В этот жаркий и безоблачный день Харлоу сидел на краю трека, свежий ветер трепал длинные волосы гонщика, то и дело швыряя пряди в лицо. Руки в шоферских перчатках так крепко сжимали золотящийся на солнце шлем, что, казалось, пытались раздавить его. Временами все тело сводила мучительная судорога.

Машина, из которой Харлоу чудом выбросило в последний момент живым, по какой–то иронии судьбы лежала теперь опрокинутой в собственной смотровой яме, колеса ее все еще крутились. Струйки дыма выползали из–под капота, корпус густо покрывала пена огнетушителей, так что можно было не опасаться взрыва бензобака.

Алексис Даннет первым прибежал к месту катастрофы: Харлоу, словно находясь в трансе, не сводил глаз с рокового места, где ярдах в двухстах белое пламя пожирало то, что до недавнего времени было прославленной гоночной машиной и человеком по имени Айзек Джету. Удивительно мало дыма подымалось от горевших обломков. Сильный жар исходил от колес — ярко пылал магниевый сплав. Когда порыв ветра порой разрывал высокую завесу огня, можно было видеть Джету, который находился в единственной уцелевшей части машины, превратившейся в бесформенную массу покореженной стали. По крайней мере Даннет знал, что это Айзек Джету, ибо то, что представлялось взору, — обугленное и почерневшее, — только отдаленно напоминало человеческое тело.

Тысячи людей на трибунах и вдоль трека, застыв в безмолвии, с ужасом, еще не веря своим глазам, смотрели на горящий автомобиль. Дежурные по трассе, отчаянно размахивая флажками, дали сигнал к прекращению состязаний. Мотор последней из девяти машин, участвовавших в гонках на Гран—При, останавливавшихся у пункта обслуживания фирмы “Коронадо”, взревел и затих.

Все зацепенело в молчании: и голос комментатора, и вопли сирены на машине “скорой помощи”, благоразумно затормозившей поодаль от автомобиля Джету. Только гудело пламя. Рабочие спасательной команды в огнестойких комбинезонах, орудуя, кто огромным колесным огнетушителем, кто — ломиком или топором, отчаянно пытались — неизвестно зачем — добраться до автомобиля и извлечь из него обуглившийся труп, но неослабевающий жар огня как будто издевался над ними. Усилия эти были столь же тщетны, как бесполезно было и само присутствие “скорой помощи”. Айзек Джету уже находился там, где нет нужды ни в помощи, ни в надежде.

Французы, даже находясь в расслабленном состоянии, почти не способны скрывать свои чувства, а плотная толпа, собравшаяся в тот день в Клермон—Ферране, была крайне возбуждена и отнюдь не собиралась отступать от привычной латинской нормы. Когда Харлоу, опустив голову, скорее плелся, чем шел вдоль трека, направляясь из зала следствия к пункту обслуживания фирмы “Коронадо”, выражение чувств публики стало поистине громогласным. Вопли, сопровождавшиеся типично галльским размахиванием множества сжатых в кулаки рук, шипение, свист и просто гневные выкрики не только пугали, но и представляли реальную угрозу. Казалось, не хватает только искры, чтобы вспыхнул бунт, и мстительные чувства против Джонни Харлоу вылились бы в физическую расправу над ним… Очевидно, этого и боялись полицейские. Они шли следом за Харлоу, готовые, в случае необходимости, тут же взять его под защиту, хотя выражение их лиц недвусмысленно говорило, что такая задача стражам вовсе не по душе. По тому, как полицейские отводили глаза, было ясно, что они разделяют чувства своих соотечественников.

Сопровождаемый с обеих сторон Даннетом и Макелпайном, позади шел еще один человек, мнение которого явно совпадало с мнением зрителей. Он был идет в комбинезон гонщика, похожий на комбинезон Харлоу. Никола Траккиа — водитель номер два в гоночной машине “коронадо”. Траккиа поражал своей вызывающей красотой. Темные вьющиеся волосы, белые сияющие зубы, столь совершенные, что ни один производитель пасты не отказался бы изобразить такие в своей рекламе. Великолепный шоколадный загар. Парень шел, гневно дергая ремешок своего шлема, злобная гримаса искажала красивое лицо, легендарная гримаса Траккиа, которая славилась, словно одно из чудес света, была всегда наготове и воспринималась окружающими с различной степенью почтительности, благоговейного ужаса или нескрываемого страха.

