В День входа Господня в Иерусалим почти никого из моих друзей в Мадриде не было и я решил скоротать вечер на ипподроме. Во время второй скачки, совершенно неинтересной, какой-то тип нечаянно толкнул меня локтем, поднимая к глазам, чтобы лучше видеть финишную прямую, бинокль. Я свой бинокль уже держал у глаз, и от удара он выпал у меня из рук — я всегда забываю вешать его на шею, и мне приходится платить за это, по крайней мере в тот раз я поплатился: одно из стекол разбилось, когда бинокль ударился о ступеньку, и разлетелось на мелкие осколки.

Я хотел наклониться, чтобы поднять бинокль, но человек, толкнувший меня локтем, уже сделал это. Это он первым заметил, что стекло разбилось, и принес мне извинения:

— Извините, — сказал он. А потом: — Смотрите, сломался. Вот черт!

Он наклонился, чтобы поднять мой бинокль. Когда он протянул к биноклю руку, мне бросились в глаза его запонки: в наши дни их никто не носит, это выглядит вульгарно и старомодно. И еще, когда при наклоне полы пиджака разошлись, я заметил у него на правом боку (видимо, он левша) кобуру. Это было совсем уже странно, но я подумал, что он, наверное, полицейский. Потом, когда он выпрямился, я увидел, что он очень высокий — на голову выше меня. Ему было лет тридцать, и он носил бачки, прямые и очень длинные — они тоже давно вышли из моды. Такие носили лет пятнадцать — целую вечность — назад. Или еще в прошлом веке. Может быть, он отпустил их, чтобы зрительно расширить лицо — голова у него была маленькая и продолговатая, походившая на спичечную головку.

— Я оплачу вам починку, — смущенно развел он руками. — Возьмите пока мой. Еще только вторая скачка.

Вполне возможно, что привидения (если они существуют) имеют привычку поступать наперекор желаниям тех, в чьем доме они обитают: появляться тогда, когда им не рады, и исчезать, когда их ждут и хотят, чтобы они остались. Иногда, впрочем, с ними удается договориться, что подтверждают свидетельства, собранные лордом Галифаксом в Англии и доном Алехандро-де-ла-Крусом в Мексике.

Среди случаев, описанных этим последним, есть незамысловатая, но очень трогательная история одной старушки. Началась эта история году в тысяча девятьсот двадцатом, когда старушка была еще вовсе не старушкой, а совсем юной девушкой и знать ничего не знала о существовании — если это слово здесь уместно — подобных посещений или исчезновений. Она была компаньонкой немолодой и весьма богатой дамы и, помимо прочих обязанностей, должна была читать ей вслух романы, чтобы хоть как-то развеять скуку и хоть чем-то заполнить дни сеньоры Суарес Алдай, потерявшей мужа очень рано, но осужденной остаться вдовой навсегда (в городе поговаривали о некоем неудачном романе, пережитом ею вскоре после смерти супруга и гораздо сильнее, чем эта смерть — о муже ей было нечего или почти нечего вспомнить, — повлиявшем на то, что сеньора Суарес Алдай сделалась замкнутой и неприступной в том возрасте, когда такие качества женщины уже не могут способствовать усилению интереса к ней со стороны мужчин, но еще не могут превратить ее в объект насмешек).

От бездействия и скуки сеньора Суарес Алдай так обленилась, что даже читать сама не хотела, а потому требовала от своей компаньонки, чтобы та читала ей вслух о приключениях и переживаниях, которые с каждым прожитым сеньорой Суарес Алдай днем (а дни бежали монотонной чередой) случались, казалось, все дальше и дальше от ее дома.

Слушала сеньора всегда молча и внимательно и лишь изредка просила Элену Веру (так звали нашу девушку) повторить какую-нибудь сцену или диалог, словно не хотела забыть их навсегда, не сделав попытки хоть что-то удержать в памяти. Когда Элена Вера заканчивала читать, сеньора Суарес Алдай всегда говорила ей одно и то же: "У тебя чудесный голос, Элена. В тебя можно влюбиться за этот голос".

Именно в эти часы и появлялся обитавший в доме призрак. Каждый вечер Элена, поднимая глаза от страниц Сервантеса, Дюма или Конан Дойла, от стихов Дарио или Марти, могла видеть очертания фигуры еще довольно молодого, лет тридцати с небольшим, деревенского вида человека в широкополой шляпе (которую он тут же вежливо снимал) и в продырявленной во многих местах одежде (короткая куртка, белая рубашка и обтягивающие панталоны), — казалось, его изрешетили пулями. Однако на теле незнакомца никаких повреждений заметно не было, а лицо с пышными усами было загорелым и обветренным. Когда она увидела его впервые — он стоял за креслом сеньоры, облокотившись на его спинку и время от времени покачивая на ладони перевернутую тульей вниз шляпу, и казалось, очень внимательно слушал то, что Элена читала, — то чуть не закричала от страха, потому что, хотя в руках у незнакомца и не было оружия, грудь его была крест-накрест перехвачена патронташными ремнями. Но мужчина поднес к губам указательный палец и знаками попросил Элену не выдавать его и продолжать читать дальше. В выражении лица его не было ничего угрожающего. Застенчивая улыбка лишь изредка, в те минуты, когда Элена читала особенно мрачные сцены (или, возможно, когда он погружался в особенно мрачные мысли или воспоминания), сменялась выражением глубокой озабоченности, свойственным людям, не до конца сознающим разницу между реальностью и вымыслом. И девушка подчинилась, хотя в тот вечер слишком часто поднимала глаза от книги и смотрела куда-то поверх головы сеньоры Суарес Алдай, которая тоже начала поднимать глаза, словно беспокоясь, не съехала ли набок шляпка. "В чем дело, детка? — не выдержала она наконец. — На что ты там все время смотришь?" — "Все в порядке, сеньора. Просто глаза устают, и я даю им немного отдохнуть". Человек за креслом приподнял шляпу и поклонился Элене, выражая одобрение и благодарность. Объяснение удовлетворило старую сеньору, и впоследствии она ни разу не оглянулась и так никогда и не узнала о присутствии незнакомца, на которого девушка (а с того вечера она читала не только для сеньоры Суарес Алдай, но и для него) время от времени устремляла взор, чтобы получше его рассмотреть.