Николай Лупсяков впервые выступил в печати в 1936 году. В Белоруссии издано несколько сборников его повестей и рассказов. Русский читатель уже знаком с творчеством писателя по сборнику рассказов «Домик на колесах», вышедшему в 1957 году в издательстве «Советский писатель», книге «На Днепре моем» (издательство «Молодая гвардия», 1961) и другим изданиям.
Талант Н. Лупсякова самобытен, он хорошо знает жизнь простых людей и пишет о них с большой любовью. Писатель умеет через, казалось бы, обыкновенное, будничное глубоко раскрыть облик своего героя, выразительно и ярко показать приметы нового, входящего в нашу жизнь.
Так, в повести «Побираха» Н. Лупсяков создает впечатляющий образ молодой колхозницы, родителей которой в старое время звали в деревне побирахами и которая стала сейчас передовым работником колхоза. Убедительно рассказывает писатель о жизненном пути белорусского паренька Савицкого, уехавшего на Север и ставшего там заправским шахтером (рассказ «Савицкий»).
В ряде рассказов Н. Лупсяков зло и остро высмеивает пережитки прошлого, свойственные некоторым нашим людям.
Рассказы
Савицкий
Север встретил Михася Савицкого буйными метелями, крепкими морозами и густой теменью, — казалось, ей не было и не будет никогда конца.
Непривычные для глаза, трепетали вдалеке отблески северного сияния, которые не очень часто, но все же доходили сюда, напоминая о еще более суровых просторах на краю земли. Стоял август, и чудн
о
было Михасю, что он ходит в шубе, валенках и шапке-ушанке, в то время как в родной деревне еще косят овсы, купаются в речке, а по вечерам поют девчата, сидя под липками. Здесь об этом можно только мечтать и вспоминать...
Не романтические влечения и не жажда трудовых подвигов заставили Михася покинуть родные места и вместе с десятками других завербовавшихся парней двинуться в далекую суровую дорогу. Главной причиной такого поступка были подъемные, командировочные на время пути, бесплатный проезд и чуть ли не двойная зарплата. За три года, на которые Михась дал подписку, он хотел как следует заработать, чтобы приехать потом в деревню с хорошими деньгами, на зависть, между прочим, многим своим сверстникам. Тогда уже можно будет жениться, построить свой дом, приобрести хозяйство — не такое, как у других, а лучшее — и еще иметь на всякий случай хороший запас. Пока ехали до Ленинграда, парни успели несколько раз выпить и вволю наговориться на эту тему. Вербовщик, пожилой мужчина, обычно в такие разговоры не вмешивался, а только издали слушал. Тогда тащили его к себе и — в который раз! — начинали расспрашивать об одном и том же. И уже в вагоне, пока ехали, пришлось отказаться от многих давних привычек. Явилось чувство дружбы, — ведь ехали на край света, где, может быть, и людей-то нет (мало ли что может наговорить вербовщик!), да еще и на тяжелую работу ехали — на недавно найденные залежи каменного угля, в шахты. Это было первое, что особенно остро ощутил Михась в дороге.
На каждой станции бегали в буфет. Но, еще не доезжая до Ленинграда, Михась наотрез отказался от выпивок. Ему казалось некрасивым пить, будто он ехал не иначе как на тот свет и, заранее зная об этом, заливал свое горе водкой.
Он все время ощущал тревогу: а хорошо ли он сделал, что завербовался и поехал? Тяжело будет, конечно, но нужно выдержать, если дал подписку. Зато после, на зависть другим, полгода будет гулять в своей деревне. Кто его тогда тронет — недавнего шахтера, да еще из таких мест, где о каменном угле и шахтах не мечтали даже многие ученые! Да, хорошо можно будет пожить. А пока в сердце закрадывалась тревога: хватит ли выдержки?
В начале жатвы
1
Кланя шла с центральной усадьбы полевой дорогой, напрямик. На душе было светло и радостно. Сейчас, когда осталась позади первая неделя ее самостоятельной работы, можно было с уверенностью сказать: в жизни ей повезло.
