Я видел о заднего сиденья «олдсмобиля», как рука водителя в белых перчатках повернули руль и машина выехала с Ван-Бюрен на Центральную авеню. Отражающиеся в окнах банка яркие лучи осеннего солнца слепили. Здание банка казалось таким же неприступным, как отвесные утесы в пустынных каньонах.

Банни сидел рядом и равнодушно жевал резинку. Кисти его огромных рук лежали на коленях. Лицо водителя было бледным, но он четко, без колебаний подъехал к банку.

Все молчали. Я открыл дверцу и вышел на тротуар. Банни последовал за мной. Его темные зеркальные очки и яркие соломенные волосы сверкали на солнце. Под двухнедельной бородкой был почти незаметен широкий белый шрам, пересекающий горло. Огромные часы над входом в банк показывали без пяти три. Столбик ртути на термометре достиг тридцати двух градусов. На противоположной стороне улицы стоял мужчина в рубашке с короткими рукавами и лениво ковырял в зубах.

Мы вошли в банк через огромные стеклянные двери. Мой рост около шести футов, но Банни выше меня на добрых шесть дюймов. Левой рукой он держал скатанный парусиновый мешок. После уличной жарищи и духоты в фойе банка почудилось, что обдало могильным холодом и потное тело вот-вот обледенеет. Банни опередил меня и пошел налево. Я свернул направо. В зале стояли два вооруженных охранника.

Я подошел к охраннику, который объяснял пожилому мужчине, как правильно заполнить бланк, остановился и посмотрел на Банни.

Когда я попал в тюрьму — в первый и последний раз, — тюремный психиатр долго мной занимался и наконец был вынужден отступить.

— Для тебя нет никакой морали, — заявил он. Никакого уважения к власти. Принципы, которыми ты руководствуешься, не являются принципами цивилизованного общества.

Он сделал это заявление после того, как потерпел полную неудачу в своих попытках проникнуть через мой «оборонительный механизм», как он его назвал. Я прочитал его, как книгу, за первые шестьдесят секунд. Психиатра мало интересовало мое психическое состояние; ему хотелось узнать, как я стал таким. Я считал, что это не его дело, и постарался затруднить его попытки как можно больше.

Разумеется, я мог бы облегчить его задачу. Мог бы, например, рассказать ему про котенка. Мне было тогда одиннадцать или двенадцать лет. Я увидел котенка в витрине магазина, торговавшего домашними животными. Это был голубой персидский котенок, хотя в то время я не смог бы отличить его от бесхвостой пятнистой кошки острова Мэн. Я провел пальцем по стеклу, увидел, как его маленький розовый носик и большие бронзовые глаза следят за мной, и тут же понял, что это мой котенок. Я пошел домой и принялся уговаривать родных. Моя семья была достаточно состоятельной. Не исключаю, что цена, которую запросил за котенка хозяин магазина, смутила родителей, но я так редко о чем-либо просил их. Я был самым молодым в семье, единственным мальчиком среди целого выводка сестер и тетушек, и все дружно начали помогать мне купить котенка. И еще одно обстоятельство было в мою пользу. Вот уже несколько лет домашние пытались подружить меня с детьми, живущими по соседству. Я пробовал объяснить, что мне не нравятся соседские дети и я не хочу дружить с ними. Меня не слушали, но я был упрям. Друзей у меня не было.