Двадцать пятого июля 1830 года, в семь часов вечера, маленький магазин французского белья под вывеской «Золотые ножницы» на улице Дель-Орсо в Милане кишел блестящими посетительницами и модными франтами. Хозяйка магазина, старая дева г-жа Лолив, сидела за высокой конторкой и, как будто не обращая внимания на все окружавшее ее, занималась вышиванием, но быстрым знаком руки она указывала суетившимся продавщицам, что та или другая покупательница нуждалась в их услугах.

Ее племянница Шарлотта, хорошенькая, живая, молоденькая, белокурая девушка, разрывалась на части, чтоб угодить всем клиенткам и отвечать на все вопросы о новых парижских модах.

С некоторых пор светское общество Милана каждый вечер после прогулки на Корсо собиралось в этом магазине, чтоб себя показать и других посмотреть, а также поболтать о новостях. Много романов начиналось, развивалось и увенчивалось счастливой развязкой среди груд батиста, кисеи, кружев, вышивок, лент и перьев, валявшихся на столах и прилавках магазина. Старая тетка очень строго наблюдала за влюбленными парочками, нимало не одобряя превращения своего магазина в место свиданий, но Шарлотта не заботилась о том, что тетка называла честью фирмы, а весело порхала из угла в угол и не умолкая болтала с клиентами. Впрочем, несмотря на эту веселость, которой дышала вся ее прелестная фигура, глаза ее ясно обнаруживали, что она была способна думать и любить.

В назначенный день общество, собравшееся в магазине «Золотые ножницы», было особенно избранным и блестящим.

Неожиданно в дверях показался ливрейный лакей и громко произнес:

Аббат Галотти был типичным патером: здоровый, полный, обходительный, он ничем не напоминал, кроме одежды, своего сана. После окончательного падения Французской империи и возвращения австрийцев в Милан многие из духовных лиц сделались активными агентами австрийского правительства. В их числе находился Галотти. Он не питал глубокой ненависти к тем или другим чужестранцам, но находил, что лучше служить австрийцам и пользоваться их милостями, чем компрометировать себя дружбой с французами. Он добился официальной должности, хотя не очень важной, а именно, секретаря провинциального совета, он умел оказывать услуги и в этом скромном звании. Он бывал всюду и знал всех. Ловкий, вкрадчивый, он доставлял необходимые сведения сильным мира сего и производил поборы со слабых; но все это делал мягко, нежно, не возбуждая неприятностей.

Он вошел в магазин «Золотые ножницы», когда все посетительницы покидали его, и, обратившись к Шарлотте, задал ей целый ряд вопросов:

— Вы просили в канцелярии паспорт? Вы отправляетесь в Австрию по делам торговли или по семейным обстоятельствам? Вы едете одна или вдвоем? Надолго ли вы отправляетесь? Какой вы поедете дорогой? В каких городах вы остановитесь?

Молодая девушка сначала смутилась, но потом воскликнула со смехом:

— Неужели надо отвечать на все ваши вопросы? Еще неизвестно, когда я поеду. Я заранее попросила паспорт, чтоб он был готов на всякий случай.

Не успел исчезнуть за дверью патер, как тетка Шарлотты вышла из-за своей конторки. Это была маленькая, толстенькая, седенькая старушка, в сером шелковом платье и старомодном чепце с длинными завязками. Ее золотые очки, такая же золотая цепочка с ключами и ажурные чулки, обрисовавшие маленькие ножки в миниатюрных туфлях, доказывали, что она принадлежала к достаточной, буржуазной среде и еще не отказывалась от желания нравиться.

— Что за бумаги принес тебе, Шарлотта, этот негодяй патер? — спросила она.

— Паспорт.

— Для тебя?

— Да.

Они совершенно забыли об ожидаемом посещении знатной клиентки и теперь принялись ухаживать за ней с тяжелым сердцем. Они должны были говорить о тряпках, а сами думали о той ужасной драме, которая, может быть, разыгралась в двух шагах от их дома.

