Над городом, странно притихшим и порозовевшим в это февральское утро, летят чайки. Низко проносятся над крышами, издавая время от времени хриплые крики, и крылья их, словно белые молнии, сверкают в прозрачном солнечном воздухе. Садятся бесшумно, — крыльями не всплескивают, — и вертят с глупым удивлением долгоносыми своими головками: что это, уже весна?..

Весна всегда приходит с моря и прежде всего высаживается на этом берегу. Но она никогда не наступала так рано, и люди любуются солнечным утром с какой-то недоверчивой радостью: не обманет ли погода, не ворвется ли опять на улицы северо-восточный ветер, а море потемнеет и над волнорезом повиснут тучи серой пены?..

Сейчас море нежно-синего, сапфирового цвета. С высоты оно похоже на огромного кита, упершегося спиной в небо. Кит приплыл из дальних стран и улегся отдохнуть среди желтых песков и коричневых скал. Его лоснящийся хребет слегка вспенен после утомительного путешествия. Чуть позже кит успокаивается, и до города доносится теперь только неясный, равномерный шепот, словно он вспоминает в полудреме о страшных бурях в холодных морях, о белых медведях и голубых зорях северного сияния, о призрачных скитальцах — айсбергах…

Юноша в дымчатых очках стоит на самом краю деревянного причала и смотрит на море. Стоит с непокрытой головой. Шея его, как бинтом, обмотана линялым светло-зеленым шерстяным шарфом. Сырой, прохладный ветер, напоенный запахом водорослей и дальних просторов, играет темными прядями его волос. Юноша протягивает руки, сжимая и раскрывая ладони, словно стараясь поймать ласку ветра, подольше сохранить в пригоршнях его соленую влагу. И пристально смотрит на море: недавно, когда море открылось перед ним из города, с горы, оно было синим-синим и напоминало ему мифического кита, а сейчас, когда он спустился на берег, раскинулось перед его взором, будто бескрайний луг, на котором разбросаны головки белого клевера… Но вот он переводит взгляд ближе — и луг исчез. Быстрые курчавые волны идут прямо ему навстречу, вздымаются и опадают возле железных опор причала, и юноше кажется, что сам помост, поднимаясь и окунаясь в сине-зеленые воды, стремительно плывет туда, к светлому, подернутому дымкой горизонту. У юноши слегка кружится голова — от запахов ветра, от этого движения в неизвестность, — и ему хочется стоять так вечно, прислушиваясь к мягкому плеску волн.

Вдруг молодой человек вздрагивает без видимой причины. Он пришел в себя и оглядывается по сторонам. Справа, за волнорезом, высятся мачты большого корабля и нескольких парусников. В заливе, близлежащего напротив полуострова, дремлют два темно-серых миноносца и три или четыре военных катера. Берег пуст, только несколько чаек расхаживают невдалеке между темной полосой мертвых водорослей и водой. Чайки оставляют на мокром песке ажурное плетение своих следов, а волна слизывает его единым взмахом.

Должно быть, трудно найти человека, который бы не хранил какие-то реликвии своей юности: это может быть альбом с неумелыми рисунками, под которыми начертаны клятвы в вечной дружбе, либо мохнатый эдельвейс между страницами потрепанной книжки, крашеное пасхальное яйцо, давно иссохшее и легкое, как перышко, либо, наконец, картонное сердце, пронзенное первой стрелою амура… Но стоит ли перечислять все эти милые, а подчас и забавные пустячки, воскрешающие целый мир образов и переживаний — мир, давно ушедший в небытие, утраченный и все же неотделимый от нас.

По сей день я храню на самом дне нашего семейного шкафа маленький женский носовой платок… Не спеши морщиться, читатель. Платочек простенький, даже не шелковый, от него не веет ароматом галантного приключения… Самый обыкновенный полотняный платочек, подрубленный синими нитками, которые уже выцвели и кое-где порвались, измятый и пожелтевший от времени. Когда-то давно он принадлежал молодой, полной жизни девушке, и его складки до сих пор хранят следы ее рук. Об этой девушке я и хочу рассказать. И о следах…

Ануша жила неподалеку от Центрального софийского вокзала в старом двухэтажном доме, давно потемневшем от дыма и копоти, которых в этом районе всегда хватало. Жила она в верхнем этаже вместе с отцом и братом, — они работали на железной дороге и часто бывали в поездках. Нижний этаж пустовал — хозяин забросил его после бомбежек в начале сорок четвертого года. Фасад дома с облупившейся после взрыва штукатуркой и оконными стеклами, крест-накрест заклеенными полосками бумаги, был похож на лицо человека, которого только что выпустили из пункта первой помощи. Дом стоял на тихой, безлюдной улочке. Напротив него находился сквер с заросшими дорожками; несколько скамеек стояло на них. Был в доме и черный ход, со двора. Оттуда через двор соседнего дома можно было легко попасть на другую улицу.

Одним словом, квартира Ануши была более чем удобным местом для встреч нашей пятерки, и мы около трех месяцев время от времени там собирались.

Мой друг, Данаил Т. — не слишком популярный скульптор, которого критики то хвалят, то ругают, не зная, отнести ли его к реалистам или к модернистам, — подарил мне недавно одно свое произведение. Из моих сверстников Данаил единственный регулярно поздравляет меня с днем рождения. Остальные приятели то вспоминают о нем, то нет, но я не обижаюсь. Я им даже благодарен: когда тебе стукнет сорок, дни рождения как-то начинают терять свое очарование…

Данаил принес подарок, завернутый в старые газеты, и вручил мне его торжественно с традиционным пожеланием, чтобы я прожил еще столько, сколько жил до сих пор, а я в это время думал, что если бы его пожелания сбывались, я рисковал бы стать бессмертным. Судите сами, каково было бы вам в день вашего семидесятилетия получить в дар еще семьдесят лет, а в сто сорок знать, что вас ждут еще сто сорок, и так далее… Когда я сказал, почему я улыбнулся, Данаил пожал плечами:

— Что поделаешь, жизнь напичкана банальностями. Эта еще не самая худшая.

Мы обнялись, похлопали друг друга по плечам, как заведено, и я разорвал газеты, скрывавшие его подарок. Поставил его на стол. Это была фигурка из терракоты, красновато-коричневая, сохранившая грубую фактуру лепки, — нагая девушка с маленькой головкой и длинными ногами. На первый взгляд вроде бы ничего особенного — одна из многочисленных Данаиловых «комсомолок» и «девушек». Но была какая-то неуловимая прелесть именно в этом контрасте между грубыми следами пальцев скульптора и стройными стремительными, линиями тела. Оно было подобно натянутой струне, под его шершавой поверхностью чувствовалась упругая нетерпеливая сила, жажда полета, запрокинутая голова отдавалась свету, и только чуть согнутые колени говорили о том, что человек не в силах преодолеть притяжение земли. Эта девичья фигурка пробуждала одновременно и радость и грусть, очищенные от будничной суеты и от каких-либо соображений, радость и грусть, вызываемые настоящим искусством. К тому же, она, вероятно, напоминала нам о молодости, о том, чему нет возврата, и мы с Данаилом, пока не подошли другие гости, долго созерцали ее, погруженные каждый в свои мысли.