Посреди белых бетонных строений большого города, между гигантскими и просто высокими домами примостилась широкая розовая площадь. Это площадь для игр; около двухсот детей играют здесь под присмотром десятка воспитательниц в белых комбинезонах. Дети – все голые, загорелые, черноволосые – ползают по красным и желтым цилиндрам, качаются на качелях, играют в групповые игры в тенистом углу, где нарисованы на земле «классики», сидит компания из пяти детей, один говорит, остальные слушают.

– Они ловят зверей, едят их, а шкуры носят, – рассказывал мальчик лет восьми. – И они делают то, что называется «драка. Это значит, бьют друг друга руками, камнями и всякими штуками. И они совсем друг друга не любят и друг другу не помогают.

Его слушали, вытаращив глаза от удивления. Одна девочка, чуть помладше, сказала:

– Но ведь нельзя снять браслет! Это невозможно! – она оттянула свой браслет пальцем, чтобы показать, как надежно он сидит на руке.

– Браслет снять можно, если есть такие инструменты, – ответил мальчик. – Ведь тебе же его снимают в день нового звена.

Чипа назвал Чипом его дедушка. Он всем дал свои имена, которые отличались от настоящих: мать Чипа, свою дочь, он называл Сузу, а не Анна, отца Чипа – Майк, а не Иисус (сам отец находил это глупым), а Мир он звал Ива, с чем она не хотела смириться: «Нет! Не зови меня так! Я – Мир, я – Мир КД 37Т 50002!»

Папа Джан был странный человек. Разумеется, он странно выглядел – все пожилые люди имели какие-то особенные черты внешности: на несколько сантиметров ниже или выше ростом, слишком темная или слишком светлая кожа, большие уши, кривой нос. Папа Джан был выше обычного роста, и кожа у него была темнее обыкновенного; у него были большие и выпуклые глаза и две рыжеватых пряди в седеющих волосах. Но не только внешность его была странной, речь его тоже была странна, и именно в речи, главным образом, проявлялась эта его необычность. Он всегда говорил горячо и убежденно, но у Чипа, тем не менее, сложилось впечатление, что он говорит не то, что думает, а прямо противоположное. Хотя бы, как он отзывается об именах: «Замечательно! Восхитительно! Четыре имени для мальчиков, четыре имени для девочек! Что может быть яснее, что может лучше – подчеркнуть всеобщую одинаковость! Ведь ясно, что каждый захочет назвать своего мальчика в честь Христа, Маркса, Вуда или Веи, верно ведь?

– Да, – сказал Чип.

– Конечно! А раз Уни дает мальчикам только четыре имени, то и девочкам он должен давать четыре имени, правильно? Это очевидно! Послушай, – он остановился и, нагнувшись, заглянул Чипу в лицо. Его большие глаза, казалось, готовы были рассмеяться. Они вместе шли на парад, был какой-то праздник – то ли День Объединения, то ли День Рождения Веи, то ли что-то в этом роде; Чипу было семь лет. – Послушай, Ли РМ 35М 26 Д 449988 Икс Игрек Зет, я хочу рассказать тебе нечто фантастическое и невероятное. В мое время – ты слушаешь? – в мое время было БОЛЬШЕ ДВАДЦАТИ ИМЕН ТОЛЬКО ДЛЯ МАЛЬЧИКОВ! Ты можешь в это поверить? Были «Джан» и «Джон», и «Аму», и «Лев». «Хига» и «Майк»! «Тонио»! А во времена моего отца имен было еще больше, сорок или пятьдесят! Разве не странно?

Столько разных имен, хотя все члены одинаковы и взаимозаменяемы! Ты слышал когда-нибудь о подобной глупости?

Чип запомнил то, что говорил ему Папа Джан, и в следующие месяцы после его отъезда много думал о том, чтобы чего-нибудь захотеть, захотеть сделать что-нибудь, как Папа Джан в десять лет хотел помогать строить Уни. Каждые несколько дней он долго не мог заснуть ночью, лежал и думал около часа обо всех возможных поручениях, о всяких классификациях, которые он знал – координатор стройки, как Папа Джан, лабораторный техник, как его отец, плазмафизик, как его мать, фотограф, как отец друга, доктор, советчик, зубной врач, космонавт, актер, музыкант. Все они казались вполне одинаковыми, но прежде чем он действительно захотел бы какую-нибудь из этих классификаций, надо было выбрать одну.

Странная мысль – хотеть чего-то, выбирать, решать. Эта мысль заставляла его чувствовать себя маленьким, но в то же время и большим.

Однажды ночью он вдруг подумал, что должно быть интересно проектировать большие дома, вроде тех маленьких домиков, которые он строил из полученного когда-то давно конструктора (мигающее красное «нет» от Уни). Эта мысль пришла ему в голову в ночь перед лечением, именно тогда, когда, как говорил Папа Джан, хотеть легче всего. На следующую ночь несколько домов ни чем не отличалось от других классификаций. Даже, напротив, сама мысль хотеть какую-то особенную классификацию казалась в ту ночь глупой и до-Объединенческой, Чип не стал долго думать и быстро заснул.

