды стрельцов ощупывали широкую спину проводника, короткий чуть изогнутый меч в простых обтянутых потертой кожей ножнах, притороченный сбоку маленький круглый, как у степняков, щит. Щит этот, покрытый непонятными знаками да резами, притягивал взгляд. И отчего-то делалось не по себе.

– Десять ставров за все, – сказал, как плюнул, старый Пе́трас. – И ни одним больше, слышишь?

Квади́м только хохотнул. Десяти монет хватит на пару дней, да и то – если есть в самых дешевых тавернах. Ему нужны сотни. Сотни! Если не хочет оказаться на улице. В любом случае, предложение курам на смех, даже подсчитывать нечего.

Старьевщик хмуро смотрел, как веселится Квадим, а потом взял абрикос и впился в него зубами.

– Полторы сотни, – отсмеялся падальщик.

Горсть предметов, о которых они спорили, лежала на засаленной тряпице. Медный браслет, дюжина эмалевых пуговиц, грубоватый, но добротный нож, а еще – размокший от влаги кошель с тиснением. Все со скал Пана́йона, куда море частенько выбрасывает обломки.