— Благодарю вас, граф, — говорила между тем княгиня совершенно спокойно, — без вас я не проникла бы сюда через всю эту массу полицейских. А мне необходимо посоветоваться с г-жой Лолив насчет кружев и перьев. Ведь я завтра еду в Вену.

— Так это правда, княгиня, вы уезжаете? — спросил печально Бальди.

— Конечно, правда, но, пожалуйста, не вешайте нос. Вы очень милый человек, и я вам очень благодарна за то, что вы и еще несколько других кавалеров сделали для меня жизнь в Милане приятной. Но нельзя слушать всегда изящные рассуждения об искусстве или любви, и вдова, не очень старая, не очень уродливая и не очень глупая, естественно желает себя показать и людей посмотреть, как только ей дали свободу.

Граф Бальди вместо ответа только покачал головой. Он принадлежал к числу светских итальянских франтов, для которых вся жизнь заключалась в том, чтоб ухаживать за женщинами, декламировать знаменитые сонеты и распознавать с первого взгляда картины Леонарди или Больтрафио. Ему льстило, что княгиня Сариа, самая гордая и недоступная красавица Милана, являлась всюду, опираясь на его руку, и ее отъезд потому его так печалил, что нарушал приятно сложившуюся для него жизнь.

Действительно, Галлони был отвратителен даже по внешнему виду.

Среднего роста, худощавый, костлявый, он отличался бледным лицом, все черты которого выражали зверскую жестокость и низкие инстинкты. Только большие живые глаза поражали бы красотой, если б их взгляд не был хитрым, лицемерным, коварным. Одет он был весь в черное, и такой же черный галстук, сжимавший длинную шею, высоко поддерживал его голову.

— Ну, поручик, — сказал он. — Вы поймали птицу. Да, это он. Ну, товарищ, заставил же ты себя искать. Выходи к ответу.

Фабио, не удостоив шпиона ни одним словом ответа, а, обратившись к офицеру, произнес:

— С каких пор сообщник допрашивает виновного? Признаюсь, я ненавижу австрийское правительство и часто говорю дурно о нем, но этот человек подбивал нас убивать по одиночке солдат, стоявших на часах. Может быть, мы безумцы, но он подлец.

Франц Шуллер стоял, облокотясь на свою лопату, в Шенбруннском парке и внимательно смотрел на западный фасад замка, залитого блестящими лучами заходящего июльского солнца. Эти лучи одинаково играли на каменной балюстраде лестницы, на мраморных статуях и на полуоткрытых окнах старинной императорской резиденции, напоминавшей древнюю роскошь Версаля. Громадные куртины цветов, преимущественно роз, окружали дворец, а высокие ивы, прихотливо подрезанные, как во времена Марии Терезии, бросали на дорожки свою странную тень.

Но действительно ли Франц Шуллер смотрел на это зрелище? Неужели простой сельский рабочий с загорелым лицом и мозолистыми от труда руками был мечтателем или аристократом? Нет! Он обращал внимание не на окружавшее его блестящее зрелище, а на мелькавшую перед его глазами тень худощавой человеческой фигуры, которая медленно двигалась по одной из террас замка.

Дело в том, что Франц Шуллер был не простой садовник, и когда его приняли на службу в императорский парк после продолжительного пребывания в баденских садах, он заявил, что был зятем покойного садовника, место которого он хотел занять, и это действительно оказалось справедливо. Но он не признался и никто этого не знал, что его предшественник в 1810 году, почти в одно время с Наполеоном, женился, но не австриячке, а на молодой девушке из Эльзаса. Таким образом, Франц, зять верного слуги императора австрийского, был сам верным слугой императора Наполеона. Посетив свою сестру в 1822 году, он поселился в Гитцинге; а когда умерла прежде она, а потом ее муж, то он взял на свое попечение их дочь и сделался наконец сам садовником в Шенбрунне.