В ночь перед следующим лечением он снова думал о проектировании домов – самых разных, а не только обычных трех типов – и удивлялся, почему вся привлекательность этой мысли пропала месяц назад. Лечения должны были предупреждать болезни и успокаивать нервных членов, не допускать, чтобы у женщин было слишком много детей, а у мужчин росли на лице волосы; как могли лечения влиять на привлекательность какой-то мысли? Но, тем не менее, они влияли, и через месяц, и через два, и через три.

Чип подозревал, что такие мысли эгоистичны, но даже если это и так, то тут такой ничтожный эгоизм, отнимающий только час или два от сна, никогда не занимающий время занятий или телевизионное время, что он даже не посчитал нужным сказать об этом Бобу. НЕ, как не стал бы рассказывать о каком-то моменте нервозности или о неприятном сне. Каждую неделю, когда Боб спрашивал, все ли в порядке, Чип отвечал «да». Все – высший класс, ничто не беспокоит. Он следил за собой, чтобы не «думать о желаниях» слишком много или слишком часто, так что спал он всегда достаточно, а утром, умываясь, внимательно изучал свое лицо, чтобы проверить, нормально ли он выглядит. Он выглядел нормально – за исключением глаз, конечно.

В начале третьего и последнего года в Академии, Чип принял участие в сложном обмене спальнями, затеянном для того, чтобы поселить все спонтанно возникшие пары как можно ближе друг к другу. В своей новой секции Чип оказался только через две спальни от некоей Йин ДВ, а напротив через проход, наискосок от Чипа, поселился необычно низкого роста член по имени Карл ВЛ, которого часто можно было видеть с блокнотом для набросков в руке, и который, хоть и довольно охотно отвечал, когда к нему обращались, редко сам затевал разговор.

В глазах у этого Карла ВЛ была необычная сосредоточенность, как будто он близок к решению каких-то сложных вопросов. Однажды Чип заметил, как он тихо вышел из комнаты в начале первого телевизионного часа и не возвращался до конца второго; в другой раз – ночью, в спальне, когда огни уже погасли, – он увидел, что сквозь одеяло на постели Карла пробивается слабый свет.

Однажды в субботу ночью, а точнее – ранним воскресным утром – Чип, который тихо возвращался из секции Йин ДВ, заметил, что Карл не спит. Он, в пижаме, сидел на кровати, в руке он держал раскрытый блокнот, подставив его под свет лежащего на краю стола фонаря, и что-то чертил быстрыми короткими движениями руки. Фонарик был чем-то прикрыт так, что от него исходила только узкая полоска света.

Чип подошел поближе и спросил:

– Сегодня без девушки?

Между июлем 153 года и Марксом 162 у Чипа было четыре поручения: два – в исследовательских лабораториях в США, короткое поручение в Институте Генной Инженерии в Инд, где он посещал лекции о новейших достижениях мутационной индукции и пятилетнее поручение на химиосинтетическом заводе в Кит. Чипа два раза повышали в классификации, и к 162 году он был генетикиспытатель второго класса.

Все эти годы он был внешне нормальным, всем довольным членом Семьи. Он хорошо выполнял свою работу, принимал участие в занятиях спортом и активно отдыхал, каждую неделю занимался сексом, каждый месяц звонил домой родителям и каждые шесть месяцев навещал их, вовремя приходил на телевизор и на лечения, а также на встречи с советчиком. Он не испытывал дискомфорта, о котором следовало бы сказать советчику: ни физического, ни морального.

Но внутри, напротив, он был далеко не нормален. Чувство вины, с которым он оставил Академию, заставило его скрыть его от следующего советчика, потому что он хотел сохранить чувство, которое, хотя и было неприятным, было самым сильным, которое он когда-либо испытывал, и странным образом это чувство расширяло границы его бытия, и то, что он скрывал ощущение своей вины от советчика – не говорил ни о каком дискомфорте, изображал спокойного, удовлетворенного всем члена – с течением лет переросло в привычку не раскрываться перед другими, постоянно следить за собой. Все стало для него под вопросом: унипироги, комбинезоны, одинаковость комнат и мыслей членов, а особенно работа, которую он делал, завершение которой, как он видел, только упрочит общую одинаковость. Конечно, у него не было другого выбора, вообще не было, видно, никакого выбора, но тем не менее он не рассказывал о своих состояниях и продолжал мучиться вопросами. Лишь в первые дни после лечений он действительно был таким членом, каким казался.