...Бригада, где находилась участковая больница, еще недавно была самостоятельным колхозом. Колхоз в районе считался средним, однако неполадок тут было хоть отбавляй. На фермах никогда не хватало кормов. А год назад, зимой, вдруг начали дохнуть свиньи, потому что не утеплили как следует свинарники: свиньи кашляли и одна за другой протягивали ноги. Стали за бесценок раздавать по дворам — бери кто хочешь. Пожилая Кланина хозяйка рассказывала:
— Взяла и я парочку. Лядащие и всю ночь кашляют. Из жалости взяла, не ради выгоды. Так в первый день, моя ты дочушка, чуть не обомлела. Растопила грубку, а они обе к ней да через раскрытую дверку так в огонь и лезут. Никогда не видела, чтоб до такой жизни скотину доводили. Уж и глядела за ними и днем и ночью. Так думаешь, выходила? Где там! Подохли. И у соседки тоже. Хоть бы одна у кого выжила. Известное дело, ветром да морозом пробрало до печенок. А он, председатель наш, этот самый Мирошниченко, как закатится к какому-нибудь самогонщику, так у него одно на уме — «Шумел камыш». Слава богу, в районе одумались, присоединили наш отстающий колхоз к передовому. Говорят, это не только у нас, а повсюду — и в Лесянах, и в Каревцах.
А сколько у нас радости было! Как раз под весну объединились, перед севом. Так этот новый наш председатель сразу коровам, которые послабее, — муки. Свиньям, что остались, — картошки. Телят — на центральную усадьбу, в теплые хлева да на пойло. Заведующим фермами — по шапке. А сам, еще ночь на дворе, а уже мчит на машине вдоль деревни. Тут-тук в ставню: «Поднимайся, бригадир, хватит в тепле отлеживаться. Милости прошу ко мне в машину, показывай, что и как ты делаешь и что люди делают». Что сказать бригадиру? Хочет не хочет, а встает.
А тут как раз с фермы Данилка Хлыч полмешка муки потащил. Поймали. Данилку вместе с тем мешком — прямо к председателю: так и так, что делать? А он только ручкой махнул: пусть, мол, идет домой. Потом собрал стариков, устроил товарищеский суд. И правильно придумал — такой суд почище, чем районный. Хлычу — триста рублей штрафу, а если повторится — передать в народный суд с общественным требованием осудить на пять лет. Маркелову Демиду, который хотел сено украсть, да не удалось, — сто пятьдесят рублей и трудодней полсотни. Самогонщиков с работы вон, а на их место — молодежь, десятиклассниц. И пошло, и пошло, дочушка ты моя.
2
Старшая медсестра Кланя в эту ночь должна была дежурить в больнице. Поэтому сразу, едва войдя в дом, она накинула домашний халат, разожгла керосинку и поставила на нее синюю кастрюлю, в которой был суп, оставшийся от обеда. Она считала себя человеком небогатым, собирала деньги на новое пальто и поэтому пищу готовила сама. Так было выгодней. Старая женщина, худощавая, с морщинистым, слегка горбоносым лицом — ее хозяйка — любила смотреть, как она готовит себе завтрак, обед иди ужин. Иной раз она вдруг срывалась с места, топала к большому, окованному железом сундуку, поднимала крышку, доставала кусок сала.
— Доченька моя, ты не стесняйся, бери, — говорила она. — Известное дело, только с науки, не успела еще на ноги встать. А у меня всего хватает. Силенки еще есть, так каждый год поросят кормлю. Больше мне и делать-то нечего. Сыновья служат. Не забывают старую, шлют деньги. Меньшенький все к себе зовет, да разве я могу? Разве бросишь эту хату? А тут тебе и реченька, и птица разная. Продать? Нет уж, доченька, не отдам своего в чужие руки ни за какие деньги. Это пусть молодые живут на стороне, а мне и тут хорошо. После войны многие распродались и поехали на богатые земли, а мне и можно было поехать на готовенькое, да не поехала. Теперь вот, слава богу, с тобой жить буду Оно и веселей, а если хвороба какая, так и полечишь. Разве ж не правда?
— Правда, бабушка; полечу, — отвечала Кланя и тут же принималась давать старухе советы.
Иногда хозяйка вдруг начинала вспоминать далекое — свою молодость — и осторожно допытывалась у старшей медсестры, нет ли у нее на примете близкого человека.
— За первого встречного не иди, доня ты моя, — советовала она. — Выбирай такого, чтобы во всем был тебе мил.
Галька
1
Скоро вечер. От двора на самом краю деревни, возле густых зарослей березняка, пролегли длинные тени. Вдоль забора двор окружен довольно высоким вишенником, под вишнями в горячем песке копошатся куры. За плетнем, на приусадебном участке, бабушка Вера окучивает картофель, то и дело поглядывая в сторону своего двора. Опаленное солнцем и ветрами, опутанное морщинками худощавое лицо бабушки выражает испуг, глаза гневно блестят. В той стороне, куда она все чаще бросает взгляд, стоит ее Никодим — в полосатой рубахе из чертовой кожи, таких же штанах, в картузе еще николаевских времен; рядом их старший сын Борис — учитель местной школы. Он одет в новый костюм, на голове у него соломенная шляпа. Оба яростно спорят. Бабушка Вера слышит каждое их слово и непроизвольно кусает губы: ей так и хочется сказать Борису что-то обидное, злое. Но она вовремя спохватывается — Борис их любимый сын. Правда, с некоторых пор свою любовь и умиление им она мало-помалу начинает терять.
Живет Борис отдельно от них, своей семьей. Конечно, много в чем он помог родителям, но вот теперь... Теперь другое дело, теперь они ни за что его не послушают.
— Пойми же ты, — слышит бабушка голос Бориса. — Жить ей осталось какой-либо год. Пройдет год — и конец. Самое малое ты возьмешь за нее двести! Двести пропадет! А корму сколько изведешь. А уход зимой, а заботы? Чего упираешься? Был бы чужим, я и слова не сказал бы. Черт с ним со всем!
Бабушка видит исподлобья, как машет Борис рукой, потом снимает шляпу и вытирает платком вспотевший лоб.
«Нашла коса на камень, — замечает она про себя и принимается окучивать следующий куст картофеля. — Мочи уже нет от этих уговоров, и когда только он отвяжется? Неужели вправду ничего не понимает? Год! Да она еще лет пять проживет. Ты бы пережил столько, молчал бы тогда, поди. На Урале тебя и поили и кормили, тебе-то что? А мы — пропали бы... А жизнь, она вон какая!.. — И бабушка медленно обводит вокруг себя взглядом. — Вон ласточки как разлетались, щебечут!..»
2
Идут с пашни коровы. На улице — пыль. Блеют овцы. Над стадом, то и дело сбивающимся в гурт, проносятся ласточки и стрижи. Пастух щелкает кнутом...
Стадо ведет величественная черная корова с поседевшим от старости подбрюдком. У нее толстые рога, загнутые назад, и широкие отвислые уши. Бабушка Вера, как и каждая хозяйка в этот час, стоит на улице у ворот своего дома. Завидя ее, корова, верно, вспоминает теплое пойло и еще издали обрадованно мычит.
Бабушка Вера в красной поневе, подвязанной белым фартуком, с хворостиной в правой руке. Вот так каждый вечер встречает она стадо. Ее глаза ревниво следят за коровами, губы часто приоткрываются.
— Идешь? То-то! — говорит она.
Носятся в воздухе ласточки и стрижи — не те, что облюбовали для себя кручи приднепровских берегов, а другие — гнездящиеся в развалинах бывшего панского имения. Шепчутся листьями деревья возле плетня, и все еще тарахтит в поле трактор.
Мечтатель
Не каждый рыбак всерьез относится к своему занятию. Даже среди самых, казалось бы, заядлых немало встретишь таких, для кого рыбацкое счастье дело второстепенное, а главное — полюбоваться природой, отдохнуть.
Влас Выдренков как раз из этой породы. Молодой парень, ему бы поддаться азарту, побегать по вирам в поисках удачи, так нет — ляжет на берегу в траве и либо спит, либо читает. Потом поднимется, прикинет, высоко ли солнце, зевнет, смотает удочки — и домой, обедать. После обеда — снова спать, на сеновал. Так у него заведено в воскресные дни. Ходит Влас медленно, делает все спокойно, без спешки; лицо у него круглое, подпухшее и хотя и загорелое, но по загару этому едва ли можно судить о бодрости и задоре. Голубые глаза излучают доброжелательность, приветливость, сочувствие.
В последние дни вода в реке начала спадать. Стали возникать островки, длинные песчаные косы, а на том месте, где прошлым летом все время удил Влас, вдруг показалась из воды огромная дубовая колода. Так вот, значит, за что цеплялись у него крючки!
Рыба держалась теперь у самого берега, где поглубже. На перекатах сом, выходя на жировку, стал показывать рыбакам чуть не всю спину, пескари целыми стаями так и сновали по песку — рыбу, как видно, тоже одолевала жара. По всему чувствовалось, что близка середина лета.
Влас выбрался поудить с ночевкой, и вот он сидит в густой траве у небольшого костерика, жарит на прутике сало, ест с хлебом, а вокруг течет, звенит многоголосая песня Приднепровья. Эта песня невольно вызывает настроение блаженного покоя. Перекусив, Влас ложится возле огня и впадает в задумчивость. Ему очень хочется, чтобы вдруг здесь, рядом с ним, очутилась Аня да посмотрела, как он лежит в траве, возле костра, под задумчивым мерцанием звезд. Этому, разумеется, никогда не бывать. Никогда такого не случится. Влас любит Аню давно, любит по-настоящему и именно поэтому стесняется ее и не может высказать всего, что у него на душе. Ему кажется, что Аня не такая, как все, что это какая-то особенная девушка, что он не достоин ее, такой непохожей на других. С другими он может говорить сколько хочет и о чем хочет, а вот перед Аней всегда отступает, робеет, даже нарочито избегает встреч с нею. Мечтать и думать о ней в одиночестве куда приятнее. Он внимательно следит, как с каждым днем все сильнее разгорается в нем любовь. Аня становится все более недоступной, а сам он кажется себе жалким и обиженным. Обиженным, как никто. Девушка как будто вовсе не замечает его: когда он здоровается — либо совсем не ответит, либо ответит неохотно, как бы невзначай, и лицо у нее всегда такое, словно она что-то потеряла, беспокоится и ищет. Сидит, глядит да вдруг и опустит глаза к земле: а может, там где-нибудь валяется эта потерянная вещица? Влас вздыхает тайком, когда видит ее такой.
Кошелка грибов
1
Сумрачный осенний день. В кронах высоченных сосен и елей, в густых березах, что еще удерживают пожелтевший лист, нудно шумит дождь. Кусты черники, трава, папоротники — все мокрое. Под сапогами мягко хлюпает набрякший мох. Порой по вершинам деревьев пройдется ветер, и тогда вода льется за воротник, сечет прямо в лицо, стекает по штанам за голенища сапог. Нудно, холодно, противно. Шестнадцатилетний Савось, держа в левой руке кошелку, а в правой перочинный, с деревянной ручкой нож, медленно продвигается в глубь приднепровской пущи. Он давно промок до нитки, лицо и руки посинели, но, не обращая на это внимания, напряженно вглядывается под ноги. Дождь идет всего только вторые сутки, накануне дни стояли погожие, и грибников был полон лес. Ежедневно с утра подъезжали сюда машины из города, а в кузове чуть ли не каждой из них десятка два мужчин и женщин с кошелками. Сначала брали только боровики, подосиновики, подберезовики и лисички, а потом пошли в ход сыроежки и маслята.
Однако последние сутки машины из города совсем не едут. Не слышно, как обычно, ауканья в лесу, только шумит и шумит дождь. Сегодня утром Савось сказал:
— Я, мама, пойду по грибы!
— В самый раз, — подхватил отец. — Теперь, считай, двое суток не собирали, грибов будет полно.
— Только вот дождь, — сказала мать.
2
Посреди деревни Савось становится под крышу дома. До своего двора осталось с километр, но разве пойдешь под таким напористым дождем? Улица раскисла, тучи все плывут и плывут. Савось наконец не выдерживает, решительно подхватывает кошелку и бежит вдоль заборов. Каждая капля холодом обдает его тело. Кошелка тяжелая, к тому же грибы тоже набрякли, и теперь уже нести их совсем тяжело. Наконец, немного согревшись, Савось замедляет ход, взмахивает свободной рукой и идет прямо по лужам. Возле Куприянова двора ему переходит дорогу женщина в синем плаще.
— Савось? — зовет она и поглядывает на него из-под капюшона ласковыми красивыми глазами. Это — Тамара, старшая дочь Куприяна. Ей уже восемнадцать лет, и Савось всегда теряется, когда она вот так смотрит на него. — Ой, мамочки, а грибов! — вскрикивает она. — Где ты набрал их столько? Да ты же весь промок. Беги быстрей домой, а вечером приду на угощенье, — и она снова ласково поглядывает на него.
