Песнопевец Агинон аккуратно пристроил цитру у ног своих, принял из рук слуги огромную чашу, доверху наполненную золотистым аквилонским вином, и тремя глотками тут же ополовинил ее. Затем чуть затуманенный взор его вновь обратился на молодого Тито, чернобрового и черноокого красавца, который отвечал ему взглядом почтительным, хотя и не без тени усмешки: он едва успел отведать этого знаменитого аквилонского, в то время как Агинон употребил уже две чаши и теперь принялся за третью.

— Что, Титолла, приумолк? — ласково вопросил песнопевец, рукою поглаживая крутой бок чаши. — Или бражка не хороша показалась?

— Бражка ли? — с сомнением покачал головой юноша. — Да я такого вина еще и не пробовал. В груди от него горячо, в душе весело, а на языке приятно. Если позволишь, я возьму в дорогу один кувшин…

— Проку нет. Сон себе попортишь — и вся радость… Отец мой, помню, говаривал: «Что бы ни было в сосуде, но если он один — в нем только вода…» Ты уж возьми с полдюжины, милый, а останется — друзей угостишь… — Агинон степенно отер ладонью губы и клинышек бородки и переправил пустую уже чашу на край стола, дав слуге знак наполнить ее снова. — Погляди-ка, Титолла, луна какая желтая — будто бы свежая лепешка с сыром, так и хочется укусить… А звезды, звезды!.. Люблю я ночное небо — душа моя там и без вина поет, кружась в танце таких же легких душ… Ох, я и не заметил, что ночь наступила… Заговорил я тебя, сынок, — гляжу, глаза твои уж закрываются. Отправляйся теперь почивать, а поутру я сведу тебя на базар. Поизносился ты, надо одежонку добротную купить…

С этими словами песнопевец расправил складки на своем сером в черную крапинку балахоне дорогой мягкой шерсти, собранные им в начале беседы для удобства, сдернул с плеч накидку и бережно завернул в нее цитру, затем допил из чаши последний глоток вина и со вздохом поставил ее на стол. Юноша в продолжение сего обычного, хорошо знакомого ему ритуала смотрел на него с недоумением и обидой, но пока молчал. Когда же Агинон, кряхтя, стал подыматься из глубокого кресла, Тито нахмурил брови и быстро сказал:

В черном небе, обложенном серебряными точками звезд, еще виден был мерцающий хвост кометы, но постепенно он растворялся в заоблачной выси, оставляя за собою лишь светлый клин, который, однако, тоже — медленно и неумолимо — уже поглощала вселенская тьма. Конан подавил облегченный вздох и отнял вспотевшую ладонь от рукояти меча: огненный дракон улетел, даже не заметив его, и вряд ли можно было ожидать, что он вернется.

— Конан?

Не получив ответа, хон Булла сошел с крыльца во двор и, помахивая тускло горящим светильником с пальмовым маслом, подошел к киммерийцу.

— Я думал, ты давно уже спишь…

Он задрал голову, по старой привычке вглядываясь в ночь, но, конечно, кроме сплошной черноты да доброй тысячи ярких звезд ничего там не узрел, а Конан не стал рассказывать ему про дракона, не желая пугать такого радушного хозяина, как хон Булла. Нынче тот принял его в своем доме словно самого дорогого гостя: напоил лучшим вином, накормил лучшими кушаньями, многие из которых юный варвар и видел-то впервые, а затем предложил выбрать из своего, гарема лучшую девушку, дабы она скрасила его одиночество в черной, чернее мрака и угля, коринфийской ночи. Ильяна и скрасила; только потом, когда она уснула, разметав по тахте пушистые белокурые волосы, Конан решил выйти во двор и подышать свежим ночным воздухом — в доме хона было жарко и душно, несмотря на то, что и окна и двери не закрывались вообще, — тут-то и заметил он в небе огненного дракона, стремительно летящего под самыми звездами.