Только одно в мире было несомненно правильным: рисунок лошади, выполненный Карлом. Чип вставил его в рамку – не из центра снабжения, а в самодельную, из реек, которые он отодрал с задней стороны ящика стола и отполировал – и повесил у себя в комнате в США, у себя в комнате в Инд, у себя в комнате в Кит. Было гораздо приятнее смотреть на этот рисунок, чем на «Веи разговаривает с химиотерапевтами» или «Маркс за работой», или «Христос изгоняет менял из храма».

В Кит Чип подумывал о женитьбе, но узнал, что ему не будет разрешено иметь детей, так что мысль о женитьбе потеряла для него смысл.

Боб Ро поднял на Чипа глаза из-за стола, за которым сидел, и улыбнулся.

– Ты опоздал, – сказал он.

– Извини, – сказал Чип. Он сел.

Боб закрыл белый блокнот с красным спиральным переплетом.

– Как ты? – спросил он.

Каждый день он чувствовал себя чуть лучше, чуть более проснувшимся и ясным, чуть более уверенным, что болезнь – это то, что с ним было раньше, а здоровье – то, к чему он идет.

К пятнице – на третий день после обследования – он чувствовал себя так, как обычно в день перед лечением. Но последний раз его лечили только неделю назад, три недели, и даже больше, лежали перед ним, просторные и неисследованные, только потом подойдет новое лечение. Сбой ритма сработал, Боб был одурачен, и лечение уменьшено. А следующее лечение, по результатам обследования, будет уменьшено еще больше.

Какие необыкновенные чувства он будет испытывать через пять или шесть недель?

Вечером в ту пятницу, через несколько минут после последнего сигнала, в комнату Чипа вошла Снежинка.

– Не обращай на меня внимания, – сказала она, снимая свой комбинезон. – Я просто кладу записку в футляр твоей зубной щетки.

Однажды августовской ночью, просматривая книги в поисках чего-нибудь на Itаliаno, Чип наткнулся на какую-то книгу на другом языке, название книги «Vers 1аvenir» – было похоже на слова Itаliаno «verso» и «аvvenire», и, очевидно, означало «Вперед к будущему». Чип открыл книгу и пролистал ее, в глаза ему бросилось «Веи Ли Чун», напечатанное сверху двадцати или тридцати страниц. Сверху других групп страниц были напечатаны другие имена – Марио Софик, А. Ф. Либман…

В книге, как понял Чип было несколько отрывков из разных авторов, и два из этих отрывков действительно принадлежали Веи. Название одного из них – Le раs рrochаin en аvаnt – Чип разобрал (раs очевидно означало раsso, аvаnt – аvаnti), это была глава «Следующий шаг вперед» из первой части «Живой мудрости Веи».

Когда Чип постепенно осознал ценность того, что он нашел, он застыл на месте. В этой маленькой коричневой книжке с держащимся на нескольких нитках переплете было двенадцать или пятнадцать страниц на до-Объединенческом языке, точный перевод которых ждал Чипа в ящике его ночного столика.

Тысячи слов, глаголов в их запутывающих формах; вместо догадок и продвижения наощупь, как было с этими почти бесполезными отрывками на Itаliаno, он может постичь основу этого языка за несколько часов!

Чип ничего не сказал остальным, он положил книгу в карман и подошел к ним, набил трубку, как будто не произошло ничего необычного. В конце концов Le раs чего-то там аvаnt могло совсем и не быть. «Следующим шагом вперед». Но нет, должно было быть.

Вечер за вечером он быстро (но не слишком быстро) съедал свой ужин, а потом ехал в Музей Семейных Достижений и изучал множество светящихся карт высотой от пола до потолка, до закрытия музея в десять перед началом вечернего телевизора.

Однажды ночью он пришел в музей после последнего сигнала – шел пешком полтора часа, – но обнаружил, что карты невозможно рассмотреть при свете фонарика, их обозначения терялись в отблесках, а он не рискнул включить их внутреннюю подсветку, как ему показалось, она была связана с освещением всего зала, а это бы означало такой скачок потребления энергии, который Уни мог бы заметить. Однажды в воскресенье он взял с собой Марию КК, отослал ее смотреть выставку «Вселенная завтрашнего дня» и три часа кряду изучал карты.

Он ничего не нашел: ни острова без города или промышленного предприятия, ни горной вершины, на которой не было бы центра космических исследований или климатономии, ни одного квадратного километра суши – или океанского дна, в крайнем случае – который бы не возделывался, на котором не было бы шахт или фабрик, или домов, или аэропортов, или. парков восьмимиллиардной Семьи. Начертанные золотом слова над входом в отдел карт – «Земля – наше наследие, мы используем ее мудро и рационально» – казались правдой, настолько правдой, что даже чуть-чуть места не оставалось для хотя бы минимального общества вне Семьи.

Леопард умер, и Спэрроу пела песни. Кинг сидел молча, дергая рычаги какой-то до-Объединенческой машины, а Снежинка хотела больше секса.

Чип сказал Лайлак: