Недавно, во время приема у министра земледелия, некий барон Багге оказался втянутым в спор с юным господином Фараго, еще незрелым и вспыльчивым человеком, который вдруг громко и привлекая всеобщее внимание потребовал, чтобы Багге прекратил разговаривать с его, Фараго, сестрой. Барон попросил случайно оказавшегося рядом майора моего полка быть его секундантом, после чего майор предложил в качестве второго секунданта меня. Хотя каждый противник считал, что мог бы обосновать свою точку зрения, у Фараго все же имелись основания защищать свою сестру. Потому что на совести Багге уже были жизни двух женщин. Это стало для нас новостью; и вообще о прошлом Багге, поскольку он почти безвыездно жил в отдаленном имении Оттманах, в Каринтии, мы знали мало или почти ничего. Однако мы заявили, что совсем не уполномочены разбираться в обстоятельствах столь личного свойства, к тому же официально недоказуемых, и что это вообще к делу не относится, и таким образом вспыльчивому Фараго не оставалось ничего иного, кроме как извиниться. Багге выслушал извинения с рассеянным и отсутствующим видом, затем он поклонился и мы ушли. Впоследствии он посчитал себя обязанным дать мне некоторые пояснения и рассказал мне свою историю:

Ничего не поделаешь, но это правда, что обе достойные сожаления женщины — о них как раз и зашла тогда речь — покончили жизнь самоубийством; говорят, что это произошло из-за меня. Однако на самом деле в этом нет никакой моей вины. Я не могу ни льстить себе, ни превозносить себя или как-либо хвастать, а кроме того, уже давно в моих отношениях с женщинами вообще нет ничего похожего на домогательство. Напротив: когда я замечал, что та или иная становится не совсем равнодушной ко мне, я старался отдалиться и четко заявлял, что не помышляю о брачных узах. Обе эти женщины, возможно, догадывались, что я не мог бы на них жениться, однако явно из духа противоречия, сначала одна, а потом другая настаивали на браке. Хотя тогда я, собственно говоря, уже был женат, и это произошло так:

Хотя начало войны меня застало в Центральной Америке — я хотел присутствовать на открытии Панамского канала, а до того посетить Антилы, — все же мне удалось вернуться на голландском корабле в Европу, и я участвовал в начале кампании против России в составе драгунского полка маркиза и графа фон Гондола. К январю 1915 года под мощным натиском армий Великого князя Николая наш фронт в Карпатах отодвинулся до Венгерской равнины, и частично из-за больших потерь и зимних тягот его почти полностью расформировали. А в феврале фронт начали снова восстанавливать, собрали свежие силы — прежде всего около Мункача и Нирегазы; и когда предполагалось начать наступление, мой дивизион получил приказ выступить из Токая на север.

Около Токая, как последний отрог Карпат, над равниной возвышается покрытый виноградниками потухший вулкан — словно умолкший зев подземного мира. Дивизион состоял из драгун Гондола и графа Шерфенберга, а также из уланских полков де ла Оста и великого герцога Тосканского, и частью располагался в самом Токае, частью — в ближних деревнях. Как старший лейтенант, я был приписан к четвертому эскадрону кавалерийского полка под командованием господина фон Землера из Вассернойбурга, ротмистра; так я оказался вместе с лейтенантом Гамильтоном, американцем, (тогда Соединенные Штаты еще не объявляли нам войну) и неким Карлом Мальтицем, очень молодым человеком, — тоже офицером. Рядовые, в большинстве своем из состава армии мирного времени, были из галицийских поляков, а также из буковинских немцев и румын.

Землер слыл человеком переменчивого и непредсказуемого нрава, и находились люди, которые даже злонамеренно утверждали, что он просто-напросто дурак. Во всяком случае, жизнь в маленьких польских гарнизонах, где располагался в последние годы полк, была скучной, а поскольку повальные выпивки ему, Землеру, не нравились, то они не могли не действовать ему на нервы. Кроме того, его угнетала какая-то нехорошая наследственность. По крайней мере, так утверждала моя мать. Она знала Землера по Каринтии. Из-за моей матери мой отец, до этого служивший в Пруссии, совсем переехал в Каринтию, и после женитьбы они жили преимущественно в Оттманах. Оттманах — как раз одно из имений моей матери.