Траккиа весьма низко ценил свое окружение и смотрел на большинство людей, в частности, на своих прославившихся товарищей–гонщиков, как на недоразвитых подростков.

Разумеется, он вращался в узком кругу избранных, и тем не менее, каким бы блестящим водителем ни был Траккиа, он чуть–чуть не дотягивал до Харлоу. Такому человеку трудно было с этим смириться. Жгучую ревность сильно обостряла досада — ведь как бы долго и отчаянно он ни старался, ему никогда не удастся преодолеть это “чуть–чуть”.

Разговаривая с Макелпайном о своем товарище, парень не сделал ни малейшей попытки понизить голос. Лишь вопли толпы мешали Харлоу расслышать сказанное:

Бурные недели, промелькнувшие после гонок в Клермон—Ферране, как будто не внесли особых перемен в поведение Джонни Харлоу. Всегда сдержанный, замкнутый и одинокий, он и теперь оставался таким же, разве что стал еще более нелюдимым.

В дни взлета, находясь в расцвете сил на вершине славы, он был почти ненормально спокоен, держа свое внутреннее “я” под железным контролем. Таким же спокойным казался и сейчас, так же сторонился остальных, держался особняком. Его замечательные глаза (замечательные по своему феноменальному зрению) смотрели так же невозмутимо, ясно, не мигая, как и прежде, а его орлиный профиль был совершенно бесстрастен.

Руки гонщика больше не дрожали. Все как будто говорило о том, что человек этот находится в согласил с самим собой. Тем не менее, можно было заметить: состояние чемпиона весьма далеко от блаженной гармонии, и он никогда уже не достигнет внутреннего равновесия. С того дня, как Харлоу сбил Джету и сделал Мэри калекой, сказать, что его судьба неумолимо пошла под уклон, значит, сказать далеко не все. Успех не просто пошел на убыль, он рухнул что ни на есть самым роковым и бесповоротным образом как для самого гонщика, так и для широкого круга его друзей, знакомых и почитателей.

Спустя две недели после гибели Джету, в родной Британии, на глазах преданных болельщиков, явившихся как один вознаградить и поддержать своего кумира после тех ужасных оскорблений, которыми осыпала его французская печать, и вдохновить его на новые победы, чемпион пережил позорную неудачу, сойдя с дистанции в первом же заезде. Дело обошлось без каких бы то ни было травм, но “коронадо” превратился в кучу металлолома. Лопнули обе передние шины. Высказывалось предположение, что одна из них рванула, по меньшей мере, еще на треке. “Иначе, чем объяснить, — говорили многие, — что “коронадо” так неожиданно врезался в чашу?” Правда, такое мнение не было всеобщим. Джекобсон, как и следовало ожидать, изложил в узком кругу свою точку зрения. Он считал, что высказанное большинством объяснение — поистине образец милосердия. Теперь механик уже довольно часто повторял свое излюбленное заключение: “Водительский просчет”.

Еще через дне недели на Больших гонках в Германии (пожалуй, из наитруднейших), общепризнанным героем которых уже давно стал Джонни Харлоу, состояние уныния, нависшее грозовой тучей над заправочным пунктом фирмы “Коронадо”, стало почти физически ощутимым, почти видимым. Гонки заканчивались, последний автомобиль скрылся из виду, чтобы пройти последний круг перед тем, как отправиться на осмотр. Макелпайн сокрушенно качал головой Рядом, на окладном парусиновом стульчике, сидела Мэри. Ее левую ногу все еще сковывал гипс; прислоненные к спинке стульчика, стояли костыли. В одной руке она держала блокнот, другой — пыталась писать, но только грызла карандаш, готовая вот–вот расплакаться. Позади нее стояли Джекобсон, два его механика и Рори. Джекобсон, как обычно, саркастически посмеивался, рыжеволосые братья Рафферти воспринимали происходящее с одинаковой покорностью и отчаянием. Рори смотрел с холодным презрением.