Однако, служа австрийскому императору, он оставался французом и, что еще хуже, старым служакой наполеоновской армии, побеждавшей австрийцев. Поэтому неудивительно, что в прекрасный июльский вечер он смотрел не на замок, с его статуями и цветными куртинами, а на фигуру юноши, который был для всех герцогом Рейхштадтским, а для него Римским королем.

В нескольких шагах от Франца виднелась каменная скамья, окружавшая такой же стол под тенью старинных деревьев. Тут некогда развиралась историческая сцена. Накануне битвы под Еслингом Наполеон случайно упал с лошади, и его замертво принесли и положили на эту скамейку. Шталмейстер де Каниве, подавший императору необъезженную лошадь, хотел с отчаяния застрелиться. Пока доктор Ларей тщетно старался привести в сознание Наполеона, маршал Ланн и офицеры главного штаба старательно охраняли эту трагическую сцену от постороннего взгляда. В парке было несколько часовых, и им приказали хранить в тайне случившееся, чтобы дать время начальникам армий принять необходимые меры, если бы действительно император скончался. Патриотизм этих людей был так велик, что никто не узнал ни во Франции, ни вне ее, что в продолжении нескольких часов Наполеон находился в Шенбрунне между жизнью и смертью. Только спустя много лет мемуары его маршалов обнаружили этот неведомый факт, который сумели не выболтать простые солдаты. В числе этих часовых находился и Франц.

— Послушайте, г. Зибер, когда я отлучаюсь из этой канцелярии и уезжаю куда-нибудь, разве вы садитесь за мой письменный стол, открываете частные письма, адресованные на мое имя, или называете себя моим титулом? Не правда ли, нет? Точно также Людовик Филипп не имел права овладеть престолом Карла X под предлогом, что король отлучился.

— Но, г. Генц, я скромный секретарь, а вы тайный советник и правая рука князя Меттерниха.

— Но и я не король. Хотя я правая рука, но заменить головы не могу. Герцог Орлеанский даже не правая, а левая рука законного короля. Французская корона принадлежит герцогу Ангулемскому, а после него графу Шамбору.

— Но французы, по-видимому, не согласны с вами.

— Это не важно. Они каждое лето затевают революцию. Другие люди в июле месяце выезжают на дачу, а они берут Бастилию. Это, наконец, становится скучным.

У Меттерниха были секретари, прекрасно сформированные им самим. Как все способные министры, он ограничивал свой труд только важными делами; а остальная работа производилась его помощниками, среди которых первое место занимал Фридрих фон Генц. Он не имел себе равного для резюмирования в нескольких словах самой сложной и длинной дипломатической бумаги.

— Подождите, граф, — сказал канцлер, обращаясь к начальнику полиции, едва только удалилась молодая девушка. — Может быть, мы найдем какие-либо полезные указания в депешах, о которых сейчас доложит господин тайный советник. Пожалуйста, Генц, покороче, как можно короче, потому что меня ждет посланный французского короля.

Генц взял со стола груду депеш и, пробегая их глазами, стал громко докладывать:

— Из Константинополя сообщают, что султан мирится с мыслью о водворении французов в Алжире. Из Петербурга…

— Пропустите! — произнес Меттерних. — Я видел неделю тому назад в Карлсбаде Нессельроде. Ваши депеши, конечно, не передадут мне ничего нового.

— Приготовьте портфель, Зибер, — сказал канцлер после ухода генерала Бельяра. — Я сейчас пойду к императору. Но меня ждет сотрудник «Journal des Debats» Пьер Лефран. Попросите его.

И он стал просматривать бумаги, которые должен был представить императору для подписи.

Между тем в комнату вошел Пьер Лефран. Это был молодой человек, приличный на взгляд и очень просто одетый; но, судя по его манерам, он не впервые встречался с сильными мира сего.

— Очень рад вас видеть, любезный коллега, — сказал князь с предупредительной улыбкой.

— Ваше сиятельство ошибаетесь, — отвечал Лефран с удивлением. — Я скромный журналист.