Показывается со двора и старая Куприяниха. Тоже удивляется, а потом советует:
— Спеши, спеши, сынок, домой. Да на печь, укройся потеплее!
А над деревней уже сгущаются сумерки, и улица пустеет. Коров давно пригнали с поля, людей не видно, один вот только Савось месит грязь набрякшими сапогами. Недалеко за приусадебными участками шумит, стонет старая пуща. Там, под кронами деревьев, уже совсем темно. Савось спешит домой, и невольно гордость за самого себя наполняет его душу. Не побояться одному зайти на Волчьи гряды в такую непогоду! А какие мхи, сколько воды! И — лисицу спугнул...
Побираха
Повесть
1
Многие называли эту семью Побирахами. Жила семья в небольшой избушке, как раз посередине деревни, недалеко от ручья, густо поросшего ольшаником. Сам хозяин Рыгор Жилудович непрерывно болел и умер незадолго до последней войны, оставив сиротой дочь Ганну и жену Адарку. Больше в семье никого не было. Адарка не ахти какая была работница, ее иной раз бригадир чуть ли не силой выпроваживал в поле. Ганна же была подросток, и потому каждый кусок хлеба в семье был на учете, а какое-нибудь старое фабричное платье считалось ценным приобретением. Таким же приобретением были и сильно поношенные туфли-лодочки, купленные на базаре за четверть прежней цены, и катушка фабричных ниток, и даже обычная булавка. Кружка и ведро были деревянные, сделанные из липы, в углу постоянно торчали прялка, мотовило, на окне лежало веретено, — Адарка всегда сеяла в огороде лен. Если надо было что-нибудь сварить или напечь, то начиналась беготня по соседям. На такое дело посылалась Ганна.
— Теточка, — обычно просила она, — не дадите ли вы нам своей сковородки?
Или:
— Теточка, нельзя ли одолжить у вас чугунка?
— Побирахи забегали, — говорили в такие дни соседи.
2
В новом отутюженном костюме матроса речного флота, в высокой фуражке с кокардой, в ботинках, которые ярко блестят, Митька Точила идет в гости к Цупрону Додовичу. Он знает, что там его уже давно ждут, и не один Цупрон, а с ним еще человека четыре или пять, которым Цупрон счел нужным рассказать о вчерашнем споре и закладе. Ждут с нетерпением, ибо каждый понимает, что значит для Ганны Побирахи пройтись с таким хлопцем, как Митька Точила, — по нему самые наилучшие пригожуньи вянут и сохнут.
Чувствуя все это, Митька Точила идет не спеша, горделиво оглядывая улицу Зайдя во двор Додовичей, он на миг останавливается возле калитки, потом поворачивается и нарочито долго начинает закрывать ее. Закрыв, смотрит на окна, удовлетворенно усмехается. В окнах все те, кто ждет его прихода: продавец Зотык Дуга, по кличке (за солидность) Центнер, гармонист и выпивала Вольдемар Луста, парень, который танцевал вчера с Региной, и сам Цупрон Додович. Все улыбаются. Улыбается и Митька, однако и морщится недовольно: сколько собралось их на два каких-то литра.
В хате он с каждым здоровается за руку, причем так жмет руки, что у всех чуть ли не слезы на глазах выступают. Не поддается один лишь парень, что танцевал с Региной. Его большие коричневые глаза всего только ширятся, когда Митька изо всей силы жмет ему руку.
— Молодчина! — говорит Митька и осматривает его невысокую, коренастую фигуру в полувоенной одежде. — Как зовут?
— Зовут Рыгором, а фамилия моя Дроздов, — весело отвечает парень. Я зоотехник, недавно в ваш колхоз прислали.
3
Ганна и не подозревала, что важные события ожидают ее в этот день. Как всегда, на зорьке подхватилась и побежала в хлев — доить корову. Корова — старая Лысуха — уже почти полмесяца как порезала на плавнях колючей проволокой вымя, и теперь доить ее было одно мученье. Вымя хоть и зарубцевалось, но все еще болело, и хотя привыкла Лысуха к Ганне, но стояла неспокойно, все время бодалась, а случалось и так, что и совсем выбивала ведро с молоком. Молока же давала мало: Ганна доила ее только утром и вечером. Хозяйство было совсем незавидное — эта самая Лысуха, с полдесятка кур и восемь уже порядочных курчат. Но недели две назад купили они поросенка, и теперь он хрюкал в закутке, забившись в солому. Откормить поросенка ничего не стоило — у Ганны теперь вон сколько трудодней, а трудодень в этом году будет не такой, как в прошлые. Опять же — и в огороде картошка уродила, так что и отсюда поддержка. А если придется на трудодень по десяти рублей, тогда и совсем хорошо будет.