Когда Харлоу наконец вернулся в гостиницу, холл, служивший одновременно баром, был переполнен. Почти все места заняты, возле стойки толпились мужчины — по меньшей мере, человек шесть.

Макелпайн, Джекобсон и Даннет сидели за одним столиком, Мэри, Генри и Рори оставались на прежних местах. При появлении Харлоу, едва успел он закрыть за собой входную дверь, гонг возвестил о начале обеда.

Чемпион проследовал через холл к лестнице. Никто не приветствовал его, лишь немногие удостоили небрежного взгляда. Макелпайн, Джекобсон и Даннет не обратили на гонщика совершенно никакого внимания. Рори глянул зло, с откровенным презрением. Мэри бросила быстрый взгляд, прикусила губу и тотчас же отвернулась. Джонни одним махом проскочил наверх.

Оказанный прием способен был привести в отчаяние, но зато ему хорошо удалось скрыть свои чувства.

Очутившись у себя в номере, Харлоу быстро умылся, привел себя в порядок. Достав из буфета бутылку шотландского виски, прошел в ванную, отхлебнул глоток, подержал во рту и с гримасой отвращения выплюнул в раковину. Оставив почти полный стакан на краю умывальника, вернул бутылку обратно.

В тот день откопали Джонни Троя. Звезду рока. Сначала похоронили, потом откопали. Толпа не менее тысячи человек ворвалась на кладбище. Рыли еще мягкую землю лопатками, руками, скрюченными пальцами. Потом подняли гроб из могилы и покатили его, как бревно, по земле.

Вытащили труп из гроба и попытались разорвать на куски. Колотили и пинали, ломали кости, вырвали глаза, а потом отправились голосовать.

Все это проделали с Джонни во вторник после первого понедельника ноября 1968 года. Совершенно верно, в 1968 году, в день президентских выборов, которые должны были обеспечить нам резкий скачок из десятилетней неразберихи и беспорядка в Надежные Семидесятые. К этому времени Джонни покоился в могиле уже три дня, но этого было недостаточно для народа. Джонни был кумиром. Его любили “любовью, которая больше любви”.

Естественно, теперь ненавидели ненавистью, которая больше ненависти.

Ад не знает ярости страшнее, чем ярость взвинченной, доведенной до безумия толпы, — а толпа была доведена до безумия. Джонни Трой стал символом обмана. Народ этого не знал вплоть до того дня, когда его выбросили из могилы и буквально растерзали. Возможно, никогда бы про это не узнали, если бы кто–то не сказал.

Я — Шелл Скотт.

Я — частный детектив. Мой офис и дом находятся соответственно в Лос—Анджелесе и Голливуде, в предсердии и желудочке страны Ротозеев и Глупцов, но даже при этом только ветреная фортуна могла избрать меня орудием безудержного идиотизма в городе Ангелов. И неслыханного обращения с Джонни Троем. Но от фортуны можно ждать чего угодно!

Полагаю, что безумие охватило город на три дня. За эти три дня я нарвался — или вырвался — из лап босса мафии и его многочисленных подручных; от главы самого модного агентства в стране; от самых странных типов, которых я когда либо встречал: художников, писателей, скульпторов и поэтов и тому подобных; от парочки хорошеньких девушек: от самого знаменитого в стране говоруна, который столкнулся с Зигмундом Фрейдом в самаритическом сражении во имя оболвания простых смертных и положил его на обе лопатки. Я даже встретился с обоими кандидатами на пост президента Соединенных Штатов. Один из них пожал мне руку, второй обозвал ублюдком. Да, так грубо.

Были и другие. Но главное — покойный Джонни Трой.