Генц обещал прислать своему новому приятелю карточки для обозрения художественных коллекций в различных дворцах, и они уже расставались, когда в комнату вошли два новых посетителя. Хотя они были в статской одежде, но легко было узнать в них военных по выправке и манерам. Они были почти одинакового роста и возраста.

— Не беспокойтесь, господа, — сказал один из них. — Мы подождем с маршалом Мармоном возвращения князя.

Лефран видел еще недавно Мармона в маршальском мундире и в шляпе с плюмажем среди свиты Карла X и с трудом узнал его в длинном синем сюртуке со стоячим воротником. Горе, поражение, изгнание оставили неизгладимые следы на его бледном исхудалом лице.

Но кто вошел с ним под руку и так бесцеремонно проник в кабинет канцлера? Нельзя было смотреть без уважения на открытое, мужественное лицо этого человека. Оно дышало не только храбростью, но благородством и добротой. Голос его звучал, как боевая труба; но вместе с тем в нем слышались мягкие, нежные ноты, трогавшие сердце. На нем был одинаково длинный сюртук, но коричневого цвета.

— Брат императора, — шепнул Генц Лефрану. — Фельдмаршал эрцгерцог Карл.

Посадив Фабио в миланскую тюрьму вечером 26 июля, Галлони стал обсуждать со всех сторон, как окончить блестящим образом начатое им дело, чтобы заслужить повышение. Ему невыносимо было прозябать в мелкой должности, когда он чувствовал способность разыгрывать первую роль, хотя бы в полиции.

«Во что бы то ни стало, мне нужно достать эти бумаги, — думал он, — а то снова прощай все надежды, да еще, может быть, я получу выговор за беспричинный арест Фабио. Но разве можно сделать яичницу, не разбив яиц? Но как ловко провела меня эта княгиня? Куда она дела бумаги? Нет, я глупо сделал, что послушал офицера и не продолжил обыска. Лучше я вернусь снова в магазин, посмотрю, что там делается, а потом отправлюсь в дом княгини и устрою там полицейский надзор за всеми ее действиями».

Спустя несколько минут он снова подошел к магазину со своими сбирами, и только что поставленные на часы жандармы, которые сменили прежних, удостоверили, что никто при них не входил в дом и не выходил из него, а видневшийся свет в окне над магазином только что погас.

Галлони успокоился, так как он не знал, что в доме никого не было, кроме продавщицы Элизы, и поспешно направился в родовой дом княгини Сариа, casa Sorati, в улице Санто-Андреа. Там также все было благополучно. Свет мерцал в некоторых окнах верхнего этажа, где, очевидно, жили слуги. Наконец и там он исчез, когда на городских часах пробило полночь.

Прежде чем пойти спать, Галлони принял последние две меры предосторожности. Он поставил двух часовых у дома княгини Сариа и, зайдя в почтамт, предупредил дежурного чиновника, чтобы перехвачены были все письма, адресованные на имя этой аристократки и посылаемые ею.

Первым делом Галлони по прибытии в Вену было доставить секретные письма миланского губернатора, а затем он отправился к начальнику полиции и выправил себе разрешение содействовать столичной полиции в розыске заговорщиков, по делу вручения герцогу Рейхштадтскому важных документов.

Наконец он поместился в маленькой гостинице у городских ворот, выходивших на дорогу, которая вела из Тироля и Швейцарии.

На третий день он с удовольствием увидел дорожный экипаж, в котором спокойно сидели его беглянки. Он последовал за ними и убедился, что они поселились на некоторое время в отеле «Лебедь» на Карентийской улице.

Вечером в тот же день граф Зедельницкий в сопровождении Галлони, который доложил ему подробно обо всем, посетил отель «Лебедь» и даже номер, занятый княгиней Сариа, пока ее не было дома. Испуганный хозяин отеля подробно отвечал на все вопросы графа.

— Давно ли живет здесь княгиня?

— Княгиня, должно быть, получила дурные известия, — сказала Шарлотта своей тетке, входя в гостиную. — Посмотрите, как она грустна.