Вошла Ганна в хлев, погладила Лысуху, поставила, чтоб не бодалась, ей ведро с нарезанной ботвой, и начала доить. Сегодня Лысуха вела себя спокойнее, и Ганна быстро управилась с работой, которую считала самой трудной. И молока Лысуха дала больше.
Потом Ганна цедила молоко, завтракала вместе с матерью и за все это время почти не вспомнила про Митьку. В поле вслед за жаткой она ловко вязала снопы и только тут заметила, что женщины как-то подозрительно на нее поглядывают. А когда дошли до первого поворота, старая Назаровна — женщина грубоватая, но всегда правдивая — выпрямилась, стала перед только что связанным снопом и, оглядев работающих, предложила:
— Давайте отдохнем, молодички, да потолкуем.
— Это уже с утра отдыхать? — вспылила Ганна. — Как хотите, а я вязать буду.
4
Зотык Дуга, или, по-здешнему, Центнер, не стал дожидаться, пока на него подадут жалобу. В тот же день, как появился возле канцелярии «Наш еж», он быстро набросал заявление в правление сельпо с просьбой освободить его от обязанностей продавца. С этим заявлением Дуга, невзирая на свой вес и одышку, быстро поспешил в сельский совет, где находилось правление. Действовал он необыкновенно решительно и уверенно. Он честно рассказал начальству, как было дело, показал справку от врача, которая на всякий случай всегда хранилась у него в кармане, и уже к вечеру того дня имел на руках копию приказа об уходе с работы по собственному желанию. Кроме того, он заручился еще и тем, что завтра у него начнут принимать магазин. В хорошем настроении возвращался он под вечер домой. У колхозной канцелярии остановился, постоял возле «Нашего ежа», прочел «Медведя», хмыкнул, рассмеялся, ткнул пальцем в Митьку Точилу и сказал:
— Дурень, как есть дурень!..
Пошатываясь, Дуга взошел на мосток, постоял, перегнувшись через перила, полюбовался ручьем и весело рассмеялся. После этого он сразу же направился к Цупрону Додовичу.
Там все были в сборе. Вольдемар Луста сидел на скамейке и держал на коленях полубаян, но не играл; сам Цупрон сидел у окна и испуганно поглядывал время от времени на улицу. Митька же Точила стоял в своей матросской форме у стены, ни на кого особенно не обращая внимания, и ковырял спичкой в зубах. Видно, только что велось очень важное совещание, которое не дало никаких результатов. Приходу Дуги все обрадовались, особенно Цупрон. Он сразу же сорвался с табуретки и бросился навстречу.
— Ну вот, видишь, и сам Дуга! Здорово, Зотык! — начал он пожимать ему руку. — Где был, что нового?
5
— Ганна дома? — спросила Назаровна.
— Дома, — ответила Адарка. — Заходи.
— А самой тебе все нездоровится?
— Так, нездоровится, — ответила Адарка. — Вишь, осень вот-вот, — и она показала рукой на стаю аистов, перелетавших через деревню к плавням. — Аисты перед отлетом собираются.
Обе стояли возле двора. Адарка было направлялась к соседке, да как раз и встретила Назаровну. В последнее время она часто жаловалась на боль в пояснице, часто ездила в больницу, но ни бригадир, ни Назаровна, ни даже дочь Ганна не верили ей, а также справке, которую выдал врач. Все знали, что Адарка в последнее время любит увильнуть от работы. Особенно на нее и не обижались за это, некоторые вовсе отмахивались, когда им напоминали про Адарку, — немало пришлось пережить вдове в войну. На ее скуластом, опаленном солнцем и ветрами лицо лежала замысловатая сеть больших и малых морщин, а волосы были седые, как у старухи. Многие помнили, какой непоседливой была она, когда восстанавливали колхоз, да и позже женщина старалась. А вот теперь, как подросла дочь и пошла работать вместе со всеми, Адарка несколько заупрямилась.
