Еще в те дни, когда мы с Боджо Брауном учились в начальной школе, в нем уже проявлялись «качества вожака», или, иными словами, качества, необходимые, чтобы стать старостой. Не удивительно, что, когда мы перешли в школу св. Суизина, Боджо в течение всего последнего года обучения был официально уполномочен вершить суровое правосудие тех времен. Говорят, в теперешних школах непокорных мальчишек не порют так жестоко, как пороли в наши дни, но это, возможно, объясняется тем, что молодое поколение не дает сейчас таких сильных ребят, как Боджо.

Нечто подобное сказал и он сам, когда наша футбольная команда сыграла хуже, чем ожидали, что случалось не так уж редко.

— Беда с теперешними мальчишками состоит в том, — изрек Боджо, — что они страдают этической и духовной неполноценностью.

Он прекрасно знал, что никто из нас и понятия не имеет о том, что такое «этическая и духовная неполноценность», но он любил выкидывать перед нами всякие номера.

В отдельном кабинете стоял овальный стол. На одной стене висела картина, изображающая Большой Каньон, на другой — пожелтевшая фотография Бостона после пожара 1872 года.

— Ну, ребята, — обратился к нам Боджо. — Рассаживайтесь, где кому нравится, и ешьте суп. Живот от голода подвело.

На первое подали крепкий бульон, на второе телячьи котлеты в сухарях, на третье пирог из черники или мороженое — по выбору. Завтрак оказался более плотным, чем обычно съедал я да и остальные, и более обильным, чем любой из нас мог съесть, если не считать Криса Иванса — тот явно выглядел голодным. Беседа носила бессвязный характер, словно мы понимали, что собрались сюда не для разговоров. Кэртис рассказывал мне о своей яхте, а Боджо в конце стола болтал с Чарли Робертсом.

— Скажи-ка, Чарли, — спросил он, — ты занимаешься сейчас какими-нибудь физическими упражнениями?

— Главным образом думаю о них.

Беспокойные мысли начали обуревать меня, едва я снова оказался на улице. Не скажу, что я был очень доволен собой. Я не смог прямо высказать Боджо Брауну того, что должен был высказать, — не смог не потому, что трусил, — просто не хотел прослыть брюзгой, да и, кроме того, дружба имеет свои определенные законы.

И все же я испытывал какое-то странное чувство опустошенности, какую-то неудовлетворенность прожитой жизнью. Вспоминая заваленный бумагами стол, я задумался над тем, какой будет моя биография в книге о нашем выпуске. При мысли о том, что напишу я сам, мне вспомнилось сочинение Чарльза Мэсона Хиллерда — казалось, слова его неотступно следовали за мной по залитой солнцем улице.

Вернувшись в контору, я, конечно, не застал тут никаких перемен, зато сам я в чем-то изменился. Меня одолевали воспоминания — бессвязные картины детства, Нью-Йорк, война, лица людей, места, которые я давным-давно забыл. Почему-то на память пришла ограда за конюшней в Уэствуде. Блики солнца на белых стенах конюшни, игра, которая так нравилась нам с сестренкой Мери и заключалась в том, что мы ходили по верху ограды и останавливались на каждом углу, воображая будто путешествуем вокруг света и посещаем разные страны. Я припомнил стойла в конюшне, украшенные аккуратными соломенными жгутами, кладовую для упряжи, где висели застекленные шкафчики и пахло смазкой. Все это возникало в моей памяти так отчетливо, что, казалось, я мог бы при желании хоть сейчас спрыгнуть с этой ограды или, припоминая каждую деталь, уверенно пробежать к дому через огород, лужайку и террасы сада.

— Я задержался на заседании, — обратился я к мисс Ролло. — Надеюсь, у вас тут ничего не стряслось?

— Нет, конечно. Мистер Мэксуэлл ушел домой.

Дома, едва притворив за собой дверь, я уже в вестибюле почувствовал запах газа. Хотя пахло не так уж сильно и не было необходимости раскрывать настежь двери и окна, все же не оставалось сомнений, что недавно нанятая Кэй кухарка не чувствовала утечки газа из контрольной горелки. Дверь в столовую в конце холла была раскрыта, и на буфете в стиле ампир я увидел серебряную посуду. На не покрытом скатертью столе из красного дерева Элин расставляла два прибора, из чего я заключил, что Глэдис, вероятно, решила воспользоваться нашим отсутствием и пригласила на ужин свою лучшую подружку Гертруду Каунтер — девочку с торчащими изо рта зубами. Битси, черный кокер-спаньель, любимец Глэдис, сбежал с лестницы и тявкнул на меня. Это был дурак, настолько породистый, что у него совсем не оставалось ума, хотя все твердят, что для детей нет собаки лучше, чем кокер. Он надоел мне до чертиков, потому что каждое утро перед тем, как идти на службу, и каждый вечер перед тем, как лечь спать, я должен был выводить его на прогулку вокруг нашего квартала, какая бы погода ни стояла на дворе.

— Заткнись! — сказал я.

Битси «заткнулся» и поплелся в столовую, а я пошел наверх.

Кэй сидела в углу гостиной около своего письменного столика и разговаривала по телефону.

— Гарри, — обратилась она ко мне, — тебе надо поторапливаться, понимаешь? Поторапливаться! Ты страшно запоздал.