— Не бойтесь, не случилось никакого несчастия, — отвечала Полина, услыхав слова молодой девушки, хотя они и были сказаны вполголоса, — напротив, я нашла старых и новых друзей, так что стоит нам только сказать слово, и наше дело в шляпе.

— Неужели? — воскликнула Шарлотта, просияв.

— Но я еще не упоминала о нашем деле никому. Оказывается, что наши миланские друзья прекрасно выбрали минуту для действия, хотя сами этого не подозревали. Парижская революция дает все шансы на успех сыну Наполеона.

— Бедный юноша!

Действительно ли она любила его? Неужели она, двадцатитрехлетняя гордая аристократка, царица светских гостиных во всем блеске своей красоты, влюбилась с первого взгляда в тщедушного, хотя и прелестного юношу?

Она даже не задавала себе этого вопроса. Отправившись из Милана в Вену по делу о возврате своих поместий, она вовсе не думала о герцоге Рейхштадтском, хотя случайно приняла участие в деле об аресте Фабио. Она думала, как все представители венского общества, что герцог Рейхштадтский был глупым, неразвитым юношей, который сам согласился быть узником ловкого, коварного министра. Но когда она увидела собственными глазами этого бедного, спящего принца и поняла, что он всем сердцем желал проснуться и вырваться на свободу из когтей безжалостных тюремщиков, то ее женскому инстинкту стало ясно, какая ужасная комедия разыгрывалась над головой белокурого юноши. В ее ушах звучали коварные слова Меттерниха, хотевшего сделать из ее красоты новые узы для несчастного пленника. А вместе с тем перед ее глазами восстал образ этого юноши, который одним словом пригвоздил к столу бесчестие маршала, изменившего его отцу, и потом по доброте душевной старался найти оправдание этой измене. Вся его фигура, цвет лица, взгляд и улыбка навеки запечатлелись в ее сердце.

Во всем существе Полины произошла коренная перемена; она думала теперь только о бедном юноше, о том, как бы осветить его бледное, печальное лицо блеском радости. Убедившись из случайно попавших в ее руки бумаг, что она может быть ему полезной, может доставить ему свободу и то счастье, о котором он мечтал, она решила посвятить себя всецело этому великодушному делу.

О том же, действительно ли она полюбила белокурого юношу, Полина себя и не спрашивала. Она даже об этом и не думала, она только поддалась влечению своего сердца ко всему прекрасному, несчастному, страждущему. Смелая попытка освободить узника Меттерниха улыбалась ей, и она поставила все на карту, чтобы выиграть неравную игру с властелином Европы.

Император германский Франц II не мог простить Наполеону даже девять лет после его смерти, что он заставил его изменить свой титул и назваться австрийским императором Францем I. Можно помириться с Аустерлицем, можно найти оправдание Ваграму; эти неприятные вспышки гения не мешали отдать замуж свою дочь победителю, который достаточно был безумен, чтобы этого пожелать, но нельзя забыть перемены титула, превращения цифр царствования из одной в другую. Этого до сих пор не мог переварить отец Марии-Луизы, герцогини Пармской и вдовы Нейперга. Изо всех несчастий, которые обрушились во время его царствования на Габсбургскую империю, это одно продолжало щемить его сердце, тем более что ловкий Меттерних не мог загладить этого несчастия.

Франц I отомстил ненавистному победителю в союзе со всеми его врагами, погубил зятя; он эскамотировал его сына и покрыл своим родительским благословением развратное поведение бывшей французской императрицы. Но, несмотря на все усилия, он не мог возвратить себе потерянного титула, и от этого горя он не мог утешиться.

На следующее утро после описанного дня он ходил взад и вперед по своему кабинету в венском дворце и обдумывал все один и тот же вопрос, постоянно тревожащий его: «Как сделаться не только фактически, благодаря таланту Меттерниха, но и по праву германским императором?» В сущности, этот вопрос сводился к тому, как Францу I сделаться Францем II, т. е. как наследовать самому себе.