Разумеется, он не был покойным, когда я встретился с ним. Он был даже излишне живой, и, возможно, самый красивый мужчина, которого я встречал в своей жизни. Здоровенный верзила. Мой рост равняется шести футам и двум дюймам при весе 206 фунтов, достаточно солидный малый, верно. Но Трой при таком же весе, разве что на пяток фунтов потяжелее, был выше меня на целый два дюйма. Он был сложен как молодой Атлас. Ему было 28 лет; он нравился всем женщинам, начиная с тринадцатилетних. Старушки питали к нему материнские чувства: те, что помоложе, мечтали быть задушенными в его объятиях; ну а самые юные согласны были, на худой конец, называть его своим братом.

Я был не против поработать, пусть даже это дело и не будет таким уж захватывающим. На протяжении двух недель ничего особенно интересного не случилось, и потому я был увлечен, как и все остальные, исходом выборов, до которых оставалось всего три дня. Я уже объелся предвыборной кампанией, обвинениями и контробвинениями, так что мне было полезно хотя бы временно отвлечься и заняться чем–то другим. Если удастся. Кампания достигла такого уровня, когда на каждом шагу тебя подкарауливают имена кандидатов: Хамбл… Эмерсон… Эмерсон… Хамбл… В результате человек был готов отдать свой голос и той и другой стороне, только чтобы они заткнулись и дали возможность отдохнуть от их настойчивых воплей. Но, к сожалению, ты мог выбрать лишь одного, обидев таким образом другого.

Более того, в воздухе чувствовалось электричество, напряжение и беспокойное недовольство, передававшееся от одного к другому. Кампания была на редкость жаркой и упорной, на этот раз люди были возбуждены до неистовства, болезненно отстаивали свое мнение. Возможно, все дело было в том, что кандидаты на пост президента являлись представителями двух противоборствующих философий.

Хорейша М. Хамбл был речистым, красивым, искренним сторонником федерального решения почти всех проблем, а его противник был не менее искренний, хотя не такой красивый и речистый Дэвид Эмерсон, который, похоже, не мог согласиться ни с чем, что Хамбл заявлял после достижения совершеннолетия.

Это было настоящее сражение, охватившее средства массовой информации. Неофициально, конечно, считалось, что Хамбл одержит победу без особого труда, но не исключалась возможность того, что именно избиратели Калифорнии в последнюю минуту спутают все карты. В результате оба кандидата наметили ряд митингов в самые последние дни перед выборами в Лос—Анджелесе вечером в воскресенье и днем в понедельник, накануне дня выборов.

Круг разногласий кандидатов очень широк. Практически в их платформах не было ничего общего. Но проблемой, которая стала символизировать их неодинаковый подход к решению любого вопроса, как ни странно, была фторизация водопроводной воды. Хамбл стоял за обязательную фторизацию. Эмерсон отвергал всю концепцию.

На другой стороне улицы, напротив Государственного Банка, возвышался колоссальных размеров стенд, левую половину которого занимал портрет Хорейши М. Хамбла, улыбающегося с профессиональным обаянием; правая же половина была выкрашена черной краской, на которой бросался в глаза написанный желтым призыв: “Президент Хамбл может для вас сделать гораздо больше!”

Он еще не стал президентом, но, по–видимому, эксперты посчитали, что такой призыв заставит колеблющихся доселе людей думать о Хорейше как о президенте. Сторонников у него было много: красив, остроумен, сексуален, очарователен и красноречив. Это не моя характеристика, я слышал ее от многих людей, считающих, что этих качеств достаточно для избрания на высокий пост.

У Хамбла был голос, который мог бы заставить ангелов спуститься с неба. И в этом он мне напоминал Джонни Троя; едва ли можно отрицать, что он в политике то же, что Джонни Трой в музыкальном мире… Лично я считал их обоих фигурантами шоу–бизнеса.

Наверное, вы уже поняли, что я на стороне Эмерсона.

Дэвид Эмерсон — не красавец, а всего лишь человек с приятной наружностью. Голос у него самый обычный, с легким налетом уроженца Запада. Меня больше интересовало то, что он говорил, а не как он это говорил. Человек грубоватый, порой резкий, твердо стоящий на земле, привыкший обращаться к Конституции США, а не к модным мыслителям вроде “сжигателя денег” профессора Картрайта.