В ночь, когда умерла моя тетушка Касси, я охотилась. Когда она в последний раз вдохнула восстановленного ареанского воздуха, я была высоко на плато Молота, и над моей головой россыпями бриллиантов сверкали сорок тысяч звезд. Может быть, я даже убивала в ту самую минуту, когда тетушка испустила свой последний вздох, хотя и не собиралась убивать. Наверное, это и накликало беду. Разве в тот миг я не чувствовала, как тетушка тянется ко мне сквозь тьму, усеянную сверкающими очами звезд, как тычет мертвым указующим перстом, подзывая, осуждая меня и все мои мысли? Нет, в тот миг я думала только о холодном ночном ветре Нового Марса.

С первыми лучами солнца (восход на Новом Марсе подобен взрыву света — всего шестьдесят секунд) в мою дверь позвонил почтальон. Он был настоящим человеком, этот почтальон. Я хочу сказать, что он был из плоти и крови, поскольку роботизация еще не докатилась до Стикса на плато Молота. Его силуэт четко вырисовывался на фоне свежего розового неба, а рядом стояла ярко-синяя почтовая сумка. Когда я открыла ему, он увидел меня такой же, как всегда — в неизменном черном халатике и темных очках, с ореолом взлохмаченных волос цвета черного кофе. Почтальон считает, что я опустившаяся наркоманка и шлюха. Точнее, не считает, а считал. А может быть, и до сих пор в этом уверен, кто его знает…

— Мисс Кэй? Вам стеллаграмма. Приложите свой палец вот здесь.

Почтальон выглядел раздосадованным — тоже как всегда. Как он удивится, если я вдруг распахну свой шелковый халатик, желая соблазнить его… Но мне незачем это делать. Он думает, что Кэй — не настоящее мое имя. Фамилия отправителя стеллаграммы была Коберман. Фамилия тетушки Касси…

— Спасибо, — уронила я, ставя отпечаток пальца.

Мы уехали из Восточного, потому что однажды ночью — мне тогда было четырнадцать — я отправилась покататься с парнем. Я подцепила его на шоссе неподалеку от пивной. Мною руководил безумный инстинкт, им — грубость. Его стоило проучить, но не так, как это сделала я. Дорожный патруль обнаружил его тело в кустах. Все решили, что он вылез из машины по нужде, и на него напала одна из диких кошек, которые после того, как в Восточном запретили охоту, причиняли немало хлопот. Парень умер от сердечного приступа, как и все они, но я превратила его шею в кровавое месиво. Если прикусить вену зубами, начнется кровотечение.

В ту ночь мать не ложилась — ждала меня. Когда я пришла домой со странными свежими пятнами на платье, она загнала меня в спальню и стала допрашивать. Шесть часов допроса — и один и тот же вопрос, на который я отвечала честно, но она задавала его мне вновь и вновь, умоляя меня сознаться, что это неправда. Мы обе плакали, кричали, она даже ударила меня несколько раз. Еще задолго до того она водила меня по врачам, но не рассказывала им всей правды. Врачи утверждали, что у меня анемия. В психиатрию давно уже никто не верил, но и церковь в случае со мной оказалась бессильна. Теперь же перед матерью во весь рост встала угроза объяснения с полицией. Ее маленькая дочурка совершила то, чего никак нельзя допустить, нельзя даже поверить в это, но тем не менее необходимо держать в тайне. Так что она предпочла поверить в то, во что поверить было не в пример легче — что из-за неуемной похоти я уже в четырнадцать лет потеряла девственность. Потом я и в самом деле заболела. У меня начались обмороки, а стоило мне пробыть на солнце час или два, как я получала тепловой удар. Один из врачей заявил, что у меня фотофобия, другой — что это психосоматическое. Но потом я убила еще одного парня, это опять свалили на диких кошек, рыщущих по округе, и охотники устроили облаву. Вот тогда мы с матерью и отправились на запад.

Не было никого, кому она могла бы довериться. Те годы подкосили ее — три года в Восточном и четыре на Плато Молота. Но если я стану утверждать, что она так никому и не доверила своей тайны, это будет не вполне точно. Ее сестра Касси навсегда вернулась на Новый Марс и жила в Аресе с мужем, который закладывал фундамент корпорации Коберманов. Должно быть, в своих письмах мать не так уж мало поведала Касильде. Вряд ли она описывала в красках невероятный парализующий ужас, который не оставлял ее ни днем, ни ночью, но думаю, что этот дикий страх был виден между строк. Однако Касси между строк не читала. Все свое время она посвятила мужу и его деньгам. Нам она писала редко, и мы мало что знали о ней — она даже не сообщила о смерти мужа. Лишь на пороге собственной кончины Касси, похоже, заново перечитала или вспомнила письма матери. И ангелы подсказали ей, кто я такая на самом деле, она же поверила им на слово.

Наш дом в Восточном стоял на отшибе, в двадцати милях от Озера Молота и в пяти от ближайшей остановки флаера, и был лишь частично механизирован. Почту обычно привозили раз в месяц, если самому не ходить за ней в поселок. Только посылки и стеллаграммы приносили домой, остальное оставалось лежать в почтовом ящике, вместе с бакалеей, где-то в полумиле от дома, на повороте дороги. Однако нам почти никто ничего не присылал. Плато Молота — тоже весьма дикое место. По холмам бродят волки, на окраине под недостроенной дамбой ржавеют останки землечерпалок. Бары тут похожи на желтые музыкальные шкатулки, а с девушками, работающими в них, никто никогда почему-то не узаконивает отношений. Они подражают стилю женщин-вамп минувших веков: алые ногти, блестки в волосах, ледяные глаза.