Это был шестидесятилетний старик высокого роста; его осанка не была лишена благородного достоинства, а в лице виднелся след благодушия. Его маленькая голова, очевидно, не могла вместить в себя великих мыслей, и по этой или другой причине он любил простоту. Он всегда скромно одевался и предпочитал, подобно Иосифу II, статскую одежду.

Когда в это утро императору доложили о приходе князя Меттерниха, то он встретил его очень любезно, но с повелительным оттенком, так как дипломат всегда тешил старика маской повиновения. Он постоянно называл его повелителем и обставлял свои доклады так, что, казалось, распоряжения исходили от высочайшей власти.

В это самое время бывшая французская императрица Мария-Луиза, а теперь морганатическая вдова графа Нейперга, от которого она имела двух детей, гуляла со своей фрейлиной в саду виллы Флоры в Бадене. Она была в очень печальном настроении, потому что получила два горестных известия. Во-первых, один из законных сыновей генерала Нейперга продал лошадь своего отца, что она считала святотатством, а во-вторых, в Парме после ее отъезда умер ее любимый попугай. Решительно, жизнь становилась ей в тягость, и во всем ей не везло. Она жаловалась на судьбу своей фрейлине в самых площадных выражениях, так что можно было скорее принять ее за буржуазную выскочку, чем за дочь и жену императора.

Высокого роста, худощавая, с плоской костлявой талией, она медленно шла по аллее без всякой грации и даже без достоинства. Морщинистый лоб, померкшие глаза и серебристые волосы придавали ей вид пятидесятилетней старухи, хотя ей было только 39 лет.

Лицо ее оживлялось только при воспоминании о милом покойнике, как она называла Нейперга, и о маленьких сиротках, оставшихся в Италии.

— Но, ваше величество, вы увидите его высочество герцога Рейхштадтского, — сказала в виде утешения фрейлина.

— Это правда, — отвечала Мария-Луиза, — Франц меня посетит, я уже давно его не видела. Он, говорят, очень вырос. Во время нашего последнего свидания в Вене он только что оправился от кори, и я очень боялась, чтобы она не пристала ко мне. Говорят, что эта болезнь в особенности передается лицам, вышедшим из первой молодости.

Возвращаясь в Шенбрунн, герцог Рейхштадтский чувствовал, что он был для своей матери отдаленным родственником, которым интересуешься только потому, что видел его ребенком. В продолжении всего дня она ни разу его не поцеловала, и ее сердце ни разу не ощутило к нему неожиданного порыва, которого не в состоянии сдержать даже придворный этикет.

Он теперь сознавал себя еще более сиротой, чем прежде. «Один, совершенно один», — повторял он с отчаянием и даже забывал, что эрцгерцог Карл всегда был добр к нему, а эрцгерцогиня София постоянно доказывала ему свою нежную привязанность. Нет, у него не было ни семьи, ни друзей, так как родная мать не хотела его знать, а единственного друга у него отняли. Нет, он был один, один.

Но неожиданно глаза его заблестели. Приближаясь к Медлину, он увидел перед собой коляску, которая быстро катилась по дороге. Он пришпорил свою лошадь и поскакал, догоняя экипаж. Когда он поравнялся с ним, то осадил лошадь и почтительно поклонился двум дамам, сидевшим в коляске.

Это были эрцгерцогиня София и княгиня Полина Сариа.

— Как ты нас напугал своей бешеной погоней, Франц! — сказала первая из них нежным тоном.

Стоя в этот вечер у отеля «Лебедь», Галлони вздрогнул, увидев подъезжающую придворную коляску, из которой вышла княгиня Сариа и дружески распрощалась с оставшейся в экипаже дамой.

На вопрос сыщика, кто эта дама, швейцар отвечал:

— Разве вы не знаете? Это эрцгерцогиня София, жемчужина среди принцесс, невестка императора, только что родившая маленького эрцгерцога. И какая она красавица, и какая она добрая! Нечего сказать, для нашего отеля большая честь, что она останавливалась у дверей; хозяин будет очень доволен.