Австрийская литературная сцена XX века весьма плотно населена знаменитостями: Тракль, Кафка, Рильке, Гофмансталь, Музиль, Рот, Брох, Хорват жили и творили в первой половине столетия, Целан, Бахман, Бернхард, Айхингер, Яндль, Хандке — во второй. Есть в этом "списке столетия" и несколько имен из "срединного времени": Канетти и Додерер начинали еще в тридцатые годы, чтобы затем, перешагнув через лихолетье Второй мировой, оказаться в эпохе, литературу которой мы по инерции именуем современной, хотя она и отстоит от нас порой не на одно десятилетие. В книгах авторов, родившихся до Первой мировой войны, а то и участвовавших в ней совсем еще молодыми людьми (Додерер), столь далекое для нас прошлое присутствует постоянно и неизбежно, представляет собой неисчезающий субстрат современности. Огромный и навсегда сгинувший мир старой Европы, в частности, Австро-Венгерской империи, мир "габсбургского мифа" — одна из центральных тем и для Александра Лернета-Холении (1897–1976), современника Рильке, у которого он учился лирическому мастерству, Готфрида Бенна, с которым и дружил, и открыто полемизировал, Генриха Бёлля, которого считал своим антагонистом: первые поэтические опыты Лернета появились в самом начале двадцатых годов, а последние романные произведения опубликованы в начале семидесятых. Лирик, прозаик и драматург Лернет-Холения на австрийском литературном Олимпе занимает скромное место, но его жизнь и творчество — важная составляющая культурной истории его страны и эпохи.

Мать будущего писателя (в девичестве — Холения) — из семьи богатых австрийских горнопромышленников. Похоронив первого мужа, от которого унаследовала баронский титул, в 1897 г. она неожиданно для высшего света соединила свою судьбу с морским офицером, бывшим на десять лет младше ее. Уже через месяц после свадьбы у сорокаоднолетней женщины родился сын, плод бурно вспыхнувшей, но довольно скоро погасшей любви (через два года родители Александра Лернета разведутся). Поговаривали, что отцом Лернета на самом деле являлся кто-то из австрийских эрцгерцогов, а молодой офицер флота был использован для того, чтобы "покрыть грех". Практика, кстати, для того времени не исключительная. По крайней мере, обстоятельства брачного контракта, весьма выгодные для небогатого морского офицера, дали подобным толкам определенную пищу. Сам писатель уже в зрелом возрасте не раз намекал на тайну своего рождения, вводя сходные ситуации в некоторые из своих художественных произведений.

Едва окончив гимназию, Александр Лернет в 1915 г. ушел добровольцем на Восточный фронт. Войну он закончил в чине лейтенанта кавалерии. Это время сформировало его как личность, определило многие темы творчества. По мнению Карла Цукмайера, одного из крупнейших немецких драматургов межвоенного поколения, "Лернет-Холения, как и большинство его сверстников, в самой ранней юности столкнулся со смертью и умиранием. Когда началась Первая мировая война, он в неполные семнадцать лет записался добровольцем в австрийский кавалерийский полк, с которым в чине офицера проделал весь четырехлетний военный поход. Однако опыт войны не вызывает у него, как у большинства писателей этого поколения, ни активного антивоенного протеста, проклятий в адрес войны и обусловивших ее социальных и политических причин, ни восхваления войны и, тем самым, активного национализма. Ничего подобного. Александр рассматривает войну, да и все события своей эпохи в целом как некое мифическое действо, в котором он, живущий на этом свете, вынужден участвовать, но по отношению к которому он как пишущий занимает определенную дистанцию".

Приход Лернета в литературу первоначально был связан с поэзией. Он боготворил творчество Райнера Марии Рильке, во многом подражал своему кумиру. Рильке поддержал молодого поэта, порекомендовав его стихи издательству "Инзель" (сборник "Канцоны", 1923). В письме от 1 апреля 1921 г., после прочтения рукописи сборника, Рильке восклицает: "С моего пера сходит слово, которое я обычно использую лишь с большой осторожностью: тут перед нами Произведение! Прочтите его".

И в последующие десятилетия, обратившись в основном к прозе и драматургии и добившись в этой области огромного успеха, Лернет сохранял привязанность к поэзии. Его лирическое наследие трудно подвести под некий общий знаменатель. Оно связано с увлечением античными и средневековыми формами стиха, тяготеет к использованию архаичной метрики и исторических и мифологических тем. Одновременно в его стихах ощутимы живые, искренние переживания автора, его погруженность в насыщенную трагедиями жизнь двадцатого столетия.