Моя мать выбирала дом по каталогу. Понимала ли она, какое хитроумие проявила, купив именно этот дом именно в этом месте, или в собственное хитроумие она тоже не верила?

Через два месяца после того, как развеялся дым из мусорной печи, в мою дверь позвонил новый почтальон.

Был полдень, свет бил в стены дома, словно ледяной шквал, просачивался сквозь защитные шторы, ложился на пол мозаикой. Минувшей ночью я охотилась в холмах, и когда звонок ворвался в мою жизнь, я хоть и не спала, но валялась на диване в гостиной, слушая музыку. Почту могли доставить в любое время суток, поскольку так уж сложилось, что службы в наших диких краях работают хоть и постоянно, но с некоторыми странностями. Но этот звонок ударил меня как электрический разряд, ибо я рассчитывала выяснить, не нажила ли себе еще одного врага в лице почтальона, который заметил машину Сэнда у моего дома.

Однако когда я подошла к двери, то даже сквозь дымчатое стекло разглядела, что на крыльце стоит вовсе не тот, с кем мы терпеть не могли друг друга.

Я открыла дверь, и он повернулся — медленно, словно большой зверь обернулся на звук, который ему не страшен.

— Почта, — сказал он с дежурной любезностью, растягивая гласные. В руке он держал квадратный пакет.

Кулон я нашла через несколько дней после моего одиннадцатого дня рождения. В тот самый день я впервые начала кровоточить. Мой отец был уже девять лет как мертв, и дом наш был женским царством. Женщины, как и мужчины, когда их собирается слишком много в одном месте, склонны объединяться в кланы, и эти кланы обзаводятся собственными мистериями. С тех самых пор, как мне исполнилось десять, меня донимали таинственными намеками: «Однажды это начнется, Бел. В один прекрасный день ты станешь девушкой». Благодаря школе я знала о менструации, но мне почему-то казалось, что полученные на уроках знания не имеют никакого отношения к моему собственному телу. Изображение на экране было для меня лишь картинкой, и не более того. А потом в один прекрасный день эта картинка оказалась во мне, внутри меня. Знание не спасает от потрясения. Понимание, что в этом нет ничего страшного, не избавляет от страха. Ты изменилась, отныне ты никогда не будешь прежней. В ту минуту я стала искать утешения, может быть, даже ободрения, в глазах окружающих, потому что людям вообще свойственно искать себя в чужих глазах. Но мать лишь вручила мне книгофильм, который поведал мне, что теперь следует делать — все это я и так уже знала по школьным урокам. Так что я ушла бродить по поселку. Я шла по дороге, над скрытыми подземными разработками, мимо обогатительных комбинатов, через реку — в луга. Там, где были устья пары пересохших каналов, уходящих в розовые пески, что до сих пор покрывают четыре пятых поверхности Нового Марса, я нашла лаз под землю.

Алисия (или это была Анисия?) провалилась в кроличью нору. Догонит ли летучая кошка летучую мышь, удивлялась она, падая в темноту. Наверное, маленькая Сабелла лазала по деревьям и заманчивым подземным норам. Не помню. Кажется, я даже видела раньше этот лаз, но прошла мимо, решив, что это просто еще один ход, ведущий в каменоломню под каналом. Почему я полезла туда в тот день? Напрашивается аналогия — Сабелла во чреве земли, как во чреве матери. Но думаю, для меня он просто был местом, где можно спрятаться. Может быть, Алисия тоже искала, где укрыться от своей женской зрелости. И уж конечно, в том тоннеле не было никакой исключительной женственной ауры. У входа валялась старая рогатка, какие делает большинство мальчишек Восточного, но когда я опустилась рядом с ней на колени, она сломалась — время сделало ее хрупкой.

Во сне, что приснился мне на пути в Арес, у выхода из тоннеля меня звала мать, но на самом деле тогда ее со мной не было. Я была одна. Не было там и высоких изящных колонн, как в Доусоне или Каллико. Тоннель был довольно низкий, и я проползла по нему не так уж далеко, когда путь мне перегородил плоский камень. Все это я определила на ощупь, потому что сама заслоняла себе свет. И все же мне показалось, что камень был могильной плитой.

Камень был гладкий, как шелк, то ли полированный, то ли отшлифованный временем. И, как и на других останках древней культуры Нового Марса, на нем не было ни грязи, ни пыли, словно рядом постоянно работали пылепоглотители. Я ощупывала его поверхность, и мои пальцы наткнулись на щель. В щели лежал кристалл, тоже атласно-гладкий.

Когда я поднесла находку к свету и стала разглядывать, кристалл был непрозрачным и тусклым. Размером и формой он напоминал небольшую сливу. С одного, более узкого конца в камень было вделано колечко. Мне было всего одиннадцать лет, но я узнала в металле кольца сплав, который окрестили ареумом, не поддающийся воспроизведению материал метеоритов, разбившихся на нашей планете.