Галлони был вне себя от изумления. Женщина, которую он преследовал из Милана и выдал графу Зедельницкому за сообщницу карбонариев, была в дружеских отношениях с эрцгерцогиней. Что было ему теперь делать! Как объяснять начальнику полиции, что он ошибся? А в его ошибке не могло быть теперь сомнения. Нельзя же было обвинять в похищении документов особу, которая обращалась дружески с принцессой крови. Все его надежды на блестящую будущность рушились. Друг — эрцгерцогини! — кто мог этого ожидать?

— Так нет же, — воскликнул Галлони, — я не ошибся. Кто бы она ни была, но документы взяты ею и, конечно, не для того, чтобы передать их князю Меттерниху.

Вернувшись в Шенбрунн, герцог Рейхштадтский узнал от графа Дитрихштейна целый ворох важных известий.

— Ваше высочество, — сказал граф Дитрихштейн, — канцлер приказал мне передать вам чрезвычайно приятное и совершенно новое распоряжение императора. Во-первых, для вас создадут военную свиту, как у всех эрцгерцогов. Во-вторых, вам прислали целую кучу новых книг, и вам разрешено требовать какие угодно сочинения. В — третьих, маршал Мармон прочтет вам лекцию о походах вашего отца; в-четвертых, завтра утром на Пратере соберется ваш гренадерский полк, и вы можете, если пожелаете, сделать ему смотр.

Несмотря на все враждебные чувства, которые герцог питал к канцлеру, он теперь все забыл, и глаза его радостно заблестели. В нем текла кровь первого воина нашего времени, и он жаждал доказать, что был достоин своего высокого происхождения, к тому же ему было 20 лет и ему льстила мысль командовать полком.

— Хорошо, — сказал он, покраснев от удовольствия. — Я завтра произведу смотр своему полку и надеюсь, что император будет доволен мной. А знаете вы, кому я этим обязан?

Граф Дитрихштейн так выразительно пожал плечами, что молодой человек понял всю бесполезность ожидать от него ответа. Он повернулся и пошел в свои комнаты.

Меттерних сказал правду. Во все время церемонии крещения герцог Рейхштадтский не сводил глаз с княгини Сариа, которая стояла в группе придворных дам эрцгерцогини Софии. Поверхностный наблюдатель, быть может, увидел бы в этом обыкновенную и скоропреходящую вспышку юношеского поклонения женской красоте, но канцлер знал, что герцог отличался рано развившейся впечатлительностью, и потому понял, что в его сердце проснулось серьезное чувство. Не теряя ни минуты и в ответ на выраженную герцогом благодарность за либеральное изменение условий его жизни, он намекнул, что в этом отношении он послушался совета одной личности, «ум и такт которой внушал ему полное доверие». Затем он прибавил еще несколько слов, из которых можно было ясно понять, что он говорил о княгине Сариа, хотя и не назвал ее. Наконец, подготовив почву для сентиментального романа, он перешел от его героя к героине.

Сначала объяснения графа Зедельницкого, а затем откровенности Полины возбудили в Меттернихе опасения, чтоб предназначенная им Далила не обратилась в Эгерию, но, уезжая из Шенбрунна, он утешал себя мыслью, что все устроил по-своему. Сознание в своей безграничной силе успокаивало его насчет повиновения избранной им сообщницы, — и он был уверен, что стремления герцога Рейхштадтского к освобождению из неволи стушуются пущенной им в ход сложной интригой.

Уже вечерело, когда Полина сказала себе, что пора вернуться во дворец, но не успела она сделать несколько шагов, как встретила герцога Рейхштадтского, который шел по аллее с целью взять на скамейке под статуей Дианы оставленную там утром книгу.

Увидав Полину, он остановился; глаза его засверкали радостью, и он быстро подошел к ней.

— Как я рад, что вас вижу, — произнес он, — а я уже не надеялся вас встретить.